Выпуск: №97 2016
Вступление
ВступлениеБез рубрики
«Smart-аrt» и «smart-comrade» — гаджеты современного искусстваВадим ЗахаровЭкскурсы
Смысл «Формы»Степан ВанеянТекст художника
Я хочу бояться лесаИван НовиковРефлексии
Деструкция соблазна тотально видимогоТеймур ДаимиПерсоналии
Темная сторона фотографииАндрей ФоменкоТеории
Эстетики никогда не было, или Адорно versus КрауссКети ЧухровКритика
Панцирь черепахи: к критической теории предметной области искусстваАндрей ШентальТеории
Фотографическое реальноеТристан ГарсиаСитуации
Уклоняясь к интимностиМария КалининаТекст художника
Свидетель: серый конвертАлександра СухареваОпыты
Признак целостности выставкиАлексей МасляевОбсуждения
Вагнер расслабиться не дастДмитрий ВиленскийМонографии
Дмитрий Пригов: призраки хаосаБорис ГройсТеории
Перформанс и власть в действии: вопрос жизни или смерти?Катрин МалабуТенденции
О танце в музее или «новом перформативном повороте»Катя СтаткусРефлексии
Танец света. Париж, Фоли-Бержер, 1893Жак РансьерСитуации
Застывший театр Роберта УилсонаАнна ШуваловаВыставки
Герой без подвигаАнна КомиссароваВыставки
Письмо на поверхности языкаНаталья ФедороваВыставки
«В тихом омуте...»Егор Софронов
Иоахим Кёстер. Дьявольский цветок. 2015. Предоставлено галереей Galleri Nicolai Wallner, Copenhagen
Иван Новиков Родился в 1990 году в Москве. Художник. Живет в Москве.
Как-то осенью после дождя я увидел отцветшие пионы. Их прибило дождем к земле так, что они расплылись, как выброшенный на берег осьминог. Эти некогда прекрасные цветы превратились во влажную субстанцию, которая выглядела одновременно отталкивающе и притягательно. Эти разлагающиеся соцветия, которые необходимо было срезать, чтобы в следующем году пионы снова расцвели, приоткрыли какой-то иной образ природы. Вещь, которая прежде была красивой, на наших глазах превращалась в перегной. Хоть она не вызывала во мне никакого аффекта, во мне появился тягучий страх.
Это не было столкновение с ужасным, ведь это всего лишь пожухшие цветы и не более того. Но меня буквально пронзило чувство столкновения с Другим. Я пережил природу как нечто неравнозначное, неравноценное человеку, как ее изображали на картинах или в текстах эпохи романтизма. На долю секунды мне приоткрылась «конвульсивная красота», которая не была обработана, окультурена человеком. Творение разнонаправленных сил природы — мокрый отцветший пион — показал мне растения как «каннибалистическую» инаковость. Меня поразила бесформенность, необработанность — natura, которую я впервые увидел настолько отчетливо. То что раньше было скрыто от меня за толстым слоем культурной, человеческой деятельности, вдруг прорвалось наружу. Несмотря на то что пионы — садовые цветы, в них можно было расслышать отголосок некоего неформализованного пространства.

Природа до конца не поддается человеческому контролю. Мы перестали воспринимать ее как нечто внеположенное человеку. И если до этого произведение искусства казалось мне всего лишь продуктом человеческого труда, то теперь я увидел в нем нечто иное. Словно дюшановский реди-мейд, мокрый сухостой обнажил изъяны современного художественного производства. Благоговейный страх перед первозданной материей устанавливает дистанцию, которая в свою очередь делает возможным появление иного типа произведений. Даже если нескончаемый поток искусства, так или иначе сосредоточенный на области возделанной культуры, задается целью создать некую новую форму, он все равно терпит крах. Искусство работает лишь в области реди-мейда, как формального, так и образного. Попытки создания нового формализма, как правило, оборачиваются многократным повторением уже готовых структур. В то время как обращение к лесу, natura, невозделанной материи дает возможность появления действительно новой формы. Но такой поворот возможен только при наличии дистанции.
Размышляя таким образом, я понял, что мне действительно необходим этот «страх леса». Но как он сегодня возможен? Чем его можно вызвать хотя бы искусственно? Для этого нужно открыть горизонт natura, увидеть рядом с собой искомую «бесформенность» леса. Поэтому я начал собирать в сарае растения, которые оббивались дождями и ветрами. В какой-то момент они стали гнить, и мне пришлось засушивать их, чтобы хоть как-то сохранить. В основном это были не лесные и не полевые, а садовые растения, но чья инаковость все же вызывала у меня страх. Это было попыткой заставить себя снова бояться леса любыми возможными способами. В результате я собрал несколько больших куч сухих веток, листьев, стволов и соцветий, чья материальность была дана мне в сыром виде. Потеряв свою изначальную структуру, они тем не менее преобразовались в «не-форму», которую еще только предстояло обработать.

Однако важно понимать, что нынешнее общество не боится природы. То, что раньше вызывало страх, теперь уже не существует. Той дикой, первозданной материи, которая тысячелетиями пугала и завораживала людей, больше не найти. Все что от нее осталось — это куцые клочки парков или, на худой конец, редкие заповедники. Но это лишь подтверждает обратное — страх не прошел, а был лишь замаскирован. Ведь даже в московских лесопарках до сих пор ежегодно теряется огромное количество людей. Несмотря на разветвленную систему коммуникаций, несмотря на структуры городской безопасности, человек может запросто пропасть в зарослях! Нам кажется, что мы защищены, живем в большом городе, и огни нас ведут на заправку или еще куда-нибудь. На самом же деле люди могут выйти и заблудиться чуть ли не около дома. Лес — магическое явление, он может безвозвратно затянуть.
Сегодня нам необходимо переосмыслить лозунг китайской культурной революции: «Деревня окружает город». Современный мегаполис поглотил деревни и включил их в состав своих агломераций. Но любой город окружает лес, который невозможно контролировать, так как он сам борется с человеком. В эпоху антропоцена мы должны понимать эту борьбу и работу с природой как политические процессы. Попытка формирования новой образности и языка на основе взаимодействия с флорой и фауной теперь является настоящим социально-историческим актом. Наступивший геохронологический период (в котором человек играет определяющую роль в жизни всей планеты, меняя климат, атмосферу, направления морских течений) задает понимание политики как осмысленного действия, опосредованного экологией.

Чтобы создать новые формы искусства и жизни, мы должны вновь найти границу между человеком и природой. Со времен античности линию демаркации было несложно определить: что не возделано человеком, предшествует ему, что не есть культура, то есть природа. Однако сегодня эта логика требует новых уточнений. Мы окружаем себя культурой, строя «нейтральную территорию», одомашнивая животных, наделяя погоду эмоциональными характеристики. Но «пограничный конфликт» обнажается, когда мы сталкиваемся с лесом. Пытаясь сделать растения антропоморфными, мы пересаживаем их в горшки, вносим в дома. Вырванные из естественного пространства они дают нам «прививку природного», заглушая инстинктивную боязнь леса. Но если животным, птицам, даже насекомым мы даем шанс на временный скачок внутрь человеческого (например, когда находим социальные структуры у муравьев или очеловечиваем кошек и собак), то растения так и остаются париями. Мы не хотим перешагнуть эту черту и обнаружить антропоморфизм у деревьев, цветов и мхов.
Растения оказываются «последним бастионом» подлинной природы. И если, к примеру, убийство и потребление в пищу животных может показаться проблематичным, то аналогичная ситуация с растениями не вызывает никаких этических вопросов. Кажется, граница между человеком и природой найдена, и проходит она через мир флоры. А значит, для того чтобы избежать работы с реди-мейдами образов и форм, нужно вновь найти в себе страх леса, джунглей, природы как изначальной материи. Попытаться найти Другого в мире растений — единственный способ создать новую форму искусства.