Выпуск: №93 2015

Рубрика: Рефлексии

Хвала субъективности, или Подлежащее свободы

Хвала субъективности, или Подлежащее свободы

Материал проиллюстрирован работами Хаима Сокола из проекта «Ботинки, мигрант и мальчик из гетто», 2013

Хаим Сокол. Родился в 1973 году в Архангельске. Художник. Живет в Москве. 

Над различными формами собственности, над социальными условиями существования возвышается целая надстройка различных и своеобразных чувств, иллюзий, образов мысли и взглядов на жизнь.
К. Маркс. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта

Субъективность сегодня окончательно дискредитирована. Она громит рынки в Москве, поджигает машины в Париже, бьет витрины в Лос-Анджелесе и Лондоне, взрывает автобусы в Тель-Авиве и Багдаде. Нам знакома коллективная форма субъективности, отбрасывающая мрачную тень — фашизм. Эта коллективная субъективность ищет для своего оправдания порой нелепые, но все же рациональные обоснования. Нацисты обратились к антропологии, генетике, медицине, истории и философии, чтобы доказать превосходство арийской расы. А к машине массового террора был подключен огромный маховик пропаганды. И не вызывает ли изначально подозрения столь тесная связь коллективной субъективности и предельно рационального, «банального» в своем хозяйственном воплощении процесса уничтожения евреев? Разве можно объединить под общим названием «коллективная субъективность» Хрустальную ночь или погром в Бирюлево с революционным шествием масс? «…весь Петербург, грязный, желтый, кирпичный, с домами-ящиками, с лачугами, фабриками и пустырями поднялся», — писал Мандельштам в «Кровавой мистерии 9 января». Возможно, нам стоит отвести свой взгляд от пугающего, но клишированного понятия «коллективная субъективность», требующего тщательного пересмотра хотя бы на терминологическом уровне, от этой своего рода «условной» субъективности, которая, как бешеная собака, реагирует раздражением и злобой на любые внешние раздражители, будь то насилие, бедность или пропаганда. Вместо этого стоит сосредоточиться на поисках чего-то, что мы могли бы назвать «безусловной субъективностью». Зачем?

some text

Мы живем в эпоху уныния. Современная философия ставит человечеству неутешительный диагноз. Из всех революций победила только научно-техническая. Ее главным завоеванием стала объективность. Уравнение вместо равенства, формула взамен свободы, а вместо братства — статистика. Капитализм — царство объективности, если понимать последнюю как реальность, данную нам в числах. В нашем мире число материализуется в деньги, товар, человека. Люди объединяются в множества — и математический жаргон здесь вовсе не случаен. Человек сам стал числом, превратился в математическую величину, в сингулярность. Нам уже не нужны номера на запястьях, чтобы помнить об этом. Счет как требование оплаты (а значит, как причина возникновения долга) и как процесс расчета занимает центральное место в нашей жизни. Пространство голой жизни торжествует. Работник продает уже не только и не столько свою рабочую силу в физическом понимании, но интеллект, язык, воображение. Выражаясь компьютерным языком, работник продает себя не как hardware, а как software. Это значит, что капитализм апроприирует родовые человеческие качества, такие как способность творить, говорить, мыслить. Если так, что же сегодня делает человека человеком? Человек ли это? Как нам найти выход из унылого множества, избавление от вечной тревоги и поиска удачи? Может ли субъективность стать тем, что убережет нас от превращения в насекомых? Может ли она стать панацеей от страшной неумолимой болезни «музлмании», которая в наше время находит свое выражение в социальной апатии, цинизме, утрате надежды и мира во всех смыслах этого слова? Паоло Вирно прав — ответ на эти вопросы необходимо искать не в математике, а в грамматике. Однако чтобы найти истоки субъективности, нам нужно обратиться не к предикату, к сказуемому, а к субъекту, то есть к подлежащему.

Вальтер Беньямин

В тезисах «О понятии истории» Вальтер Беньямин дает необычное, неортодоксальное определение надстройки. Он пишет в четвертом тезисе: «Классовая борьба, неотступно витающая перед взором историка, прошедшего школу Маркса, — это борьба за вещи грубые и материальные, без которых не бывает вещей утонченных и духовных. Тем не менее присутствие этих последних в классовой борьбе представляется иначе, нежели добыча, достающаяся победителю. Они живут в этой борьбе как убежденность, как мужество, юмор, хитрость, непреклонность, и они оказывают обратное воздействие на отдаленное время. Они не перестанут вновь и вновь подвергать сомнению каждую победу, когда-либо достававшуюся господствующему классу». Беньямин словно бы противоречит собственному утверждению о подозрительности всякой традиции, игнорируя замечание Маркса о том, что все «духовные вещи» являются плодом воспитания, а, следовательно, порождены традицией, которая в свою очередь обусловлена материальными условиями и общественными отношениями определенного класса. Более того, Беньямин разрушает традиционную конструкцию базис/надстройка и соединяет первое со вторым в неразрывное диалектическое единство. Такой ход мысли Беньямина не случаен. В 1940 году, когда писались «Тезисы», сам марксизм и мировое левое движение находились в глубочайшем кризисе. Трудно найти в истории левого движения более трагический период. Это время отчаяния, утраты иллюзий и всякой надежды. И в этот «момент, когда политики, бывшие надеждой противников фашизма, повержены и подтверждают это поражение предательством своего дела», Беньямин совершает удивительный ментальный жест, обладающий мощным освободительным потенциалом. Беньямин «освобождает мировое дитя политики от тенет», децентрализуя идеологию. Поразительным образом в четвертом тезисе Беньямин утверждает предельную материальность идеологии. Надстройка перестает быть над-стройкой. Идеология как бы распыляется и оседает в каждом конкретном человеке. Отныне человеческое тело уже не просто голая жизнь, оно носитель божественной искры. Такую идеологию можно назвать дисперсно-голографической, то есть имеющей структуру голограммы: если голографическую пластинку разбить, то каждый отдельный фрагмент будет воспроизводить все изображение целиком. Дисперсно-голографическая структура кажется хрупкой по сравнению с метафизической структурированной идеологией, но она оказывается более устойчивой в ситуации глобального кризиса — как, например, в 1940 году, — ведь пока жив хотя бы один носитель, борьба продолжается. Так восставшие массы взламывают брусчатку, и каждый берет в руки булыжник. Так узники Варшавского гетто постепенно собирали оружие для восстания — наганы, ружья, гранаты. В символическом смысле личные качества, о которых пишет Беньямин, и есть те самые булыжники, наганы и гранаты, которые должны противостоять фашистской пропагандистской артиллерии. Борьба с фашизмом представляется уже не как противостояние двух систем или метанарративов, но как столкновение субъективностей, когда каждый должен сделать свой выбор.

some text

Рабби Акива

Один из величайших мудрецов Талмуда рабби Акива сказал: «Всё предвидено, но(-и-а) право дано». Если понимать это изречение вне теологического контекста (хотя кто сказал, что данный текст находится за пределами теологии?), нельзя не поразиться, как удивительно точно оно описывает нашу биополитическую реальность, в которой все предрешено, предвидено, ожидаемо, но в которой рабби Акива усматривает нечто, не поддающееся исчислению и структурированию. Ведь по законам логики формула, содержащая «всё», включает всё. Тем не менее одно короткое слово, союз «но-и-а» в максиме мудреца нарушает эту тотальность. Фактически «но-и-а» превращает «всё» в «не-всё». Самая жесткая вера, самая структурированная реальность каждый раз подвергается проверке выбором. В конце концов, верить или не верить — тоже выбор. И выбор в пользу веры все равно выбор. Разумеется, рабби Акива не имел в виду гадание на ромашке «верю-не верю». Можно сказать, что этот выбор «но-и-а» меняет коренным образом биографию человека, и шире — ход истории. Рабби Акива подтверждает это собственной жизнью. Будучи уже очень немолодым человеком, он поддерживает антиримское восстание Бар Кохбы в Иудее. Были ли шансы у восставших против ослабевшей, но все еще мощной Римской империи? Вряд ли. И рабби Акива не мог этого не понимать. Тем не менее он присоединяется к восставшим. Более того, он признает в Бар Кохбе («сыне звезды» в переводе с арамейского) Мессию вопреки всем своим убеждениям, законам Торы, мнению друзей и логике. Внутренние мотивы рабби Акивы проясняются, если посмотреть на историю восстания. Причиной восстания стало решение императора Адриана переименовать Иерусалим в Элию Капитолину, а на месте разрушенного примерно семьюдесятью годами ранее Второго Иерусалимского Храма построить храм Юпитера. Адриану нужно не просто подавить бунт, еще раз доказав военное, политическое и религиозное превосходство Рима. В конце концов, это вопрос времени и ресурсов. На этот раз Адриан хочет предотвратить все будущие восстания. А для этого ему нужно перечеркнуть прошлое. Он делает это простым, но эффективным способом переименования. «Враг, если он одолеет, не пощадит и мертвых». Иными словами, это была уже битва за историю. Возможно, именно поэтому рабби Акива присоединяется к восстанию. Среди мудрецов он был известен, помимо прочего, как наиболее последовательный апологет идеи мессианского избавления. Выражаясь словами Беньямина, ненависть и готовность к жертвам рабби Акивы питались образом порабощенных предков. Но мы не находим свидетельств о его боевых подвигах. Свою войну он вел на улицах города, давая открытые публичные уроки Торы, вопреки строжайшему запрету римских властей. Римляне казнили рабби Акиву, забив железными крючьями. Во время экзекуции он улыбался.

Клон

Герой фильма «Остров» (2005) живет и работает в огромной лаборатории, выполняя там действия, о смысле которых он не догадывается. Он, как и тысячи других людей, считает себя спасшимся после глобальной катастрофы. Все они хотят покинуть этот высокотехнологичный, но искусственный, стерильный мир и попасть на заветный остров, на котором сохранилась жизнь. Каждый день в этом мире проводится лотерея, по результатам которой очередные несколько «счастливчиков» отправляются на остров. Но оказывается, что вместо острова эти люди попадают на операционный стол. Все они клоны, точные копии своих прототипов. Их заказывают себе богатые люди для пересадки органов, рождения детей, переливания крови и т.д. Клон — homo sacer par exellence. Юридически он не существует. Его выращивают на органы. Но в лаборатории создают не просто куски биологической материи, а людей. Их наделяют осколками детских воспоминаний, в их сознании есть травматический опыт «спасения», им дана мечта и надежда в виде острова. Для полноценного развития плоти необходимы хотя бы зачатки разумной жизни. Но это не так удивительно в эпоху биополитики. Неочевидно и поразительно как раз обратное — духу необходим телесный опыт, переживание пространства, ощущение материальности. Герой фильма начинает видеть сны, которые он по определению не может видеть. Они принадлежат его прототипу, из клеток которого вырастили клона. То есть наша память, чувства, мечты заключены глубоко в тканях, органах, в костях. Иначе как объяснить эмоции, возникающие от прикосновения к любимому человеку? Или откуда берется душевная мука, которую причиняет боль? Если так, применимо ли в чистом виде понятие «голая жизнь» к человеку? Или пока живет наше тело, есть хотя бы потенциальный шанс на сопротивление?

Мальчик из гетто

В моем книжном шкафу среди прочих есть одна черно-белая фотография. Затравленным, голодным взглядом на меня смотрит худой мальчик в куцей телогрейке и ушанке. Это мой отец в возрасте тринадцати лет в партизанском отряде на Украине в 1943 году. После побега из гетто он почти год скрывался по деревням и лесам, пока его отец, мой дед, не нашел его и не забрал к партизанам. Эта фотография очень личная и в то же время универсальная. Она связывает меня с историей моей семьи и включает в широкий исторический нарратив. Она локальна и вместе с тем монументальна. Она напоминает мне о чем-то в прошлом и одновременно призывает действовать здесь и сейчас.

«Ты русский?» — этот вопрос задавал мне практически каждый киргиз, с которым я знакомился. Что я могу ответить? Как им объяснить, кто я такой? Сопоставим ли мой собственный опыт советского еврея, иммигранта в Израиле и ре-иммигранта в России, с опытом рабочих-мигрантов из Средней Азии? В конце концов, я тоже не имею стабильного заработка, постоянного жилья, у меня тоже нет регистрации и гражданства. Или это мои благодушные иллюзии относительно схожести опыта? И для них я все равно «русский», то есть представитель титульного большинства. А они для меня кто? Возможно, я слишком буквально воспринимаю мысль Беньямина об историческом воздаянии и, покупая ботинки киргизам, пытаюсь таким образом спасти в 1943 году маленького мальчика из гетто, своего будущего отца.

***

Когда в ответ на вопрос «Добровольцы есть?» несколько человек из строя делают шаг вперед, они проводят новую линию. Это не просто линия нового строя. Она маркирует новое пространство между старым строем, из которого вышли добровольцы, и новым, в который они вступили. Субъективность живет в этом пространстве «одного шага».

Поделиться

Статьи из других выпусков

№41 2002

Участие в сообществе — неучастие в произведении

Продолжить чтение