Диспозиция

Прочитанная мной летом 2006 года статья Грегори Шулетта в каталоге его выставки «Интервенционисты»^[1] стала для меня шокирующим откровением. Дело вовсе не в том, что эта публикация открыла для меня художников-интервенционистов. На тот момент я был уже достаточно хорошо осведомлен об их практике, и многие мои работы последних лет были так или иначе ей пограничны или же напрямую ей соответствовали.

Что стало для меня открытием в этот тексте, так это предложенная Шулеттом аналогия между практикой современных художников-интервенционистов и искусством конструктивистов-продуктивистов исторического советского авангарда. Значение этой аналогии, с моей точки зрения, трудно переоценить. Говоря о существовании корреляции между современными западными художниками-интервенционистами («The Yes Men», Йаманго, Алексом Вилларом и другими) и советскими конструктивистами-продуктивистами, автор указывал постсоветским художникам, тяготеющим к интервенционистской практике, на историческую предысторию их творчества в советском искусстве ХХ века. Шулетт был далек, однако, от желания форсированно провести параллель между этими двумя разными художественными феноменами. Констатируя аналогию между конструктивистами-продуктивистами и современными «интервенционистами», автор откровенно говорит о существенных различиях в масштабах их проектов, методологии и политическом содержании.

 

Интервенционизм: критика или конструктив?

Традиционная для прогрессивного искусства дилемма между «критикой» и «конструктивом» получает в практике интервенционистов неожиданное разрешение. Если конструктивисты-продуктивисты эпохи исторического авангарда активно участвовали в построении нового общества, безоговорочно поддерживая государство и его институции, тотально растворяясь в большом властном нарративе жизнестроительства, то позиция современных художников-интервенционистов не столь однозначна. В отличие от конструктивистов-продуктивистов, интервенционисты практически всегда критичны по отношению к властным нарративам, однако в тактических целях на практике многие из них сотрудничают с институциями, корпорациями и государством. Многие интервенционисты отказываются от открытой конфронтации/оппозиции властным институтам и начинают использовать тактику паразитирования на теле институций, которая на поверхностный взгляд выглядит безобидным «сотрудничеством».

Можно определить два основных направления интервенционистской практики: конфронтационное и латентное. К первому относятся прямые интервенции (т.е. интервенции в прямом смысле слова), когда художник последовательно идет на открытый конфликт с институциональной или другой симиотической единицей. К этой практике можно отнести работу группы «Billboard Outlaws» Крэга Болдвина, которая занимается «корректировкой» сообщений билбордных реклам, или же группы «The Biotic Baking Brigade», которая утверждает, что «в эпоху неолиберализма мы можем только бросить торт в лицо экономического фашизма», и чьими жертвами уже стали Билл Гейтс, Ренальдо Руггиеро, Эан Чретиен и многие другие.

Второе направление интервенционистской практики – это на первый взгляд безобидное «вживание» в тело институции, когда художник сотрудничает с ней, но при этом использует институциональную систему для достижения своих целей. Эта практика, однако, не означает, что художник вживается в институцию, чтобы подорвать ее изнутри. В то же время сотрудничество с институцией не означает, что художник изменяет себе и отказывается от критической позиции. В наиболее удачных проектах этого направления интервенционизма институция и художник остаются в двойственном состоянии критического равновесия. К этим проектам относятся, к примеру, работа Михаэля Раковица «paraSit» – надувной домик для бездомных, в котором можно обогреться, подсоединив его к вентиляционным трубам, или проект для XII Квадриеннале в Риме Чезаре Пиетроусти, который использовал свое участие в выставке, чтобы предоставить платформу для сотен молодых итальянских художников.

Таким образом, в отличие от конструктивистов-продуктивистов, «латентные» интервенционисты не растворяются в большом институциональном нарративе тотально, а лишь тактически принимают его правила игры. Не являясь конфронтационной, их позиция, однако, также не является и соглашательской. Работая с институциями, интервенционисты преследуют свои цели, заставляя институцию работать на себя. Интервенционистам удается ставить под сомнение большие властные нарративы государства, корпорации и институции, продолжая, однако, с ними работать. Такие «латентные» интервенционисты вторгаются в капиталистические или неолиберальные структуры не для того, чтобы разрушить их и построить на их месте нечто новое; они не претендуют на тотальное жизнестроение, а лишь только пытаются создать внутри неолиберальной реальности, уже не поддающейся обсуждению, определение автономии – маленькие, локальные функционирующие утопии.

В данном случае речь идет об интервенционизме нового типа, и, возможно, «интервенционизм» не самое подходящее название для практики, обращенной к созданию конструктивных локальных утопий, работающих механизмов, предоставляющих услуги, информацию и инструменты для пользователей. Амбиции современных художников-интервенционистов гораздо скромнее, чем конструктивистов-продуктивистов 1920-х годов. Однако и для тех и для других характерна практика конструктивной эстетики, только, в отличие от конструктивистов-продуктивистов, подход современных художников-интервенционистов является «критическим» и «конструктивным» одновременно.

 

Интервенционизм и постсоветское

Аналогия между практикой конструктивистов-продуктивистов исторического авангарда и современных интервенционистов, предложенная Грегори Шулеттом, может иметь, как мне кажется, колоссальное значение для будущего постсоветского искусства. Во-первых, интервенционистская тактика как никакая другая соответствует постсоветской реальности, где местная версия неолиберализма стала реальностью, уже не поддающейся обсуждению, и где для функционирования критической художественной практики осталось достаточно ограниченное пространство. В постсоветском пространстве, оставаясь критической, интервенционистская практика может быть конструктивной, успешно уживаясь с новой капиталистической реальностью, критически «вживаясь» в нее и не маргинализируя себя открытой оппозицией.

Во-вторых, открытие связи между современным интервенционизмом и историческим советским авангардом, несомненно, приведет к пересмотру соотношения между западной и советской версиями модернизма. Эта связь дает постсоветскому художнику-интервенционисту возможность настаивать на определении интервенционизма как наследия конструктивизма-продуктивизма. И наоборот – своим участием в интернациональном движении интервенционизма – постсоветский художник может вернуть себе наследие первого советского авангарда. Современные постсоветские интервенционистские практики (Давид Тер-Оганьян, Андрей Устинов, группа РЭП) должны рассматриваться не только в контексте современного интернационального феномена интервенционизма, но и как национальный феномен, базирующийся на наследии конструктивистов-продуктивистов первого авангарда.

Переосмысление наследия конструктивизма-продуктивизма на витке современной интервенционистской практики может способствовать формированию новой «национальной» художественной школы, отсутствие которой остро ощущается в постсоветском пространстве. Постсоветская художественная общественность уже неоднократно заявляла о необходимости возвращения к наследию первого авангарда как основе для «нового ВХУТЕМАСа». Справедливо отмечалось, что только наследие исторического авангарда может быть эффективно для переговоров на равных с западной моделью модерна. Однако эти разговоры обычно сводятся к утверждению и фетишизации станковых практик первого авангарда. В то же время, к сожалению, социально ответственные практики конструктивизма-продуктивизма замалчиваются, тогда как именно на наследие конструктивистов-продуктивистов имеет смысл опереться в построении новой постсоветской художественной школы.

 

Интервенционизм versus акционизм

Движение к новой «постсоветской школе» и особенно ее российской модели невозможно без определения разницы между интервенционизмом и «московским акционизмом» 90-х. Кардинальное отличие сегодняшнего интервенционизма от акционизма состоит как раз в различии их позиций по отношению к проблеме «критика versus конструктив». В то время как акционизм стремился к чисто метафорической, жестовой поэтике и потому утверждал фигуру героического художника, интервенционизм гораздо более прозаичен и практически «полезен». В отличие от акционизма, интервенционизм – это практика, утверждающая социальную ответственность и основанная на производстве конкретного социального продукта. Героическая фигура художника-акциониста отходит на второй план, уступая место художнику-производителю, продукт которого может быть чем-то вроде путеводителя по наиболее загрязненным районам города или специальных ботинок для перехода иммигрантов через границу. Результат интервенционистской практики – это не просто обладающий символическим значением героический жест художника, который только номинально расположен в социальной сфере, а нечто конкретное – книги, пособия, карты, одежда и так далее. Эффектность художественного жеста акционистов в практике интервенционистов заменяется производительной эффективностью.

 

Конструктивный интервенционизм

Найдя возможность критического, но все же сотрудничества с институциями, новое поколение интервенционистов предлагает неожиданное решение спора между «конструктивной» и «критической» позициями. Интервенционисты демонстрируют то, что раньше казалось невозможным – взаимодействие между институцией и индивидуумом, мейнстримом и альтернативой. Критическая позиция становится основой для осуществления функциональной, конструктивной интервенции. «Конструктив» становится инструментом критики.

«Конструктивный интервенционизм» – это реальность: наиболее удачные интервенционистские проекты последнего времени являются действительно функционирующими мини-утопиями. Интервенционисты не имеют своей целью изменить общество, как это пытались сделать в свое время конструктивисты-продуктивисты, но в пределах отдельного локального проекта интервенционисты производят актуальные инструменты, с помощью которых сообщества и отдельные индивидуумы могут эффективно вести диалог с большими властными нарративами. Интервенционисты выводят критическую практику из тупика деконструкции и имплантируют ее в тело больших властных нарративов. Конструктивизм-продуктивизм сегодняшнего дня отвергает Утопию первого авангарда, реализуя, однако, на практике утопии 2000-х.

Примечания

1. ^ См.: Gregory Sholette. «Interventionism and the historical uncanny... Or: can there be revolutionary art without the revolution?», in: Nato Thompson and Gregory Sholette (editors). “The Interventionists: Users’ Manual for the Creative Disruption of Everyday Life”. North Adams, MASS MoCA Publications in association with Cambridge and London, MIT Press, 2004. Интервью с Грегори Шулеттом (Елена Сорокина. «От модернизма к интервенционизму: “темная материя” для светлого будущего») было опубликовано в «ХЖ» № 61/62, с. 93–97.