Дорогой Теймур, то, что я пишу, я считаю продолжением нашего разговора за столом узерии в Салониках. Поэтому позволю себе эпистолярный стиль и заведомо личное (другого, впрочем, у меня нет и быть не может, о чем ниже) отношение к проблемам, затронутым Вами. Но сперва несколько уточнений, надеюсь, не очень назойливых.

Григорий Палама жил не в XV, а в XIV веке. Но, конечно, занимательно подумать, какими были бы его судьба и богословие, живи он не в эпоху, когда обитателям сжавшейся в морщинистый кулачок Византии только и оставалось любоваться закатными отсветами былого величия, а доживи до дня, когда султан Мурад II в 1430 взял Фессалоники и вырезал половину населения, в том числе большинство духовенства?

Далее, по Салоникам я расклеил не несколько рисунков, а около ста, что все же важно: для меня принципиально было «размножение сущностей» при том, что большинство из них было обречено на исчезновение, куда им и дорога. Некоторым случайным счастливцам суждено было оказаться в коллекции салоникского Музея современного искусства и в других вполне достойных собраниях. Тоже – туда им и дорога. А «Этого нет» написано было на койне, литургическом старогреческом, почерком, принятым во времена Паламы. Кроме того, Вы, разумеется, об этом ничего не знали, но затея в Салониках – это часть «триптиха»: недавно я расклеил в Москве 99 рисунков приблизительно такого же свойства, но не на красной бумаге, а на коричневой, и с надписью не «Этого нет», а «Это есть». Тем же собираюсь заняться этой осенью в Армении, в Гюмри, на местной биеннале, – там будут рисунки на темно-синей бумаге, с надписью «Это есть» на грабаре, староармянском литургическом языке, который мало кто из армян понимает.

Тут еще забавное обстоятельство. В Салониках меня забрали в полицию: ее сотрудникам попритчилось, что я – антиглобалист и протестую против чего-то существенно важного для демократии, а Марии Цанцаноглу, куратору биеннале и директору музея, пришлось меня выручать. В Москве случился единственный конфуз: я попытался приклеить рисунок к вывеске с надписью «Дом причта такого-то храма, въезд постороннему транспорту запрещен», а выходивший из ворот батюшка велел мне это безобразие убрать и сказал, что не даст благословения. Я его об этом, собственно, и не просил. Интересно, что будет в Армении?

Что касается экзальтации, с которой я рассуждал о своей работе и тем, которых она касалась, – наверно, если она и случилась, то причиной скорее всего были вино и узо, которые в Солуни во время биеннале потреблялись активно. Вообще-то я не склонен к лишней экспрессивности и прошу ее списать на счет щедрой души наших греческих друзей.

И, наконец, насчет моего перескока на другие темы, когда наш с Вами разговор прервали подошедшие художники, критики и кураторы, глаголевшие на языцех. Дело вовсе не в неустойчивости на позиции, которую я занимаю, а на оборот. То, о чем мы разговаривали, для меня безусловно крепко, однако для меня это дело глубокое и интимное. Это почти как обсуждать сексуальную жизнь свою и своих близких. Об этом можно говорить либо тет-а-тет, либо договорившись провести «круглый стол» именно на эту тему. Я легко переключился на незначительную болтовню из соображений тактичности и попросту скромности (о скром­ности как эстетическом факторе ниже), не желая мешать другим – при том, что с некоторыми из них мне было бы очень интересно побеседовать о том, о чем мы вели наш диалог. И я Вам благодарен, что он случился.

На воспоминаниях здесь, слава богу, остановлюсь и как смогу продолжу прерванный разговор. Если позволите, оставаясь в заданной Вами в Вашей статье богословско-экономической тональности.

Я – неверующий. Не будучи великолепным логиком и математиком, как Бертран Рассел, четко объяснявшим, почему он атеист, скорее могу себя назвать агностиком. Я не вижу смысла в существовании Бога, но могу предположить, что всякое возможно. Не потому, что опасаюсь оказаться в неудобном положении, если он таки существует, а по причине того, что убежден: мир куда многообразнее, чем нам представляется. При этом считаю, что богословие – наиболее мощный тренажер для ума, хотя бы потому, что окончательный результат размышлений наименее вероятен именно в богословии, а не в спекулятивной философии, искусствоведении или антропологии.

Одна из важнейших областей богословия, как известно, oikonomia, то есть «домоустройство». Вот я и перейду к экономике и всячески ей сопутствующей социальности искусства.

Я грешен: люблю позлить друзей-коллег, настаивая на том, что художник – это всего-навсего изготовитель умных и добрых табуреток. Иногда они действительно раздражаются. Одни, полагаю, потому, что уже забыли о чем-то другом, кроме серийного производства предметов обихода. Другие – так как продолжают грезить о некоем высшем, профетическом призвании художника. А я на самом деле считаю, что наивысшая цель художника – делать умные и добрые табуретки. Это крайне трудно и мало кому удается.

Обычно мы получаем ссадины, столкнувшись с добрыми и глупыми табуретками, со злыми и умными, со злыми и глупыми; умная и добрая табуретка – счастье.

Далее: табуретка – вроде бы штука демократичная, каждый может на ней посидеть. На самом же деле это не так. И Вы совершенно правы, что кураторы, музейщики, художественные критики и торговцы искусством, в просторечии именуемые галеристами и дилерами, отчасти решают, кому на чем сидеть. Но должен заметить: перечисленные занятия все же являются очень разными профессиями. Безусловно, бывают совместители, иногда даже весьма успешно играющие несколько ролей в храме мирового искусства, однако обычно музейщик и есть музейщик, он сидит в алтаре, торговец – торгует на паперти, а критик что-то критикует и описывает, иногда же то кадит ладаном, то опрокидывает столы и выпускает жертвенных голубей в небо. Ремесло куратора, признаться, для меня самое загадочное и рискованное (после ремесла художника, разумеется); при этом, будучи умудренным опытом агностиком, я могу предположить, что художнику без хорошего куратора – никуда. Кто же его сможет за максимально короткий промежуток времени провести по прямой линии из Египта в Землю Обетованную, как не этот современный Моисей?

Вы правы и в том, что перечисленные персонажи – это иерархия. Но, по-моему, не римско-католического, не православного и даже не протестантского типа. Эта иерархия скорее похожа на сетевую организацию полумифической Аль-Каиды. И это, естественно, нисколько ей не мешает (как и сетевым террористам) исполнять все нужные требы – кого-то крестить и воцерковлять, кого-то от церкви отлучать, других – венчать либо отпевать. Разумеется, не мешает ей отсутствие централизованного правления и практиковать симонию, непотизм, торговать индульгенциями, а также время от времени устраивать публичные аутодафе.

И тут – субъект их деятельности – художник. Он, повторяю, всего лишь изготовитель табуреток. Наши сетевые клирики, увенчанные митрами, а кто и тиарами, за ним присматривают – а что им делать? Они – епископы, они смотрящие в своей зоне, и, получив каким-то образом инвеституру, они попросту не могут не эксплуатировать население своих епархий и делают это наилучшим образом. То кнутом, то пряником. Иначе им тут же придет печальный конец – как слишком алчному либо, наоборот, чрезмерно либеральному епископу, растерзанному его паствой.

И надо учитывать, что эти сацердоты современного искусства – люди разные в своих пристрастиях. Одному подай табуретку из литой платины, всю покрытую бриллиантами, другой обожает размноженные миллионным тиражом табуретки Ikea. Этот может спятить, если ему в задницу не воткнется заноза из колченогого злобного уродца, сделанного ленивыми руками оголодавшего обитателя тьер-мондистского дискурса, а его сосед сильно обидится, когда ему вместо интерактивной табуретки, заодно выполняющей функции кровати и микроволновки, представят на рассмотрение изумительное изделие Чиппендейла.

Это на самом деле очень разные люди, как и художники, – они ведь тоже более или менее отличаются друг от друга и склонны к впаданию во всевозможные ереси и отрицанию того, что провозглашенная ex cathedra истина является единственно возможной. Самых мощных (или ловких) из них наши смотрящие-епископы иногда даже вынуждены многократно подпускать к алтарю, причащаться вместе с ними крови и тела человеческой культуры, а иногда, более того, допускать, что эти персонажи венчаются кесарями сами, не прибегая к помощи благословенных рук иерархов.

Ну и что в этом нового, Теймур? Ничего, ровным счетом. Мне трудно представить, как обстояло дело во времена палеолита, но с тех пор, как искусство стало более или менее тем, что мы под этим словом понимаем, художник всегда находился в некоторых ментальных и экономических отношениях со своим клиентом-заказчиком. Сильно ли отличался Меценат, объяснявший греческим художникам-вольноотпущенникам, как и что им рисовать, от теперешних меценатов-спонсоров? Можно ли найти существенную разницу между Изабеллой д’Эсте, то баловавшей, то всячески унижавшей работавших при ее дворе куда как неплохих живописцев, Щукиным, говорят, что-то пририсовавшим к «Танцу» засидевшегося в Москве на его кошту Матисса, и капризами нынешних коллекционеров и хозяев фондов? Если снять естественную историческую фактуру, различие окажется незначительным.

Точно так же мне трудно найти принципиальную разницу между бетонными и судьбоносными суждениями Гете, Морриса либо Стасова (удивительным образом ничего не смысливших в искусстве) или – ближе к нашему времени – заявлениями Жданова и неимоверной слепой упертостью мыслителей вроде Сьюзан Зонтаг, Пальи или Гройса. И могу только уповать, что дело здесь именно в слепоте, а не в упомянутых выше домостроительных факторах.

Тут, естественно, встает назойливый и вряд ли ожидающий окончательного решения вопрос: «Что делать?». Я уверен – думать и выбирать. Единственно, что отличает людей от всех известных нам существ, это способность думать и выбирать, и я позволю себе процитировать любимого мною Рассела. Он написал: «Многие предпочитают умереть перед тем, как задуматься. Обычно им это удается». Это грустное, но верное заявление, и если продолжить об аксиологии искусства, то единственное, что можно делать (по моему мнению), – это думать и выбирать.

То есть, говоря проще, не лезть в каждую щель, не быть каждой бочке затычкой и не петь свои песни каждому куратору-маршану-критику, каким бы великим он ни казался.

Возможно, я ошибаюсь, однако думаю, что люди – разные и добрую и умную табуретку можно сделать, только будучи тактичным и скромным человеком, не навязывающим свое мнение окружающим. На это способен тот, кто превращает свое умение делать то, что больше никто не сделает, в ненавязчивое, спокойное и уверенное в себе ремесло. И тогда, не исключено, такая этическая и эстетическая скромность станет очень мощной силой и броней.

Но, естественно, на вопросы, которые мы обсуждали на родине сэнсэя православной апофатики Григория Паламы в Салониках, каждый может ответить только сам. Позволю себе это сделать. Как бороться с вековым безобразием? Не знаю, и мой рецепт вряд ли полезен. Но все же. Я – одинокий шпион-диверсант. Не борюсь за интересы какой-то державы, корпорации, бандгруппировки или террористической сети. Преследую собственные цели, которые формулирую так: табуретка. Не чрезмерно дорогая, так как стыдно получать за то, что сделал за три дня, сумму, которую другие чудовищным трудом не могут заработать за год. Естественно, меня, в отличие от Григория Сковороды, упомянутого вами (тоже люблю его, занимательный был писатель), быстро изловят и прилюдно повесят на площади какого-нибудь уездного городка и, снабдив оскорбительной табличкой, выбьют табуретку из-под ног. А в серо-голубом небе зато будут орать дурным голосом грачи, изображая из себя ворон. Я ведь не такой гениальный колобок, чтобы убежать от мира, бабки, дедки, подколодной мыши и стрел Аполлона.

Но у меня есть образцы одиноких шпионов-диверсантов. Андрей Рублев, Пьеро делла Франческа, Хакуин и Сэссю, Джанбеллини, Мантенья, Брейгель Старший, Микеланджело, Эль Греко, Караваджо, Веронезе, Пиранези, Гейнсборо, Ромни, Ван Гог, Сезанн, Пиросмани, Малевич, Дюшан, Бродтарс, Сай Твомбли, Бен, Дэн Флавин… И это несколько из тех, кто в поле – воин, при том что они очень разные. Но их роднит единичность.

Вы справедливо меня спросите: при чем здесь скромность? Теймур, я не жажду вписаться в этот синодик. Я просто думаю о таких художниках и все больше понимаю, что только аскеза, которую они прошли каждый по-своему, дает надежду прорваться сквозь дурной студень того, что мы иногда склонны считать искусством и оправданием его истины.

И еще раз Вас благодарю за Вашу статью и возможность продолжить прерванный разговор.