Если вы все время заняты производством, то у вас просто не должно оставаться времени на мысли. Точнее говоря, ваши мысли тоже включаются в череду производственных операций. Капитализм дает возможность «по-настоящему» заняться производством. Однако капиталистическая занятость вовсе не означает полного устранения сомнений, рефлексии, вопрошания. Напротив, именно капитализм открывает для них простор: сомнение, рефлексия, вопрошание нужны постоянно — иначе обнаружилась бы пустота. Как это возможно? Это возможно, потому что вместе с капитализмом и даже до него существует критика, которая разрушает самостоятельность объектов. Критика расчищает для капитализма рабочее место. Благодаря критике все, что случается в капиталистическом мире, делается «с умом». Собственно говоря, капиталистический мир — это и есть мир большого, всеобъемлющего ума.

Критиковать капитализм бессмысленно. Маркс и Ленин, Хомский и Кляйн, Вирно и Рансьер — все вместе и каждый по отдельности — никоим образом не являются критиками капитализма или современного общественного устройства. Тем более бессмысленно претендовать на внешнюю критику капитализма. Ведь он не участвует в борьбе за идеалы, а только производит. И именно критика является тем механизмом, который обеспечивает производство и воспроизводство режима имманентности. Все является тем, чем оно является, и ничем больше. Никакой избыточности — все в дело. Расхожие сегодня требования эффективности, экономности, точности технологий и материалов вызваны к жизни и поддерживаются исключительно критикой.

Люди и вещи, конечно, бывают предоставлены самим себе. Вероятно, даже довольно часто. Но лишь для того, чтобы они нашли в себе скрытые резервы, раскрыли себя. Если нет ничего другого, только самораскрытие, подключение к процессам воспроизводства стоимости, может сегодня надежно гарантировать жизнь. Следовательно, именно самораскрытие, именно творчество, именно «свобода» критического усилия становится моментом окончательной победы капитализма здесь и сейчас. Поскольку ничего потаенного не осталось в принципе, люди легко сходятся и образуют самые различные союзы. Сама идея политических позиций или взглядов выглядит в данном случае пародией: в мире абсолютного труда нет мест, которые могли бы гарантировать что-то большее, чем временное снижение производственной нагрузки.

Требование «включить» в рассмотрение пропущенные точки зрения, интересы, перспективы оказывается тогда способом обеспечить бесперебойную поставку ресурсов для капиталистической экономики, окончательно перешедшей на сборку интеллектуальных машин. Для капитализма нет ничего чужого, кроме него самого. Поэтому-то основной ценностью капиталистических обществ и является плюрализм. Бесконечное наращивание множественности вызвано не тесной связью капитализма и демократии, а устройством капиталистического труда, требующего производить все больше и больше нематериальных форм. Подогреваемый капитализмом спрос на новизну неотделим в данном случае от старательной историзации каждого отдельного продукта.

Возглас «В этом нет ничего нового!» постоянно преследует капиталистическое производство, которое, впрочем, ничуть этим не смущается. Критическая лопата рано или поздно всегда начинает скрести о кристаллическую решетку категорий разума. Сверхрациональность критики является надежным гарантом ее неизменной успешности. Она всегда может обратиться на саму себя и, став таким образом критикой критики, успешно продолжить существование. Есть ли поэтому особая нужда или задача в том, чтобы критиковать критику? Думаю, что нет. Ведь критика критики лишь подтверждает и закрепляет притязания последней на неоспоримое господство. Критика критики только обеспечивает критике как таковой особенно выгодный статус — временно выведенного из оборота и помещенного в стабилизационный фонд интеллектуального актива. Прежде, когда капитализм еще не обнаруживал с таким бесстыдством, как теперь, свою сугубо рациональную природу, удержание критического бастиона еще могло иметь какую-то самостоятельную ценность. Теперь же, когда все и везде только и заняты тем, что думают и «делятся» этим, критика окончательно стала реакционным занятием. Следовательно, критика критики будет только усиливать и нагнетать душную атмосферу ее непоколебимого превосходства.

Многие пробовались на роль толкователя мира интеллектуальной продукции. Роль толкователя современной ситуации брал на себя, скажем, особым образом модифицированный психоанализ. Он ориентирован на описание универсального производителя. Прежде всего, такой производитель напрочь лишен психики как ненужного добавления к процессу работы. Иными словами, психика поставляется капиталистическому работнику вместе с социальным пакетом и другими льготами — это называется «интересная работа».

Капиталистический работник озабочен лишь постоянной оптимизацией и рационализацией своей деятельности. Более того, он растворен в ней. Но в силу того, что скорость, плотность и объем информационных потоков постоянно возрастают, производитель уже не успевает учитывать все происходящие изменения. Разумная деловитость постепенно превращается в мелочную суетливость. Производитель хочет успеть все и не успевает ничего, оставаясь один на один с чистым желанием. В результате капиталистический работник оказывается в состоянии постоянного стресса — который, впрочем, может описываться ей или им как «востребованность», «нужность» и т.п.

Капитализм настолько широк и всеохватен, что не нуждается в границах, которые можно было бы нарушить. Он просто срывает все покровы, устраняет все тайны и оставляет вещи, только вещи и ничего кроме вещей. Капитализму ведомы лишь различия в количестве вещей и совершенно неизвестны, да и не нужны качественные различия между ними. Капитализм пронизан логикой движения чистых количеств. Он использует только те характеристики, которые имеют числовое, количественное выражение: скорость, частота, высота, объем, продолжительность. Здесь нет смысла апеллировать к качественному своеобразию.

Впервые в своей истории философия оказывается полностью выведена из списка претендентов на роль рефлексивного «придатка» человеческой жизни. И то, как легко она (философия) превращается в покорную труженицу суетливого капиталистического производства, не может не разочаровывать. Выяснилось, что обещание нематериального, которое так долго эксплуатировала философия, может сбыться. И философия не знает, что делать в ситуации исполнения желаний. Что толку надеяться на логос, когда он уже наглядно продемонстрировал свое бессилие. Остается лишь чистая экспрессия: выразительность позы, гримасы, жеста. Потому-то критика как интеллектуальная процедура сегодня неотличима от критического жеста, то есть не существует помимо и вне формы критического перформанса.

Чистота желания в данном случае надежно обеспечена тем, что оно исходит не от пресыщенного товарным изобилием потребителя. Желание заменяет производителю реальность товара, желание, наконец, само становится единственной реальностью. Производитель же окончательно превращается в машину по производству реальных желаний и желанной реальности. Желание становится предельной и окончательной целью. Все сводится к тому, чтобы желать как можно интенсивнее. Те, кто достиг этой невероятной интенсивности желания, — шизофреники, постоянно находящиеся в стрессе, который в терапевтических целях часто переименовывается в интерес.

Капитализм структурно неотделим от шизофрении, замыкающейся в бесконечно длящейся цепочке желаний. Желания взаимно сопряжены, сцеплены, сбалансированы. Основой этики в таких условиях становится нахождение баланса желаний. Регулирование баланса желаний, безусловно, является проблемой, превосходящей возможности отдельного индивида. Шизофреник не существует сам по себе, он всегда существует вместе со своим желанием, и это желание заставляет его вводить в свою реальность других людей. Нет мысли в себе и для себя. Любая мысль существует в другом и для другого. Именно поэтому никогда не может быть установлено ее отличие от не-мысли. Поэтому нет, в частности, возможности провести границу между мыслью и желанием. Каждая мысль желает. Каждое желание мыслит. Забота чем дальше, тем больше становится одним из ключевых процессов поддержания капиталистической экономики. Заботиться о других значит заботиться о своем желании других.

Бессилие, смерть, забвение, катастрофа благодаря заботе становятся ресурсами капиталистической экономики. Эта забота, старательно расчищающая интеллектуальные предприятия от малейшего риска, охватывает собой не только настоящее, но и прошлое, и будущее. Обращаясь к прошлому, она приобретает форму углубленной исторической герменевтики, тщательной «проработки» прошлого — столь же эффективной, сколь и однообразной. Устремляясь в будущее, забота становится основным мотивом всеобъемлющей политики безопасности, создания пространства, из которого будет навечно изъята малейшая опасность.

Если нельзя управлять желанием, то само желание все-таки может управлять, и человеку приходится держать перед ним ответ. Желание действенно именно потому, что требует ответственности перед собой. Кажущаяся простота и легкость исполнения желаний оказывается теперь связана с наибольшей ответственностью. Впрочем, приручение бытия имеет смысл, если в бытии все же сохраняется какой-то риск. Когда приручение бытия становится способом устранения риска, обеспечения всеобщей безопасности, тогда оно не справляется со своей задачей. Оно не устраняет опасность, но лишь мешает быть к ней готовым.

Создание миров превратилось в монотонную работу. И если нет онтологии, то новую функцию приобретает и методология, опрометчиво обещающая кратчайший путь достижения истины. Методология теперь выступает в роли хитроумного терапевтического приспособления, сковывающего и перераспределяющего первоначальное желание под видом заботы об удобстве и безопасности. Изначальность капиталистической позиции, в которой мы теперь находимся, ее совпадение с каждым критическим усилием все же не означает нашего согласия с расхожим диагнозом конца истории. Скорее здесь видится указание на необходимость всерьез отнестись к теоретической работе по открытию множества доступных философии путей — в каждый момент времени и с самого начала.

И проделать такую работу следует совершенно некритически. Это означает: последовательно отказываясь от вопроса о том, что сделало то или иное движение возможным. Отказ от вопроса об условиях возможности капитализма означает и специальное усилие по профилактике желаний. Желать чего-либо в условиях современного капитализма чревато соучастием в дальнейшем производстве нематериального, стремящемся закабалить человека в его «автономной» индивидуальности.

Но что это значит, быть вне-себя? Извне — это, собственно, не пространство, не позиция, а состояние. То есть нельзя разместиться извне, занять (не)подобающее место и утвердить это место как свое. Извне можно отпасть, если это происходит по воле человека. Извне могут отбросить, если это происходит против его воли. Наконец, извне можно пребывать. В этом последнем случае человек не находится ни в том, ни в другом месте, а просто неизвестно где. Находиться извне означает быть там, где нет возможности быть так или иначе. То есть в пространстве без выбора.

«Извне» значит «необходимо». Так, чтобы от этого нельзя было уклониться. У «извне» нет чего-то внешнего, то есть нельзя выйти из него наружу. Можно только подступить к внешнему и выйти через него внутрь. Извне вовнутрь: способ со/выбирания себя, отличенность от состояния. Различие возникает извне без переходов и полутонов. «Извне» тотально. Внутри частно. То есть показать особость нельзя, к ней можно выйти — извне вовнутрь. «Извне» асимметрично, то есть оно учреждает неравенство. По неизвестной причине чувствуешь себя извне и понимаешь неравенство настоящего момента прошлому. Прошлое извне, оно не находится где-то в другом месте, оно просто не-здесь. Извне не-здесь. Всеобщее отступление от данности, от того, что видимо, слышимо, осязаемо здесь-и-сейчас. Мысль извне. Мысль не-здесь. Мысль не-сейчас. Это, конечно, не точка зрения вечности, потому что для вечности не существует точек. Вечность не помещается в момент. В момент помещается здесь-и-сейчас, время. То есть время существует внутри моментов. Вне моментов времени нет вообще. Чтобы стало (быть) время, момент должен встать, то есть он должен (быть) определен извне. Должно быть какое-то «извне», чтобы момент стал различим, чтобы момент приобрел границы.

Границы извне. Границы не-здесь. Поэтому никак нельзя ограничить что-либо извне — границы пребывают в нем, или, точнее, «извне» пребывает в граничности. «Извне» граничит неограниченно. Ведь границы имеют смысл, только если они постоянны. То есть не моментальны. Границы безвременны. Поэтому странно слышать, когда говорят об открытии границ, как если бы можно было разомкнуть границы и выпустить то, что в них, извне. Границы можно только перекрыть, чтобы таким образом сделать видимым то, что извне. «Извне» сгущается на границах, оседает на них, выпадает в осадок. Определенность границ способствует определенности «извне» в целом.

Кажется, что «извне» и есть границы. То есть, что извне нет больше ничего, кроме границ. И происходит открытие границ, и приходит извне, и исчезает в здесь-и-сейчас. «Извне» не поддается сосредоточению, отсутствует концентрация. Следовательно, невозможно и предложить рецепт по изучению «извне». Все, что можно изучать и исследовать, должно стать внутри, должно чувствоваться как свое. О своем не думают и не говорят. Его просто знают. Извне мысль. Извне слово. Здесь — знание.

Знание доверительно. Мысль же и слово возникают из недоверия. Мысли и слову нельзя довериться, потому что они извне. Знать — и не думать. Знать — и не говорить. Держать знание внутри, на замке. Иначе придет мысль извне, иначе придет слово извне. Но само по себе «внутри» знания не бывает. Мысль и слово раньше знания. Знание кладет мысли и слову границу, знание перекрывает их, и начинается время. Отброситься извне вовнутрь и начать время, где уже некогда смотреть на себя со стороны, потому что извне в стороне. «Извне» всегда в стороне. «Извне» о(т)ставлено. Извне находится целый мир. Просто мир, тот самый мир, который в бесконечном процессе нематериального производства становится всего лишь показателем эффективности труда работника. Мир — мера удаления абсолюта от человека и человека от абсолюта. Человек не абсолютен, поскольку он мирен, поскольку он пребывает в миру. Мир есть чистая дистанция, зазор между ограниченностью человеческого и безграничностью абсолютного. Мир как бы продолжает абсолютное и человеческое по направлению друг к другу. Абсолютное без мира теряет размерность и полноту, становится плоским. Однако умиротворенное абсолютное теряет чистоту своего бытия, смешиваясь в миру с человеческим. Человеческое тем самым в миру возвышается, превосходит само себя и в конечном счете исчезает. Соотношение человеческого и абсолютного всегда метастабильно, то есть стремится к собственному уничтожению. Поэтому восстановление абсолютного является частью борьбы с критикой — такой борьбы, которой удается не превратиться при этом во вторичное критическое усилие.

Мир скрывает абсолютное, не давая мыслить его и одновременно настоятельно убеждая в его наличности. Наличность абсолютного засвидетельствована ничтожностью человека перед лицом мира. Бытие-в-мире означает собственно бытие в режиме актуализации абсолютного. Но актуализации всегда неполной и недостаточной. Мир представляет собой только взаимосвязь значащих умолчаний об абсолютном. Миру нечего нам сказать, и именно это убеждает нас в наличии большего, чем мир. Абсолютное есть форма ограниченности нас миром. Человеку не хватает абсолютного, потому что вокруг преизбыточествует мир. Мира много, абсолютного мало. Точнее говоря, абсолютное рассеяно и потеряно в мире. Так же, как рассеян и потерян в мире человек. Мир постоянно создает препятствия на пути человеческого и абсолютного друг к другу. Мир запутывает их в сети своей бесконечной ограниченности, постоянно меняя местами простое и сложное, часть и целое. Мир изменчив и подвижен. В нем нет ничего мистического, тайного, сокровенного. Все тайное пребывает за миром, за его пределами. Поэтому в мире всегда скучно и неинтересно. Да и кому может быть интересно в тамбуре? Ощущение мирской скуки — верный признак человечности. Человек есть существо, скучающее в мире. Абсолютное есть бытие, томящееся в мире, как жаркое в горшочке. Мир — это спекшееся абсолютное. Человек — это запеканка мира. Мир прослаивается между человеческим и абсолютным, становясь простым отсутствием одного в другом. Человеческое отсутствует в абсолютном, поскольку присутствует в мире. Абсолютное отсутствует в человеческом, поскольку присутствует в мире.

Победительный тон капитализма во многом определяется тем, что ему удается замещать бытие-в-мире миропроизводством. Действительно, зачем быть в мире, если можно создать мир? Но это ложная постановка вопроса, построенная на спекулятивном использовании того, что, вообще говоря, никому не принадлежит. Мы не можем отказаться от мира, потому что мы его не принимали. Мир не наш, и поэтому-то он не может стать чужим. А значит, приостановка миропроизводства, выполненная хотя бы при помощи философского письма, требует нейтральности. Нейтральность (ни своего, ни чужого) мира задает ориентир для преодоления критического схематизма.

Написать можно слишком много или слишком мало. Утешает лишь то, что никогда нельзя написать достаточно. Выражение никогда не поспевает за содержанием (одно оказывается вне другого и наоборот), и этот неизбежный misfit сбивает нас с мерного ритма чтения и оставляет в растерянности. Не пропустили ли мы в начале нечто важное? Но начало уже давно сплелось с концом, и нам остается только судорожно бросаться в разные стороны в надежде ухватить распадающиеся нити рассуждения. А потом, нагулявшись по коридорам смысла, мы поймем, что автор вовлек нас в особую игру, призом в которой является молчание. Существует больше, чем больше. Существует больше, чем бытие. И обо всем этом можно молчать. Но в таком молчании нет презрения или усталости, нет и критики, самодовольно берущейся разоблачать условия возможности этого состояния. Бесконечная цепочка умолчаний становится нитью, отсутствие которой заставляет нас — преодолев критическую реакцию — сразу приступить к…