Чтобы достичь полной экологической сознательности, нам необходимо отказаться от термина «Природа», который я пишу с заглавной буквы, дабы подчеркнуть «ненатуральность», искусственность этого понятия. Я нигде не сталкиваюсь с Природой в моем феноменальном опыте. Я вижу кроликов, наблюдаю грозы, слышу, как мяукают кошки. Но я не вижу Природы и никоим образом не могу ее почувствовать. Возможно, дело здесь в том, что Природа — это совокупность определенного рода предметов? Тогда я начинаю перечислять эти предметы: птицы, рыбы, млекопитающие… Но по определению в перечне всегда чего-нибудь не хватает. Хорошо, добавим неживые формы — например, залежи железной руды или меловые холмы, — которые произошли из живых форм, как, впрочем, и вся верхняя часть земной коры. Но в этом перечне нет того, что лежит под земной корой, а также, скажем, электромагнитного поля Земли, которое защищает нас от солнечных лучей и способствует развитию жизни. Так что давайте включим в наш список предметы, не относящиеся к живым формам. Мы должны включить Солнце, без которого первичный химический бульон не превратился бы в цепочки сложных белков. Но и на Солнечной системе мы не сможем остановиться и посчитать, что перечень завершен, так как кометы содержат органические вещества, а звезды вообще состоят из всех возможных материалов. Если уж Природа включает в себя абсолютно все, то в нее входят и ложки, и компьютерные программы, и сигнальные конусы на дорогах.       

Понятие Природы имеет смысл, когда оно является нормативным, а эта нормативность основывается на разнице между Природой и Не-природой. Если я не могу заранее решить, что включить в перечень, так как перечень всех предметов есть абсолютно всё, то Природа как понятие становится совершенно бесполезной. Современность — это история о том, как наука подорвала прочную и устойчивую концепцию Природы, продемонстрировав, что границы между живым и неживым или между способностью и неспособностью ощущать недостаточно однозначны и отчетливы, для того чтобы разделить сущности на природные и неприродные. Своей теорией Дарвин потряс мир, показав, что живые формы происходят из неживых и что из одних форм жизни возникают другие. То есть он продемонстрировал, что нет четкой границы между биологическими видами, подвидами и мутациями. Таким образом, если смотреть на Землю глазами Дарвина, то она вмещает огромное количество различных сущностей — некоторые из них мы называем шимпанзе, другие бабочками и т.д.     

Каждая из этих сущностей уникальна и отлична от других (шимпанзе уж никак не бабочка), хотя с эволюционной точки зрения они все связаны. Однако нельзя произвольно разбить процесс эволюции на небольшие отрезки и не столкнуться с парадоксами вроде временного парадокса Зенона или «парадокса кучи», касающегося предметов, которые состоят из множества других предметов. Парадокс Зенона заключается в следующем: если допустить, что время и пространство — это ряд конкретных, постоянно присутствующих единиц, то преодолеть расстояние от одной точки пространства до другой невозможно, так как любое движение можно поделить на бесконечно малые отрезки, что в конечном итоге приведет к остановке. Тем не менее мы видим, что вещи непрерывно находятся в движении. Поэтому лучше отказаться от идеи постоянного присутствия незыблемых временных и пространственных систем отсчета, как бы трудно это ни было. Парадокс кучи говорит о сущностях, не имеющих четких границ, — а многие экологические объекты, например лес или окружающая среда, по сути, таковыми и являются, и парадокс кучи легко применим к ним. Если я сорву с дерева лист, лес по-прежнему останется лесом. Если продолжать обрывать листья, затем взяться за ветки, а потом перейти к деревьям, то, следуя этой логике, лес так и будет оставаться лесом, даже если в нем в конце концов не останется ни одного дерева. Из этого легко сделать неверный вывод, что леса не существует. Однако мы знаем, что лес — это определенный объект. Или наоборот — можно посадить одно дерево и совершенно справедливо заявить, что оно не является лесом. Можно продолжить и посадить на этой территории многие тысячи деревьев, но, по той же логике, они так и не станут лесом. Если же мы хотим, чтобы лес существовал, — а это мысль правильная как с философской, так и с экологической точки зрения, — нам следует принять тот факт, что леса не являются непосредственно и постоянно присутствующими объектами.  

Таким же образом, если рассматривать перечень жизненных форм — перечень, который определяет вещи, относящиеся к экологии, такие как биом, экосистема и биосфера, — мы обнаружим в нем неопределенные сущности, которые, однако, уникальны и отличаются от других сущностей. Луг не является футбольным полем. Тем не менее, если мы попытаемся определить, что по сути является лугом, а что нет, у нас снова ничего не получится или мы снова столкнемся с парадоксами. Не получится потому, что луга состоят из ряда вещей, каждая из которых лугом не является. Таким образом, мы должны допустить, что по крайней мере некоторые из реальных предметов — если взять для примера сверчков, луга или ромашки — состоят из ряда других предметов, не содержащих себя в качестве своего собственного элемента и тем самым нарушающих запрет Рассела, связанный с понятием множества всех множеств. Экологические сущности, такие как лесные массивы и поля, противоречивы и неоднозначны именно в том смысле, о котором предупреждал Рассел. Отдельная жизненная форма является совокупностью вещей, не являющихся этой жизненной формой. Так как мы можем и должны размышлять, не отсылая к метафизике присутствия, само понятие «присутствия» может и должно быть тщательно изучено. Если этого не делать, возникают трудности и парадоксы. Более того, эти самые трудности и парадоксы, возникающие, когда мы размышляем о Природе, непосредственно зависят от того, какой точки зрения на онтологию мы придерживаемся. В данном случае наша точка зрения заключается в том, что существование означает постоянное присутствие.     

Говоря простыми словами, это предубеждение относительно того, что значит существовать, не позволяет выяснить, чем, собственно, являются жизненные формы, экосистемы и т.д. Можно заключить, что эти взгляды являются пережитком западного мышления докантовской и доюмовской эпохи, когда определенные метафизические истины устанавливались без тщательного анализа того, что лежит в их основе. Например, в доюмовской философии было распространено рассуждение: все имеет свою причину, и если проследить достаточно далеко тянущуюся в прошлое цепочку причинных связей, то в конечном итоге можно добраться до богоподобной сущности, до существа, являющегося причиной самого себя, causa sui. Однако это ни разу не было показано достаточно убедительно, и Юм сводит причинность к сугубо статистической корреляции. Очень возможно, что, выкурив сигарету, я заработаю рак. Но доказать наличие прямой причинной связи я никогда не смогу. Дело в том, что понятие причин как постоянно присутствующих метафизических сущностей, которые лежат в основе следствий, является очень сомнительным. В этом смысле современная наука следует Юму, и разработке теории глобального потепления всегда препятствуют теория, которая отрицает климатические изменения. И как табачные компании утверждают, что невозможно доказать прямую зависимость рака легких от курения, точно так же те, кто отрицает изменения климата, заявляют, что нет доказательств того, что глобальное потепление вызвано человеческой деятельностью.

Чтобы мыслить современно, необходим шаг вперед, подобный тому, который сделал Кант, своей основательной аргументацией подкрепивший нападки Юма на неуклюжие теории причинности. Должно быть нечто, что уже дано нашему созерцанию, говорит Кант, — к примеру, время и пространство. Эти способы созерцания являются априорными синтетическими суждениями, дающими возможность помыслить, например, причинность. У нас всегда уже есть готовые понятийные схемы, как если бы в глубине нашего сознания находился огромный, но невидимый океан причинности. К этому океану нет прямого доступа, но его возможно помыслить. Он соотнесен с реальными предметами, так же как математические истины являются истинным мышлением о реальности. Именно таким образом мы и делаем вывод о существовании реальности, а не потому что мы видим или осязаем реальные предметы (например, капли дождя).      

Вещь сама по себе (вещь-в-себе) совершенно недоступна (человеку). Мы можем мыслить о ней, но она не может быть частью нашего опыта. Нам доступны только эмпирические и чувственные феномены. Кант открыл пугающую пропасть в реальности, раскол между феноменами опыта и тем, что он настойчиво называет «неизвестным» — Х. Экологические явления, такие как климат и биосфера, представляют собой крайне изящные примеры явлений, которые можно помыслить — часто с помощью компьютерных технологий, — но нельзя увидеть или потрогать. Дождь, который капает мне на голову в субтропическом Хьюстоне, не является напрямую глобальным потеплением, но, учитывая, что сейчас начало XXI века, очень может быть, что это оно и есть. Это означает, что само присутствие капель не делает их реальными — они являются лишь проявлением чего-то, что лежит глубже. Кант делает свои умозаключения, используя тот же самый пример, который я только что привел, — пример с дождем. 

Экологические феномены неразрывно связаны с неким отсутствием, с пропастью между явлениями и предметами, которая вызывает беспокойство, поскольку ее нельзя уничтожить. Размышлять об экологии означает размышлять об отсутствующем, ни о чем — что является еще одним, более глубоким основанием того, почему в посткантовскую и постюмовскую эпоху, то есть в наше время, понятие Природы уже не работает. Использовать термин «Природа», говоря об экологии, — все равно что использовать средневековое оружие против баллистической ракеты. Или даже декоративное средневековое оружие. 

Так как мы не можем напрямую указать на то, что находится за вещью (в ее основании), любая метафизика, основанная на понятии постоянного присутствия, оказывается ущер­б­ной. Чтобы подтвердить ее, в (человеческом) мире явлений попросту недостаточно доказательств. Некоторые самые впечатляющие открытия современной науки связаны с вещами, которые невозможно увидеть или потрогать, поскольку они не являются постоянно присутствующими, во всяком случае, для трехмерных существ с ограниченным разумом. Эволюция представляет собой производную модель, которая возникает как результат происходящего на уровне ДНК взаимодействия некоторых алгоритмических процедур. Но я не могу напрямую указать на эволюцию. Эль-Ниньо — это сущность, которая заполняет собой многомерное фазовое пространство на графиках погоды Тихоокеанского региона. Но я не могу напрямую указать на Эль-Ниньо — сущность, являющуюся одним из первых сложносоставных климатических явлений, выделяемую и осмы­с­ляемую с конца XIX века.   

Климат является невероятно сложным комплексом производных погоды и функционирует опять-таки в многомерном фазовом пространстве, недоступном для моих чувств. Но я могу помыслить все эти вещи. Только в мышлении и обнаруживается пропасть между феноменами и (их) причинами. Я уверен, что эта пропасть является результатом более значительного, а точнее, более общего раскола между вещью и явлением вещи: эпистемологическая пропасть — это сугубо кантовская, человеческая версия раскола, который пролегает между абсолютно всеми существами во Вселенной — и внутри каждого. Быть реальным в этом смысле означает нести в себе непреодолимую пропасть между тем, как ты являешься (в том числе самому себе) и что ты есть (что остается абсолютно недоступным). То, что ты есть, скрыто очень глубоко. Что же явлено? Естественно, внешний вид или форма: то, что Кант называет феноменальным. Явление в качестве феномена, или форма явлений, по определению является неким рассказом о предмете. Феномены дают информацию о вещах. По определению, эта информация — о прошлом. Форма вещи — это ее прошлое. Капля дождя рассказывает, как образовалось облако, как оно поднялось в атмосферу и как снова вернулось на землю в виде осадков. Утверждение, что форма есть прошлое, станет понятнее, если мы вспомним специальную теорию относительности. Существует ограничение в скорости передачи информации — информация не может передаваться мгновенно. Чтобы что-то явилось, должно пройти время. Если размышлять дальше, то мы придем к выводу, что время возникает как свойство предмета. Кант полагал время формой мышления — мысли следуют одна за другой.        

Но мы можем обобщить теорию Канта и включить в нее абсолютно все, как полагал Эйнштейн. Любое тело создает пространственно-временное поле, которое ускоряет или замедляет движение других объектов, в зависимости от их положения и импульса. Наличие пространственно-временного вихря вокруг Земли было недавно подтверждено опытами с использованием большого количества сверхточных гироскопов на орбите. 

То, что я называю сущностью вещи, — это не просто какой-то невнятный субстрат, скрывающийся за явлением, а именно вещь в себе — скрытое бытие, недоступное в качестве феномена. Мы вступаем в область парадокса, так как явление есть явление именно этой вещи: осьминог не является как тостер. Следовательно, внутри самого предмета также есть несовпадение — раскол между его сущностью и его явлением. Если явление, или форма, предмета является его прошлым, то чем же является сущность? Возьмем стихотворение. Мы не знаем, в чем его действительный смысл; мы можем прочитать слова, но у нас есть только определенное ограниченное понимание того, что они могут означать. А разве не так обстоит дело с любой другой сущностью — страусом эму, солонкой, гироскопом? Сущность предмета можно объяснить словосочетанием «еще не»: она еще не проявилась.   

И она никогда полностью не проявится. Она не проявится и через энное количество единиц времени от настоящего момента. На самом деле, сущность предмета не проявится даже отчасти, никогда, ибо она не достигнет нас ни полностью, ни по частям. Так что единственный вывод — сущность предмета является будущим. Это не предсказуемое и вычисляемое «будущее», это скорее будущность как коренное свойство. Что действительно реально существует в каждой сущности, так это скользящие мимо друг друга прошлое и будущее, которые никогда не соприкасаются, так как будущее никогда не наступает, но оно реально настолько, насколько реальна вещь. Будущее проявляется в виде некоего отсутствия; но это не значит, что оно не существует вовсе, так как это означало бы, что не существует самой вещи — ни солонки, ни дерева, ни экосистемы. Не означает это и того, что сущность предмета, а именно его будущность, метафизически реальна, то есть постоянно присутствует. Более того, сейчас стало очевидно, что не существует такого понятия, как настоящее в метафизическом смысле, в смысле постоянного присутствия. Настоящее всегда определяется из соотношения между предметами, и оно может быть установлено произвольно с произвольной степенью точности: одна наносекунда, один день, один век, одна геологическая эпоха.     

То, что называется настоящим, на самом деле является сугубо относительным движением, не имеющим заранее установленных границ, некоторой «сиюминутностью». Если бы было иначе, если бы настоящее на самом деле существовало, оно бы имело определенные границы и подчинялось бы парадоксу Зенона и «парадоксу кучи». Если бы время состояло из атомов, ничего не могло бы произойти, так как временные отрезки либо делились бы до бесконечности, либо никогда не следовали бы один за другим. Как бы странно это ни звучало, реальность без метафизически реального настоящего представить себе в конечном итоге легче, так как в ней остается много свободного места для событий. Из-за странного раскола между прошлым и будущим, а также в связи с тем, что предмет как бы «растянут» между этими двумя временными характеристиками, сущее всегда немного «опережает само себя». Вполне очевидно, что инерцию, то есть тот факт, что вещи продолжают  двигаться, если их каким-либо образом не остановить, трудно объяснить, если не допустить, что вещь смещена относительно самой себя или отлична от самой себя. Это отличие от самого себя можно наблюдать эмпирически. Отличие это совершенно незначительное, но тем не менее оно значительно превосходит квантовые величины, на уровне которых имеет место когеренция, то есть размывание вещи, когда невозможно локализовать квант.

То, что вещь является размытой, можно увидеть невооруженным глазом на примере крошечной металлической пластинки длиной около тридцати микрон. Она одновременно кажется вибрирующей и не вибрирующей. Если не допускать возможности, что предметы могут превысить скорость света, то необходимо признать, что они не занимают метафизически настоящее, постоянно присутствующее место в пространстве и времени, а скорее «пространствуют» и «временят» (в непереходном значении), что, в свою очередь, является частью их способа являться.

Кант относил эту «пространственность» и «временность» предметов исключительно к (человеческому) восприятию. Однако, за исключением антропоцентристского предрассудка, нет никакой причины относить его аргумент лишь к разрыву корреляции между человеком с одной стороны и всем остальным миром — с другой.  

Экология подразумевает мышление в таких временных и пространственных масштабах, которые раздвигают наши обычные рамки восприятия и понимания, делая пропасть между феноменом и вещью заметной для нашего разума. В течение двухсот лет люди открывали сущности, безжалостно ставящие под сомнение временные и пространственные масштабы, в которых мы мыслим, действуем и воспринимаем. Эти пространственно-временные масштабы — глобальное потепление, например, продолжается уже 100 000 лет — одной своей величиной разрушают предрассудок, что существует один-единственный, относительно стабильный и неизменный пространственно-временной континуум. И сейчас этот предрассудок обнаруживается как то, чем он и является на самом деле, — как искажение реальности, привносимое человеком. Такие крупные биологические и экологические сущности, как климат, биосфера и эволюция, забили еще несколько гвоздей в гроб антропоцентричного мира — так же как в свое время Галилей и Коперник, доказавшие, что Земля вращается, и Кант, продемонстрировавший, что (человеческое) созерцание придает (человеческий) смысл вещам.   

Романтические модели

Именно о «романтизме» обычно говорят, когда имеют в виду поэзию о Природе. Это особенно характерно для более поздних литературных тенденций, которые стремятся, как я это называю, рассуждать о современности: «До нас все было таким старомодным, простым и искренним, а теперь все новое, полное рефлексии и сложное». По иронии судьбы, если вы увлекаетесь эпохой романтизма, то наверняка заметили, что рассуждать о современности начали именно тогда! Так что романтизм как раз и представляет собой тоску по Природе и поэзии Природы. Другими словами, по поэзии, которой никогда не существовало до тех пор, пока ее уход не начали оплакивать.      

Таким образом, поэзия эпохи романтизма лишена Природы, и пусть вас не обманывают строки о том, что вешние ветра лучше, чем сотни прочитанных книг. На самом деле это стихотворение Вордсворта («Все наоборот») принимает форму директивы, предписывающей прекратить читать его, то есть директивы, которую невозможно выполнить по определению, так как, прекратив читать стихотворение, невозможно узнать, о чем оно. А  оно о том, что надо прекращать читать книги и пора выйти из дома во внешний мир. Как доказывает Деррида, и весьма последовательно, надо сказать, различение на внутреннее и внешнее — это начало онто-теологии. А онто-теология — это именно то, что отвергла «революция» Юма и Канта.

Таким образом, стихотворение Вордсворта можно сократить до одного предложения: «Не читайте это предложение». Конечно, это предложение является своеобразным замкнутым кругом, поскольку требует одновременно двух противоречащих друг другу действий: оно запрещает читать его и в то же время является директивой, которую необходимо прочитать. Это и логика внедорожника, который в удачных рекламных роликах показан как диван для путешествий, оборудованный телеэкраном (ветровым стеклом), через который можно наблюдать за реальностью с безопасного расстояния. Таким образом, можно сказать, что даже это стихотворение, которое, как предполагается, довольно настойчиво приказывает выйти в открытый простор мира, подспудно, но неизбежно при нуждает нас остаться в кресле и прочесть его, так как только тогда у нас есть возможность прочитать, что нам необходимо выйти из дома. Природа уже не присутствует здесь полностью; имеется в виду, что я никогда не смогу полностью постичь ее, никогда не смогу вытряхнуть эту иронию из своей головы и успешно воткнуть ее в дерево (в связи с чем меня переполняет чувство вины), я никогда не смогу следовать этому указанию. Вот в этом-то и проблема — только что я уже прочитал стихотворение о том, почему я не должен был его читать.    

Теперь рассмотрим другое стихотворение Вордсворта — «Мальчик». Кульминация стихотворения является великолепным примером вордсвортовской антикульминации. Итогом оказывается взаимосвязь, цепь, соединяющая Мальчика с «дивной картиной», которую он вбирает в себя. Т.С. Элиот в своем стихотворении «Бернт Нортон» превращает подобный способ высказывания в предельно краткий круг: «Ибо розы глядели навстречу взглядам» (the roses // Had the look of flowers that were looked at). Природа — это нечто, становящееся реальным, только когда Мальчик замыкает цепь, и стихотворение тут же дает нам аналогию: «…теплым небом, // В пучине вод неясно отраженным» (that uncertain heaven, received // Into the bosom of the steady lake). Разбивка на строки и пунктуация подчеркивают здесь роль пустоты, отсутствия, так как, чтобы прочесть следующую строчку, нам необходимо переместить взор в спокойную, ничем не возмущенную пустоту бумажного листа справа от стихотворения. Небо неясно отражается в воде озера, на берегу которого стоит Мальчик, и вода в данном случае представляет собой аналогию его разума. Природа превращается в исчезающий мираж в тот самый момент, когда достигнут максимальный контакт с ней. Вордсворт здесь совершенный кантианец, как мы видим из кантовского примера с каплями дождя: эти капли, эти самые настоящие, мокрые дождевые капли, падающие на мою голову, — это просто феномен, и не только в моем понимании, но и в моем перцептивном опыте; они не являются вещью в себе. Даже несмотря на то, что они падают на мою реальную голову, несмотря на мой статус человека, то есть статус реального разумного существа, стоящего под дождем, вещь в себе феноменологически остается наиболее отдаленной от меня.       

Все, что можно сказать по этому поводу, — это то, что если Вордсворт и демонстрирует нам некий род сущности, то она является довольно странной сущностью, у которой отсутствует метафизика присутствия. Реальность Мальчика быстро сходит на нет, когда становится понятно, что мы видим не его внутренний мир (а как его можно увидеть?), а озеро, а затем следует цезура, и разрыв между строфами, и озноб романтической иронии от осознания того, что автор стоит у могилы Мальчика. Дело в том, что Мальчик и Природа исчезли намного раньше — и в этот самый момент единения их уже не было.   

Все, что у нас остается, это переживание реальности, настолько же живой, насколько и нереальной. Название стихотворения «Был Мальчик» (There Was a Boy) подчеркивает отсутствие (не-присутствие) Мальчика — отсутствие, которое одновременно является настоящим существованием, не «ничем», а своего рода пустотой, не уконтическим (абсолютным) «ничем», а меонтическим «ничем» (не-наличием). Сама форма стихотворения подчеркивает, что форма как таковая является прошлым. Сущность Мальчика недоступна как феномен, она не может находиться на поверхности феноменов, и неважно, насколько тщательно мы изучаем мальчика, озеро, его действия и т.д. То, что, как нам кажется, присутствует в настоящем, рассевается в неясной будущности, так же как образы стихотворения исчезают, превращаясь в отражение отражения; и тут мы видим разрыв непрерывности, заставляющий нас гадать, что же произойдет дальше.  

Как бы то ни было, мы сталкиваемся со странным относительным движением между прошлым и будущим, без настоящего. И Мальчик, и пейзаж загадочно связаны с будущим; они присутствуют в форме «еще не» — существуют, но их существование не автономно, на них невозможно указать, они не находятся ни в одной точке реального пространства. И тем не менее это реальность: Мальчик был. Предвосхищая философию Левинаса, Вордсворт как бы пытается сказать, что il y a («имеется») существования без существующих на самом деле является «имелось», но никак не «есть», что существование вещей — это быть странным образом растянутым между прошлым и будущим без настоящего или (что одно и то же) с настоящим, определяемым с произвольной точностью — одна наносекунда, миллион лет, 24 100 лет (период полураспада плутония-239). Последний пример я привел умышленно, чтобы показать, что экологические сущности, например плутоний и глобальное потепление, имеют такую протяженность в пространстве и времени, что мы просто вынуждены осознать: большая часть из воспринимаемого нами как «настоящее» и «присутствующее» на самом деле является исключительно произвольным конструктом в человеческих масштабах. Сущность — это своего рода изотоп самой себя, который со временем истощается, энергия которого утекает через внутренний разлом между тем, что он есть, и тем, как он является. В конце концов, плутоний-239 постепенно исчезает, как «испаряются» из-за излучения Хокинга и черные дыры — самые плотные объекты во Вселенной. То, что мы называем настоящим, индивидуально для каждого конкретного сущего, и это только способ, каким его явление в итоге истощает его сущность. Под сущностью я подразумеваю будущность, а не какой-нибудь метафизически реальный субстрат вещи, будь то атомы, первичная материя, человеческий дискурс или измерительный прибор, с помощью которого я измеряю эту вещь.    

Таким образом, экология вынуждает нас увидеть, что мы находимся в этом загадочном, невозможном пространстве между прошлым и будущим, возникшем из-за несовпадения во всех точках эмпирического пространства прошлого и будущего, которые скользят мимо друг друга, как поезда на закрытой станции метро. И, как мы видим, впервые размышления об этом тревожащем скольжении появляются в поэзии эпохи романтизма.

 

Перевод с английского АЛЕКСЕЯ УЛЬКО