Что, брат? уж не трунишь, тоска берет – ага!
А. С. Пушкин

Ночь, улица, фонарь, аптека.
А. Блок 

Первоначально, русская тоска

«Русская тоска». Так называлась серия немецкого рисовальщика и офортиста, имя которого я, к сожалению, забыл, виденная мной где-то на заре перестройки. Именно тогда мне и пришло в голову, что русская тоска – феномен, раз уж даже далекий от русской культуры иностранец обратил внимание на ее особость.

В аэропорту Подгорицы рассматриваю возвращающихся из Черногории русских отдыхающих. Все они загорелые, нарядные и ... глубоко несчастные. Тоска написана на лицах. Откуда? Ведь вот они все и зажиточны, как никогда не были их родители, кое-кто по-настоящему богат, у них есть собственность в стране с самой дорогой на Балканах недвижимостью они давно освободились от советского «коммунистического ига» с его принципом распределения общественного богатства – «от каждого по способности, каждому по труду» и от попыток власти привить населению универсальные ценности.

Тоска. Откуда взялась она у меня? Досталась ли она в наследство от родителей, измученных трудностями советской эпохи, всех этих войн и революций, реконструкций и модернизаций, или от родителей, которых я – слава Богу! – помню, но в то же время с большим трудом представляю содержание их жизни? С точки зрения психоанализа (и Четырех Благородных Истин Будды Гаутамы) объяснялась моя тоска просто разрывом между желанием и действительностью.

Однако что же такое тоска? То ли это, чем страдает половина человечества под именем депрессии, подавленности?.. Возможно, так, если считать, конечно, что все люди одинаково устроены. Тем не менее, вряд ли это так, скорее всего, чувства человеческие разнятся в зависимости от этноса и расы не потому, что племена и расы отличаются друг от друга биологически, подобно животным разной породы (хотя возникает подозрение, что и эта гипотеза не так уж и бессмысленна, ведь человек не только материальная машина, но и воображаемая), по причине чего разные культуры, разные языки направляют работу человеческой природы по-разному, пусть даже в страсти к уравнению всех и вся во имя парламентской «демократии», где, как известно, голоса всех граждан формально равны, отчего все человеческие существа нас обязали представлять в виде скопища одинаковых копий одной и той же машины-инварианта, нас пытаются заставить в это поверить. Вот почему тоска это, прежде всего, русская тоска, а не просто хандра, пусть тоже русская, и не английский сплин, и не уравнивающая иудея и эллина депрессия, что, однако, не лишает русскую тоску присущего ей универсализма, известного, в том числе, и по русской литературе.

Безвыходность, точнее, самсарическая ограниченность, самсарическая рамка, человеческой жизни, реакцией на которую и появляется тоска, замечательно нарисована Пушкиным:

Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,
За ними чернозем, равнины скат отлогий,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? Где темные леса?
Где речка? На дворе у низкого забора
Два бедных деревца стоят в отраду взора,
Два только деревца. И то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено,
И листья на другом, размокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
И только. На дворе живой собаки нет.
Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.
Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка
И кличет издали ленивого попенка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
Скорей! Ждать некогда! Давно бы схоронил.

Советская тоска

В раннем детстве я тоски не знал. Тому были и субъективные, и объективные причины. Субъективные – отсутствие невыполнимых желаний. Объективные – уровень жизни семьи советского офицера после войны значительно превосходил уровень жизни большинства советских людей. Однако в скудном послевоенном быту кочевавшей по бескрайним просторам Союза офицерской семьи меня окружали не прекрасные предметы и не произведения искусства, зачислить в таковые можно было разве что угнетавший меня «гобелен» с картиной Перова «Охотники на привале», висевший над моей кроватью в китайской деревне Седзи-Хедзи, а покрашенные в какие попало цвета, чаще всего в самые неприятные, табуретки, так травмировавшие Кабакова, и столы, панцирные кровати, тумбочки и этажерки, вся деревянная мебель с металлическими бирками, прямоугольными или овальными, на них инвентарные номера вещей и таинственное слово «АХО»; иногда номера были просто намалева- ны белилами, бытовую скудность восполняла прекрасная природа побережья Желтого моря в Маньчжурии, солнце, море, сверкающий белый песок пляжа, до которого от порога нашего дома было рукой подать, цветущие белые акации, красивая маленькая подружка, фруктовый сад летнего домика бывшего японского консула, разделенного между двумя офицерскими семьями, теплые и простые дружеские отношения между прошедшими войну мужчинами и их женами, удивительная чистота и наивность, свойственная той эпохе и тому сословию, из которого я происходил, из советских кшатриев. А еще были замечательные китайские ткани, ковры, прекрасные цветы и птицы, вышитые на жакетах и дамских сумочках, бамбук, причудливые горы с потоками воды и реками на вазах и ширмах, на термосах и на каких-то циновках, на множестве удивительно красивых вещей, которые производили талантливые и искусные китайские ремесленники и рабочие. От всего этого тогда ломились прилавки китайских магазинов. Во всяком случае, так это выглядело с точки зрения советских граждан, проживших четверть века в ситуации товарного голода.

И все это можно было купить в большом универмаге в городе Дальнем (теперь Даляне), куда часто по воскресеньям наведывалась наша семья. Там же был замечательный ресторан, где мы почему-то обязательно ели чахохбили из курицы, видимо, оставшийся в меню от выселенных незадолго до нашего приезда русских эмигрантов, среди которых были и мои по отцу родственники, вынужденные бежать в Маньчжурию в результате проигранной ими Гражданской войны на Южном Урале. Удивительно живописны были китайские продуктовые лавки со множеством неизвестных советскому человеку съестных припасов, чьи запахи суммировались в один фантастический аромат. Вообще мне нравилось, как пахли китайцы. Хотя моя мама говорила, что от китайцев пахнет черемшой, которую они, по ее словам, много ели ради профилактики простудных заболеваний. В любом случае, запах китайцев (много лет спустя во французском фильме герой скажет своей сестре, спутавшейся с вьетнамцем, «от тебя пахнет китайцем») мне нравился куда больше запаха маминых духов «Красная Москва», ее пудры, запаха ваксы от папиных начищенных сапог и советского мужского одеколона «Шипр».

Позже, когда мы переехали в Порт-Артур, зрительную бед- ность нашего семейного быта компенсировала красота города, укрепления времен Русско- японской войны, огромное русское кладбище, где похоронены защитники этой русской колонии, сражавшиеся с превосходящими силами Японии, с памятником-башней, увенчанной изображением снаряда, барочным великолепием советских фильмов, воспевающих героическое прошлое России и СССР; моя черноглазая подружка, мать которой, татарку, прокляли родители за то, что та вышла замуж за русского; зоопарк, где меня укусила за палец обезьяна; и книга «Золотой ключик, или приключения Буратино» с гениальными рисунками Аминодава Каневского, которую мама прочитала мне раз сто, а может быть, и двести, так, что в конце концов я даже, как говорят те же буддисты, навсегда трансформировался в героя сказки.

50-е

Самой большой травмой моей жизни было возвращение в Советский Союз, тогда не далеко ушедший от бедной Китайской Народной Республики, с ее одинаково, независимо от пола, одетым населением; правда, униформа эта мне нравилась: синие брюки, блузы или кителя, в каких на фотографиях фигурирует Мао и китайские вожди эпохи революционных войн и первых тридцати лет народной власти. В Союзе даже этой аккуратной «униформированности» не было. Одеты все были во что попало. Мужчины часто в армейских гимнастерках без погон. В лучшем случае это были ужасно скроенные и плохо сшитые костюмы и кепки. Столь же уродливым по сравнению с Порт-Артуром и Дальним мне показался Хабаровск, первый советский город, где мы поселились. Меня удручали многочисленные инвалиды. Дом, в котором мы жили, построенный японскими военнопленными, двухэтажный, на несколько квартир, говоря словами Аркадия Райкина, стиля барак-коко, был тоже уродлив. К тому же я заболел ревмокардитом и надолго попал в больницу. В советской среде совсем отсутствовали островки нарядности, к которым я привык в Китае. Ничего сравнимого с праздником Нового года по лунному календарю, с петардами, фейерверком, хлопками отпугивающих злых духов пакетов с порохом, огромным, на полквартала, извивающимся драконом, в советском быту не было.

Отвратительной показалась мне и советская музыка, советские песни, за исключением нескольких. По радио, проводному радиотранслятору, постоянно передавали псевдонародные хоры, воспевавшие счастливую жизнь в Советском Союзе. Но и более интимные песни, то, что сейчас называют шансоном, были на мой вкус не лучше. Папа купил патефон и стопку пластинок. Это были советские романсы. Они наводили на меня тоску. С Бернесом я с годами смирился, но вот Шульженко, прожившую длинную жизнь и портившую своим «Давай закурим, товарищ, по одной...» все официальные праздничные концерты, до сих пор не выношу. Единственно, что можно было слушать в том наборе пластинок, так это кубинскую «Палому» – «О, голубка моя-я-я..!» А по радио иногда передавали «Орленка» – «Орленок, орленок, взлети выше солнца!», положенная в основу песни еврейская мелодия брала за душу. Единственным ярким пятном на фоне советской визуально-аудиальной тоски был балет, на который мама почему-то решила меня водить, наверное на дневные спектакли. Как часть дореволюционной, а, значит, и почти классической культуры, балет был художественно полноценной частью сталинской культуры, развлекательный, зрелищный потенциал его значительно превосходил все остальные составляющие культуры послевоенного периода советской истории. Ко всему прочему, балетные спектакли рассказывали романтические сказки на фоне идеализированного европейского Средневековья. В обтянутых же телесного цвета трико ногах и ягодицах танцоров чувствовалось либертианство Просвещения и Декаданса, то, что крестьянствующий христианский протестант Лев Толстой считал господским развратом, и что, в общем-то, шло вразрез с подогнанной под крестьянина и нового горожанина пуританской сталинской культурой. Ведь судя по фотографиям, в Москве 50-х рабочая молодежь еще гуляла с гармошками.

Как я уже написал, первым произведением искусства, с которым я познакомился, была картина Перова «Охотники на привале». При сравнении с яркими, живыми, праздничными китайскими картинками эта картина казалась мертвой. Столь же мертвыми показались мне картины в Третьяковской галерее, куда меня привели родители в шесть лет, а «Явление Мессии» просто напугала своим натурализмом, ведь даже движущиеся изображения в кинофильмах обладали большей степенью условности, чем «Явление».

В тогдашнем, начала 50-х, кино дела тоже шли не лучшим образом. То ли по прямому указанию Сталина, то ли по вине растерянного и выслуживающегося перед Вождем киноначальства кинопроизводство в стране было свернуто до нескольких фильмов в год. И хотя в этот период было снято несколько великих фильмов, например «Кубанские казаки», песня из этой ленты была музыкальным и поэтическим шедевром, кинофильмов не хватало. Нехватку отечественных фильмов кинопрокат восполнял трофейными немецкими фильмами и полученной по лендлизу голливудской продукцией. Из Европы солдаты-освободители навезли западной эстрады. Влияние этих лоскутов западной культуры, фильмов и пла- стинок, саундтреков из американских лент, музыкантов-эмигрантов, джазменов, вроде Эдди Рознера и Вертинского было огромным и породило культуру, альтернативную советской, в первую очередь культуру стиляг. Сегодня распространено мнение о том, что стиляги были чем-то вроде диссидентов 70 – 80-х. Но это не так. Стиляги не были идейными борцами, но носителями субкультуры, альтернативной народнической советской – тоске народных хоров, гармошек, фильмов о колхозах и стройках. В конце 50-х эта культура довольно сильно расширилась. Вообще американская культура, кино и популярная музыка побеждали повсеместно, в Европе, во всяком случае. Впрочем, в Союзе всегда существовала, используя советские понятия, прослойка интеллигенции, для которой американская поп-музыка, джаз, Голливуд были куда более своими, чем сталинский культурный канон. Именно их обличал Сергей Михалков – «а сало русское едят». С ними, как с «безродными космополитами», вели борьбу в конце 40-х – начале 50-х. Об успехе американской культуры в Европе свидетельствуют композиция Мондриана «Победа буги-вуги в Нью- Йорке» и картина Ренатто Гуттузо «Буги-вуги в Риме». Хотя поначалу немки в советской оккупационной зоне Германии отплясывали под красноармейские гармошки так же весело, как и с американскими солдатами под банджо в западной, американская попса оказалась популярнее наших цыганочек, возможно, потому, что она но- сила более универсальный характер, чем русская советская музыка, тем более, что незадол- го до того геббельсовское ведомство строго регламентировало не только количество джазовых номеров в концерте, но и количество синкопов в каждой джазовой композиции.

Стиляги появились уже после смерти Сталина. Будучи младше их, по своим вкусам я принадлежал к ним. Стиляги следовали западной моде, как она им представлялась из Киева, Новосибирска и Казани. Наверное, для западного человека советский стиляга выглядел смешно. На стиляг были нарисованы миллион карикатур великолепными советскими карикатуристами, лучшими рисовальщиками в Галактике. Комично, но для молодых людей моего поколения, не принадлежавшим ни к официозной, ни к уличной субкультурам, эти рисунки стали учебниками языка одежды. Для меня в том числе. Например, на отдыхе или просто летом я и сейчас ношу расписные гавайки. Ботинки же покупаю на толстой подошве. Кстати, у стиляг была и своя музыкальная культура, с американскими корнями; правда, песни стиляг были на редкость глупы. Но мне они все равно нравились больше блатняка, который со временем перерос в Высоцкого и «русский шансон». Даже примитивные, но джазовые «Адис-Абеба, Лос-Анджелос объединились в один колхоз» или убогое, но по-настоящему рокэнрольное «Мир пабдит, пабдит войну» на мой вкус звучали приятнее воровских романсов. Как ни странно, но и русские рокеры 80-х, и современные наши рэпшики так и не смогли в своих текстах достичь даже этого уровня. Русский язык с его длинными словами все никак не ложится на негритянские речевки. А те, у кого это получалось, Маяковский («Тебя ослепило, ты осовел. Но, как барабанная дробь, из тьмы по темени: «Кофе Максвел гуд ту ди ласт дроп») и Мандельштам («Греки сбондили Елену...»), давно умерли.

Возвращаясь к гавайкам, замечу, что их много лет пропесочивали в «Крокодиле», но потом, году в 1963-м, неожиданно выбросили в продажу, польские, арабские. Рубашки, расписанные в фовистской манере или абстрактно-экспрессионистическими мазками и кляксами, мне нравились больше всего. Это была культурная уступка Западу.

Одеваться в пиджаки с огромными подложенными пле чиками и широченные штаны, которые отлично сидели на Аль-Капоне и Хрущеве с Булганиным, не хотелось. Такие костюмы просто болтались на подростках как на чучелах, ведь они были рассчитаны на толстяков. Ширина форменных школьных брюк и длина их были строго регламентированы, их даже могли измерить. Тем не менее, война в этой области культуры была Советской Властью проиграна. В 60-е в стране в продаже появилось сравнительно много импортной одежды, не только из соцстран и из третьего мира, но и французской, итальянской, британской. Но уже в начале 70-х поток импорта превратился в тоненький ручеек. Это было знаком сворачиваемой культурной конвергенции с Западом.

Изо

Изучая мастерство рисовальщика и живописца с десяти лет, я поневоле следил за советским официальным искусством. Картины социалистических реалистов происхождением из позднего передвижничества и их последователей казались мне малоинтересными, зато в двенадцать лет после посещения Эрмитажа увлекся, как говорили в 20-х годах прошлого века, новейшей французской живописью.

Школа

Изучение художнического ремесла несколько скрашивало тоскливую школьную жизнь и создавало осмысленную жизненную цель. Теперь я, конечно, понимаю, что задача школы не только образование, но и, как тогда говорили, воспитание, то есть фабрикация приспособленной к обществу личности. Дело даже не в том, что математика и естественные науки мне были интересны лишь, так сказать, с философской стороны, и представлялись имеющими малое отношение к повседневной жизни, если не брать их специфической прикладной стороны, которая лежит за рамками практики обычного человека, а игровая сторона естествознания и математики были закрыты для меня. Кроме того, я совсем не выношу рутины, а приходить в течение десяти лет, в моем случае одиннадцати, девять месяцев в году каждое утро в школу, стало для меня многолетней пыткой. Вот почему школа наложила на мою жизнь печать несчастья. Исчерпывающе мое настроение нашло воплощение в повести Гарина-Михайловского «Детство Темы». Если мне не изменяет память, замученный гимназической рутиной герой этой книги пытается отравиться. Должен признаться, школьником я хорошо его понимал.

Книги

Еще одним способом скрыться от реальности стали книги, сначала детские, я был среди первых читателей первой книги «Незнайки», потом научно-фантастические. В 1957 г. в «Пионерской правде» публиковали «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова. Замечательными рассказчиками оказались Марк Твен, Герберт Уэллс, Вальтер Скотт, Дюма, Жюль Верн. Аркадий Гайдар мне не понравился. Советская реальность 50 – 60-х была уж очень не похожа на мир, в котором жили его герои. Кроме русской классики в школе проходили еще и советских авторов, Николая Островского, Полевого и Фадеева, скорее, публицистов, чем беллетристов. Декорации, в которых про- исходили события этих сочинений, с точки зрения подростка 60-х были неинтересными и архаичными, а герои чужды социально и интеллектуально.

60-е

В сумме 60-е были повеселее 50-х, и уж точно 70-х. Значительно выросло кинопроизводство, среди фильмов было много развлекательных, комедий, музыкальных лент, причем большая часть продукции отличалась высоким качеством. Развлекательная, так называемая легкая музыка, решительно обновилась, стилизации под сельский и фабричный фольклор уступили место шансону, в основе кот рого лежала французская и итальянская музыка, тем самым учитывались вкусы не только людей физического труда, но и ставшего массовым сословия научно-технической и новой гуманитарной интеллигенции.

70-е

70-е стали, с одной стороны, культурным откатом от крайностей и наивности модернизационных 60-х, с другой – ростом углубленности и серьезности отношения к жизни, причем неверно искать в этом откате лишь происки консерватизма правящей верхушки. Правда, плодами этого отката стали реакционеры-деревенщики, расцвел Солженицын, диссиденты и русский этнонационализм, этнонационализм нерусских народов Союза сформировался намного раньше, антисоветизм. Но параллельно появилось экологическое сознание, погибшее в 90 – 00-е. В искусстве стала ясна поверхностность возрожденной в 50-е довоенной модели модернизма, проявившегося в суровом стиле. Появилась тяга к фундаментальности, ретроспективизму, вернулся интерес к классике, на которую теперь зачастую смотрели из Магритта и Дали. В популярной музыке появились советские группы по примеру «Битлз» и «Роллинг Стоунз». Тем не менее, на фоне бушевавшей за границами СССР мировой революции в Юго-Восточной Азии, Африке и Южной Америке, жизнь в Союзе была тоскливой невероятно. В официальном искусстве и окостеневшие модернисты 60-х, и ретроспективисты представляли жалкое зрелище. В неофициальном дела обстояли повеселее, хотя большая часть его была сплошной любительщиной, графоманством и халтурой.

Ко всему прочему, созданный Сталиным класс научно-технической интеллигенции в 70-е стала охватывать тоска. Созданный в 50 – 60-е социальный пуховик, который советская пропаганда называла уверенностью в завтрашнем дне, жизнь вне реальной конкуренции и борьбы за существование, невозможность заработать на реализацию инфантильных грез и невозможность при социализме осуществить их, превратила образованное советское сословие в погруженных в хроническую тоску обездоленных. В 80-е они выйдут на улицы с криками «Позор!», «КПСС на Чернобыльскую АЭС!», «Ельцин!» 

Похожая ситуация сложилась в художественном мире. Хотя «олигархическая» демократия Союза художников во многом была идеальной арт-системой, жизнь для художника, не желавшего петь в общем хоре, не всегда была уютна. Любая неожиданность вызывала протест у разделенных на группы, секты, тенденции коллег, после чего могли быть приняты, кстати, вполне демократическим путем, меры. На фоне социальной защищенности это тоже порождало иллюзию и тоску о недостижимом идеале. В мечте о рынке произведений искусства, который должен был невесть откуда взяться, советская арт-система была быстро демонтирована, причем ее руководители просто побросали места своей работы, а вверенный им коллегами Союз художников на произвол судьбы.

Истоки советской тоски

Советский Союз был страной мобилизационной экономики с командным, милитаристским, типом управления, какой в буржуазных демократиях вводится только во время войны. У Союза не было коло- ний, поэтому приходилось опираться исключительно на собственные ресурсы. Отсюда постоянная, в течение десятилетий, бедность, бытовая убогость, экономия на всем, в том числе и на развлечениях, ради того, чтобы создать на собранные копейки индустрию и армию, хотя и киноиндустрия, книгоиздательство, музыкальное производство и в Советском Союзе были прибыльными от- раслями экономики. Другая причина советской тоски – культурная унификация. До того весьма разнообразная и многосоставная в региональном, этническом и социальном отношении культура России была подвергнута жестокой селекции, в ходе которой все цветущее многообразие ее было сведено к буржуазной культуре XIX века, именно она, по мнению Ленина и Троцкого, была идеалом, а все лишнее отсечено. В первую очередь уничтожено было все явно национальное, все слишком зрительное и зрелищное, визуальное и музыкальное, ведь революционеры были по большей части журналистами, политическими публицистами, выходцами из буржуазной и мелкобуржуазной среды, для которых проще было контролировать слово, чем изображение и звук. Репрессиям были подвергнуты в первую очередь народная (среди русского высшего класса и интеллигенции крестьянство считалось темным, безнадежно отсталым сословием) и церковная, православная, части культуры, как реакционные, поповские, кулацкие и буржуазно-по-мещичьи. В результате в ходе так называемой культурной революции было истреблено и причесано под одну гребенку все несовпадающее с разночинской революционно-демократической культурой, в основе коей лежал позитивизм, недоверие к художественной культуре, базирующейся не на слове и рассудке, а на краске и звуке, зрительных и музыкальных образах.

Очень сильно сказывался на образе жизни народнический, популистский, характер режима. Культура деградировавшего и деклассированного в результате революций, войн и модернизации населения была убога, рассказы Зощенко – яркое свидетельство тому. Но официальная культура, происхождением из Просвещения, была к ней в конце концов адаптирована.

С крахом Советского Союза закончилась советская тоска. Советские люди, советские ин- теллигенты, к которым принадлежал и я, встретились с реальностью без социальных амортизаторов. Бывшие инженеры, научные работники покинули цеха и конструкторские бюро и занялись тем, что они считали бизнесом, стали продавать друг другу втридорога сделанную на тогда еще работавших советских заводах продукцию или продукцию соседних стран, поехали челноками в Китай и Турцию. Они столкнулись с огромными, неведомыми им до того трудностями и невзгодами, но вот с советской тоской они расстались. Да здравствует капиталистическая тоска!