Современники так или иначе соотносят свои желания с окружающей действительностью. Действительность эта не у всех одинаково плоха или одинаково хороша. Cтепень ее устойчивости или неустойчивости неизвестна. У людей, зависимых от интернета, по крайней мере, есть возможность регулировать реальность под настроение. У остальных не так много вариантов. Критика новостных медиа могла бы быть продуктивной стратегией, ведь виртуальное пространство достаточно гомогенно и идеологически структурировано по тем же правилам, что и невиртуальное.

Формы этикета, которые нам неумолимо навязывают, не так уж ужасны, но дело совершенно не в этикете. Не всем позволено иметь сложный характер, это правда, но и к характеру можно привыкнуть. Апокалиптические картины выходят довольно эффектными, особенно если верить в них не до конца или не находиться внутри этих картин в качестве репрезентированного объекта. В ограниченном, ревизионистском смысле событие и объект могут быть уравнены.

Воображение производит эффектные выкладки, создает трактовки, но все, к чему оно взывает на самом деле, — это попытки преодоления стереотипов, которые, может быть, достаточно непросто осуществить. Несомненно, стереотипы нужно преодолевать, но этого недостаточно. Реальность подступает с вопросом: где располагается твое желание? В чем твоя невозможность? Подобные вопросы задаются совершенно не для того, чтобы что-то понять или предложить, но лишь для того, чтобы убедиться в том, что способность к сопротивлению успешно подавлена. Индивидуализм и конкуренция предполагают изучение разнообразных стратегий и габитусов в качестве отправной точки собственных спекуляций.

Историю освободительных движений важно помнить и вспоминать. Одновременно с тем было бы наивно полагать, что, обращаясь к отдельным эпизодам тех или иных противоречивых событий прошлого, мы сможем адекватно применить их в сегодняшних, совершенно иных экономических и политических условиях. Сравнения с прошлым и возможность его повторения ограничены, а освоенная история быстро приходит в негодность.

Арест Розы Паркс в 1955 году, возможно, был предсказуем, но она совершенно его не планировала. Последствия этого ареста предсказуемы не были. Акцию в ее поддержку по бойкотированию общественного транспорта возглавил Мартин Лютер Кинг. Бойкот был успешным и вошел в историю освободительного движения США.

Само слово «бойкот» и стратегия бойкотирования появились раньше. В 1880 году во имя борьбы за честную оплату труда Ирландская земельная лига отозвала с рабочих мест некоторых наемных работников. Управляющего, на которого они работали, звали Джордж Бойкот. Акция довольно широко освещалась в прессе, хотя газетчикам, видимо, результаты бойкота были не так уж важны. Сейчас известны случаи бойкота товаров определенных компаний. У кого есть возможности бойкотирования наиболее дешевых товаров? За что и против чего бойкотируют потребители? Многие знакомятся с бойкотами и травлей в школе и/или летнем лагере, когда лидеры договариваются с большинством и демонстративно игнорируют кого-то одного. Кто и в каком смысле побеждает, а кто проигрывает, часто сложно понять. Не исключено, что какой-то бойкот может быть абсолютно формален для всех сторон и иметь целью создание определенного образа — то ли жертвенного, то ли героического.

Возможно ли понять, где и кем проведена граница между игровой ситуацией и повседневностью, аттракционом с петлей на шее и невозможностью речи, изъятием и исключением?^[1] При ближайшем рассмотрении, знакомстве, попытке понимания, все становится гораздо яснее, хотя не всем и не всегда хочется подходить настолько близко.

Вопрос критики критики интересен и не кажется неожиданным — критика действительно может иной раз приводить в отчаяние. Новое заключается в том, что у критики, видимо, есть своя критическая масса, а искусство, которое называет себя критическим, должно ограничивать себя. Есть какой-то предел, сверх которого критика уже выглядит непозволительной. Как и все чрезмерное, такая критика канализируется иначе. Начиная с какого-то момента критическая позиция опирается на доверие, веру в то, что позиция истинна. Поверить в это не всегда возможно. Впрочем, некоторые типы критики обнажают свои скрытые мотивы, выдавая затем частное за общее. Важно, что количество критики ограничено со всех сторон, хотя призыв к критичности может казаться расширением возможностей.

Когда нечто называет себя «критическим», именно в этот момент оказывается, что мы должны принять это некритически, как некую данность и обещание лучшего. В действительности критика далеко не всегда происходит из стремления к лучшему — во всяком случае, не из стремления к лучшему для всех. Самокритика вообще не считается необходимой. По какой-то причине это не требуется. Видимо, монструозность требования совмещать искусство и жизнь полностью оправдывается искусством.

Вряд ли кто-то может провозглашать некую фундаментальную и окончательную истину без тоталитарности. Верно и обратное: тоталитарность не может допустить существования слишком масштабной критики, иначе критика действительно становится разрушительной. Это можно увидеть на примере художников, работающих с открытой формой. Но как критиковать тех, кто целится именно в тебя? Это возможно, но не всегда. Как критиковать тех, кто будет говорить вместо тебя? Это возможно, но не всегда.

Нонконформизм всегда возможен, но и самые последовательные нонконформисты прекрасно знают «правила игры» и совершенно не обязательно будут делать то, что их уничтожит. Требование быть критическим не является обязательным еще и потому, что политизация эстетики часто исходит не из искусства, а как бы из космоса, в котором неразличимы утопия и антиутопия, — так критика становится формой светского поведения или отдыха, она прикрывает пустоту, с которой страшно встретиться. Сама эта пустота представляет собой гораздо более яростную и четкую форму, не требующую оправданий в виде отсылок к заученным текстам. Действие и открытость не являются синонимами. Открытость сама по себе является проблемой, во-первых, потому, что она может быть интерпретирована как угодно, а во-вторых, потому, что к ней допущены совсем не все.

Обучение критическому мышлению проблематично, поскольку само предложение мыслить критически подразумевает, что мы должны просто принять его как данность, то есть быть конформными, а вовсе не критичными. Потребление критических теорий может научить критиковать, а этого явно недостаточно.

Хронологию 90-х можно пытаться структурировать, но было бы наивно полагать, что формы общественных отношений сильно изменились с тех пор. Может быть, они стали более реалистичными. Сегодняшнее становление происходит через отождествление и/или отказ. В каком-то смысле это напоминает разделение на scuola, как бы наивно это ни звучало.

Стратегия нон-коммуникации идет в ход гораздо чаще, чем кажется, хотя никогда не называет себя так. В исключительных случаях, возможно, это и впрямь единственный способ самосохранения. Непрозрачность и отказ от прямоты остаются возможностью, которая может скрывать силу. За умолчанием может скрываться и ситуация давления. Знаем ли мы, кто оказывает давление? Где «добрые», а где «злые»? Дидактический критический голос иногда может подразумевать уровень образования или внимательность к некоторым деталям, которые остались незамеченными. Умение слушать и умение не слышать, умение смотреть и умение не видеть, умение «говорить мимо» — вот что может быть исключительно важно, особенно в ситуации, когда ограничения и так известны.

«Зрители должны разделять мое убеждение, они должны отказаться от недоверия, чтобы иметь возможность участвовать в этой работе. Возможно, люди, которые приходят со стигмой, ничего не поймут, так что если здесь есть критика, то это критика плохого зрителя», — говорит Райан Гендер о своей работе «Имаджиниринг».

Есть ли какая-то возможность написать картину, выставить ее и чувствовать себя при этом в безопасности? Есть ли какая-то возможность опубликовать текст и чувствовать себя при этом в безопасности? Есть ли какая-то возможность снять фильм, показать его и чувствовать себя при этом в безопасности? Существует глубокое убеждение, что форма деполитизирует, и потому ее разгерметизация должна проходить в режиме силового захвата.

Вероятно, общество слишком лениво и недостаточно развито, чтобы понимать социальную критику — кроме тех случаев, когда нарушено законодательство. Впрочем, законодательство во многом продолжает, является функцией общественных отношений и меняется по ходу прояснения различных ситуаций.

У концептуалиста Евгения Харитонова на этот счет существовало высказывание, которое критикует критицизм советской либеральной интеллигенции 80-х и многое проясняет. Говоря о «непечатных поэтах», он, всегда находившийся под двойным запретом, пишет: «Какой есть закон и порядок родины, такой он и должен быть». В этой фразе обозначена позиция, далекая от капитуляции. Кажущаяся покорность —это не только глубина понимания общего пространства, разделенного с другими, она также и художественный пафос, признающий законы и порядки, но, разумеется, не совпадающий с ними.

Авторские модели географии и хронологии иногда дают убедительные примеры художественных артикуляций. Саморазрушительные и разрушительные жесты художников всегда были исключительно частным делом, и только в рамках институционального «развития» становились важными для искусства, фигурируя, по большей части, в зоне символического. Сенсационные биологизирующие «отрезание и пришивание» удивительно точно описывают ситуацию, в которой обладанию приписано главенство, а взгляд и язык являются лишь средствами обладания.

«Присутствие» и «настоящее время» не всегда равны. Требования настолько высоки и противоположны друг другу, что для их удовлетворения ничто не является достаточным. То, что было очевидно, нам вдруг показано как новое или актуальное. Как нечто новое и актуальное кто-то открывает для себя старые истины. Кто-то режет и шьет свое тело, кто-то — зацикленное на отрицании мышление. Кто-то не покидает стен интеллектуальной тюрьмы и больницы, а для кого-то тюрьма и больница — далеко не единственные угрозы повседневности. Кому-то опасно лишний раз пройтись по улице, а кто-то настаивает на том, что уличное искусство и искусство вовлечения все еще честнее и прогрессивнее прочих.

Кто-то ровно в тот же самый момент сообщает об «очарованных островах» и изобретает новые.  

Примечания

1. ^ Мне кажется важным указать на амбивалентность слова camp в известном тексте теоретика чувственности Сьюзен Сонтаг. Camp — это «лагерь», лагерь — беженцев, трудовой, детский, красный, концентрационный, туристический и т.д. Все эти смыслы неслучайно утрачены, так что слово теперь исключает любые социальные импликации. Кэмп аполитично трактуется в ключе бахтинского карнавала, гедонизма, наслаждения и стилизации.