Я просила людей, исподволь возвращавшихся в усадьбу, рассказать, почему они возвращаются. Более двух лет они неспешно составляли пунктуацию моей жизни, изредка одаривая общением, и вскоре — исказили меня.

Мой первоначальный вопрос как бы лишился разом всего простора. В самом своем безобидном свете став ничтожной амбицией, подмигивающей мне с мрачной окраины.

Оставалось ждать по привычке, что этот злосчастный период скоро закончится и все «уладится». Но строптивость очередного голоса, говорящего «не о том», избочно обступающая элементарный вопрос, не давала мне унести прочь свои стопы, покрывая своею тонко-ложною мантией опять и опять.

И в то же время я имела сердце, прыгающее от радости от этих повестей. И сейчас могу утверждать, что повесть — это то, что другой выронил, сперва не желая отдавать по добру. Надтреснутая от падения в непубличный рассказ, она — загогулина жизни, прилипающая и ищущая другую жизнь, зажмуренную, хилей себя, чтобы в ней расставить узоры согласно своему хотению, оставаясь и в скорби, и на высотах, и в мураве проницательным жизнемером.

Порой голоса «говорили» усадьбу, внушая страх, что «сговорят» ее без остатка. Но это было напрасное опасение, здесь не было дна.

(Однако эти подмосковные рассказы недурно подпружинивали над бездной. Как подошва над лицом, переполненным думами… Как лапа, прихотливо отзывающаяся на волю каждого говорения и утаивания, у которой ютится моя неоконченная проба.)

«Ночь рассудка» — черновое название этих записок, и одновременно это ответ, полученный однажды в усадьбе во время автоматического письма. Фраза «Я ночь рассудка» была ответом на вопрос, который излишне было задавать: «Зачем ты существуешь?» Переписка выглядела претенциозной, но что я могла поделать? Глубокие размашистые буквы уж метались по красному песку в пустой разрушенной анфиладе.

P.S.

Вероятно, у меня было два основных довода для публикации этих записей. Первый находится на поверхности — и это то, что я оказалась ими захвачена. Второй, менее очевидный, но непосредственно связанный с первым доводом, берет начало в происшествии, случившемся во время одного из рассказов. Отвлекшись на мгновение от истории собеседника, я застыла: передо мной оставалась фигура.

Больше всего она походила на горизонтально-ориентированный полый биконус с одной точкой пересечения, а также с возможностью «входа внутрь» формы, с дальнейшим ее преобразованием в трапецоэдр (иначе: в бипирамиду с общим основанием), чья ось развернута была уже вертикально. Наиболее увлекательным в этой динамике был факт раскрытия и даже «вспышки», невероятного «возгорания» объема бипирамиды из единственной точки между конусами, местами в своей колебательной неопределенности напоминающей взволнованное дыхание. Прерывистое, это дыхание никак не прекращалось.

Что же касается самой фигуры, то… ни понятие последовательности, ни какая-либо удостоверенная позиция наблюдения по отношению к ней, ни размер, ни цвет, ни даже свето-теневые отношения в действительности к ней не применимы. Нет в ней также совершенно никакого эстетического обязательства, никакого побуждения или команды для препровождения ее ни в рисунок, ни даже… в текст. Ни во что. Будучи, по правде, лишенной качеств, она, возможно, даже не являлась фигурой. И это нечто, так внезапно разлучившее нас в середине истории, и по сей день ничего толком не значит ни для рассказчика, ни для меня. Да только с тех пор мы больше не смогли общаться как прежде. И вскоре — навсегда позабыли имена друг друга.

Москва, 2014–2016