Выпуск: №81 2011

Рубрика: Публикации

Естественно-исторические диаграммы: «новое глобальное» движение и биологический инвариант

Естественно-исторические диаграммы:  «новое глобальное» движение и биологический инвариант

Материал проиллюстрирован кадрами из видеоработы группы ФНО (Цапля и Глюкля) «Утопический профсоюз безработных» (2010)

Паоло Вирно. Родился в 1952 году в Неаполе. Философ, один из ключевых теоретиков постопераизма. Автор работы «Грамматика множеств» и многих статей, посвященных анализу современного капитализма.

1. Всегда-уже прямо сейчас

Содержанием глобального движения, которое со времен восстания в Сиэтле занимало (и переопределяло) публичную сферу, является не что иное, как природа человека. Сегодня именно она оказывается и ареной борьбы, и ее ставкой. Ареной борьбы, поскольку глобальное движение рождено эпохой, когда капиталистическая организация труда использует в качестве сырья отличительные черты человеческого вида (вербальное мышление, трансиндивидуальный характер разума, неотению, отсутствие специализированных инстинктов и т.д.). Иначе говоря, оно рождено эпохой, когда человеческая практика применяется самым прямым и систематическим образом к совокупности условий, которые делают ее человеческой. Ставкой же, поскольку те, кто борется с преградами на пути мигрантов или с авторскими правами на научные исследования, ставят вопрос о различном социально-политическом выражении, которое здесь и сейчас может придаваться определенным прерогативам вида Homo sapiens.

Таким образом, мы имеем дело с исторически конкретным подрывным движением, возникшим в весьма специфических или даже неповторимых обстоятельствах, но таким, которое непосредственно связано с тем, что осталось неизменным со времен кроманьонцев. Характерной чертой этого движения является невероятно тесное переплетение «всегда-уже» (человеческой природы) и «прямо сейчас» (биолингвистического капитализма, пришедшего на смену фордизму и тейлоризму). Это переплетение не может не вызывать концептуальную путаницу в духе Руссо: кажется, нельзя не поддаться соблазну вывести социально-политический идеал из природы человека; столь же неодолимо привлекательной выглядит и идея натуралистского устранения искажений, вносимых враждебной историей. Подумайте о Хомском как политическом мыслителе: важнейшую задачу он видит в том, чтобы непрерывно подтверждать существование некоторых врожденных способностей нашего вида (например, «творческого потенциала языка»), с которыми входят в конфликт несправедливые (потому что неестественные) требования той или иной системы власти. На мой взгляд, в «хомскианстве», пронизывающем общие принципы движения, есть равная доля истинности и ошибочности. Истинности, поскольку абсолютно реалистичным видится предположение о том, что биологический инвариант сегодня стал осью социальных конфликтов, или, другими словами, неизменная метаистория нарастает в сердце самых современных трудовых и коммуникативных процессов. Ошибочности, поскольку биологический инвариант становится сырым материалом социальной практики только потому, что для получения выгоды капиталистические производственные отношения мобилизуют, исторически беспрецедентным образом, прерогативы Homo sapiens, свойственные ему как виду. Несомненное главенство метаисторического уровня целиком зависит от конкретных обстоятельств.

some text

Чтобы прояснить связь между глобальным движением и природой человека, необходимо хотя бы вскользь затронуть некоторые непростые проблемы. Во-первых (п. 2), аподиктический тезис: как и почему природа человека выступает не одним лишь условием возможности исторической практики, но временами становится ее явным содержанием и рабочим полем. Во-вторых (п. 3), общее определение, само по себе тоже аподиктическое, тех филогенетических констант, которые одновременно являются условием возможности и явным содержанием исторической практики. От этих посылок[1] отталкивается основное рассуждение. Оно состоит (пп. 4–5) в выявлении различных форм того, как фон — природа человека — выходит на передний план — в виде эмпирического феномена, в традиционных обществах и современном капитализме. Это важнейшее разделение помогает нам лучше понять тот особый вес, которым обладает или могла бы обладать политическая активность глобального движения (п. 6).

 

2. Карты человеческой природы

В целом ключевой вопрос звучит так: могут ли люди переживать человеческую природу? Отметим, что переживание чего бы то ни было, к примеру предмета или события, отнюдь не означает его представления с известной долей научной точности. Скорее это восприятие чего-то во всей его феноменальной явленности, эмоциональная вовлеченность, реакция на него через практику и дискурс. Если это так, мы сразу же сталкиваемся с трудностью: выражение «природа человека» отсылает к совокупности врожденных диспозиций, которые обеспечивают саму возможность восприятия феномена, эмоциональной вовлеченности, действия и дискурса. Поэтому ключевой вопрос приобретает парадоксальный характер: можно ли переживать в полном смысле слова то, что образует предпосылку опыта как такового?

Ответ зависит от того, как мы воспринимаем вечность во времени. Уточню: под «вечным» я понимаю лишь то, что демонстрирует значительную степень постоянства, не проходит через социальные и культурные изменения. Если принять такое мягкое определение, «вечной», к примеру, можно назвать языковую способность. В целом есть два противоположных друг другу способа восприятия вечного во времени. Первый, от которого я отказываюсь, может быть не совсем точно определен как «трансцендентальный». Ключевым для него является утверждение о том, что неизменные предпосылки человеческой природы, от которых зависят действительно переживаемые факты и обстоятельства, сами никогда не проявляются как факты или обстоятельства. Предпосылки остаются заключенными за своим «пред-». То, что допускает или служит основой для всех явлений, само не является. Этот подход исключает возможность того, что человеческие существа переживают человеческую природу. Второй способ восприятия вечного во времени может быть определен, и вновь не совсем точно, как «естественно-исторический». Он показывает, что условия возможности человеческой практики обладают особым эмпирическим аналогом. Другими словами, существуют контингентные феномены, которые последовательно воспроизводят внутреннюю структуру трансцендентальной предпосылки. «Вечное» не только служит основанием, но и как таковое являет себя в таких-то и таких-то социально-политических обстоятельствах. Оно не только дает начало самым разным событиям, но и занимает место в потоке времени, принимая событийный облик. Другими словами, существуют исторические факты, филигранно выражающие условия, которые делают саму историю возможной. Второй подход, который я разделяю, предполагает, что человеческие существа могут переживать человеческую природу.

some text

Я называю естественно-историческими диаграммами социально-политические обстоятельства, которые в изменяющихся и соперничающих формах демонстрируют некоторые важные черты антропогенеза. Диаграмма — это знак, имитирующий объект, к которому он отсылает, тщательно воспроизводящий его структуру и отношения между его частями. Подумайте о карте, математическом уравнении, графике. Однако контингентный исторический факт, дающий ограниченное представление о биологическом состоянии, не является необходимым условием последнего, ведь корни этого факта — в определенной социальной и культурной конъюнктуре. Диаграмма точно воспроизводит объект, к которому отсылает, но, в отличие от индекса, она не вызывается этим объектом. Географическая карта — не стук в дверь, который говорит о присутствии посетителя.

Вернемся к вопросу, который мы сформулировали выше: можно ли в полном смысле слова переживать то, что образует предпосылку опыта как такового? Сейчас я могу ответить: да, если и когда доступны феноменальные диаграммы этой предпосылки; да, если и когда историческое событие предлагает карту или уравнение неких фундаментальных метаисторических констант. Диаграммы человеческой природы представляют бесконечную циркуляцию между трансцендентальным и эмпирическим, условием и обусловленным, фоном и передним планом. Приблизительное представление об идее диаграммы можно получить из рассуждения Чарльза С. Пирса об авторефлексивных диаграммах: «На карте острова, положенной на землю этого острова, должна быть, в обычных обстоятельствах, позиция, точка, отмеченная или нет, представляющая на карте то самое место, которое карта занимает на острове»[2]. Карта — диаграмма территории, часть которой образует диаграмма этой территории, часть которой… до бесконечности. То же происходит, когда вы формулируете ментальный образ вашего собственного разума; образ разума включает образ разума, который включает образ… до бесконечности. В отличие от карты, о которой говорил Пирс, диаграммы человеческой природы — не научные конструкции или конвенциональные знаки; это конкретные феномены, социально-политические обстоятельства, исторические события. Более того, парадоксальная осцилляция, предполагаемая этими диаграммами, — не пространственная, а временная. Она состоит в бесконечной циркуляции между «прямо сейчас» и «всегда-уже» (пережитыми фактами и условиями возможности опыта); но не в циркуляции между частью и целым, как в примере Пирса.

Естественная история, в том особом смысле, который я придаю ей здесь, тщательно собирает множество социально-политических диаграмм биологического инварианта. Поэтому ее предмет — обстоятельства, в разное время весьма различные, в которых anthropos, трудящийся и говорящий, воссоздает важные стадии антропогенеза. Естественная история описывает способы переживания людьми человеческой природы. Поскольку содержанием глобального движения выступает человеческая природа, оно должно рассматриваться как эпизод естественной истории. Его можно справедливо сравнить с картой острова, положенной на землю в определенной точке этого острова.

 

3. Потенциальное животное

Нашей темой остается существование естественно-исторических фактов, имеющих значение диаграмм (графиков, карт и т.п.) человеческой природы. Но чтобы с большей точностью говорить об этих диаграммах, необходимо выявить некоторые черты предмета, к которому они отсылают. Что мы имеем в виду под прерогативами, свойственными виду, филогенетической метаисторией, биологическим инвариантом? Следующие наблюдения предлагаются лишь для лучшего ориентирования, они не более чем дорожный знак. Те, кто их не разделяет или считает не вполне верными, могут заменить или дополнить их по своей воле. Но ключевой вопрос заключается не в исчерпывающем определении того, что в Homo sapiens не менялось со времен кроманьонцев, но в выявлении путей тематизации «вечного» изменчивым ходом истории, проявляющим «вечное» даже в конкретных обстоятельствах.

Биологический инвариант, который характеризует существование человеческого животного, может быть отнесен к философскому концепту dynamis, силы. С временной точки зрения сила значит не-сейчас, несвоевременность, недостаток присутствия. И мы должны добавить, что если бы не было опыта не-сейчас, нельзя было бы говорить о самой «временной точке зрения»; именно dynamis, рассеивая «вечное присутствие» Бога и нечеловеческого животного, дает начало историческому времени. Потенциальность Homo sapiens: (a) подтверждается языковой способностью; (b) неотделима от неспециализированности инстинктов; (c) происходит из неотении; (d) предполагает отсутствие однозначной среды обитания.

a. Языковая способность — нечто иное, нежели совокупность исторически конкретных языков. Она состоит во врожденной способности тела издавать членораздельные звуки, то есть в совокупности биологических и физиологических условий, позволяющих произносить высказывания. Ошибочно считать неопределенную способность-говорить неким протоязыком, на котором говорит весь вид (чем-то вроде универсального санскрита). Языковая способность — это генетическая диспозиция, исключенная из грамматических схем, не сводимая к более или менее распространенным сочетаниям возможных высказываний. Языковая способность означает язык in potentia, или силу языка. Сила — нечто не-наличное, неопределенное. Только живое существо, рожденное с афазией, обладает языковой способностью. Или точнее: только живое существо, у которого отсутствует набор сигналов, однозначно соответствующих различным конфигурациям — полезным или вредным — окружающей среды.

b. Языковая способность подтверждает инстинктивную бедность человеческого животного, его незаконченный характер, выделяющую его дезориентированность. Многие философы утверждают, что языковая способность — высокоспециализированный инстинкт. Но они добавляют, что его специализация — в поливалентности и генерализации, или, что сводится к тому же, — это инстинкт осваивать поведение, которое не было доступно прежде. Но заявлять, что языковое животное крайне способно к… тому, чтобы действовать безо всяких конкретных способностей, — попросту значит участвовать в международном фестивале софизма. Разумеется, языковая способность — врожденное биологическое свойство. Но не все врожденное обладает прерогативами однозначного и развернутого инстинкта. Несмотря на свою врожденность, способность говорить — лишь dynamis, сила. А сила в строгом смысле, отличная от четко определенной совокупности гипотетических действий, совпадает с состоянием неопределенности и нерешимости. Животное, обладающее языком, — потенциальное животное. Но потенциальное животное — это неспециализированное животное.

some text

c. Филогенетическая основа неспециализации — это неотения, «сохранение незрелых характеристик, вызываемое задержкой соматического развития»[3]. Общий и незавершенный характер человеческого животного, неопределенность, выпавшая ему на долю, другими словами, dynamis, единосущная с ним, укоренены в органических и анатомических примитивизмах или, если хотите, в их врожденной неполноте. Homo sapiens свойственно «конститутивно преждевременное рождение»[4], и именно поэтому он остается «неопределенным животным». Неотения объясняет нестабильность нашего вида и связанную с ней необходимость в ненарушаемом обучении. Хроническому инфантилизму соответствует хроническая неадаптированность, в каждом конкретном случае смягчаемая социальными и культурными механизмами.

d. Биологически укорененная в неотении, потенциальность человеческого животного коррелирует с отсутствием предписанной и строго организованной среды, в которой можно было бы оказаться, имея все необходимые врожденные навыки. Если среда [ambiente] — это «совокупность условий… которая позволяет некому организму выживать благодаря присущей ему конкретной организации»[5], то неспециализированный организм, несомненно, является также организмом «не на месте» [disambientato]. В таком организме восприятие не переходит гармонично в однозначные действия, но порождает переизбыток недифференцированных стимулов, не предназначенных для конкретного операционального использования. Поскольку человеческое животное лишено экологической ниши, которая являлась бы, подобно протезу, продолжением его тела, оно существует в состоянии незащищенности — даже там, где нет следов конкретных опасностей. Мы, несомненно, можем согласиться со следующим утверждением Хомского: «…то, как мы развиваемся, отражает не свойства физической среды, но нашу неизменную природу»[6]. Добавим — при условии, что «наша неизменная природа» характеризуется прежде всего отсутствием определенной среды, а значит, продолжающейся дезориентацией.

Мы сказали, что главной задачей естественной истории является отбор социальных и политических событий, в которых человеческое животное ставится в непосредственное отношение к метаистории, то есть к неизменяемой конституции вида. Мы называем естественно-историческими те максимально контингентные феномены, которые предоставляют достоверные диаграммы инварианта человеческой природы. Краткие определения, которые мы дали выше, позволяют нам сформулировать общий тезис. Вопросы, стоящие перед естественной историей, таковы: в каких социально-политических ситуациях выходит на передний план небиологическая специализация Homo sapiens? Когда и как общая языковая способность, отличная от исторических языков, начинает играть решающую роль в конкретном способе производства?

Каковы диаграммы неотении? Какие карты или графики могли бы показать отсутствие однозначной среды?

Ответ на эти вопросы прольет свет на разницу между традиционными обществами и современным капитализмом. Другими словами, он прольет свет на беспрецедентные особенности исторической ситуации, в которой действует движение Сиэтла и Генуи.

4. Культурные апокалипсисы

В традиционных обществах, включая до некоторой степени и классическое индустриальное общество, потенциальность (неспециализация, неотения и т.д.) человеческого животного приобретает типическую видимость эмпирических обстоятельств только в чрезвычайной ситуации, то есть в период кризиса. В обычных обстоятельствах биологический фон вида, напротив, скрыт или даже противоречит организации труда и твердым коммуникативным привычкам. Преобладает, таким образом, мощный разрыв, или скорее антиномия, «природы» и «культуры». Любой, кто возразит, указывая, что этот разрыв — лишь заурядное культурное изобретение, которое можно списать на отталкивающий антропоцентризм философов-спиритуалистов, — слишком облегчит себе жизнь, отклонив куда более интересную задачу: выявить биологические причины сохраняющегося разделения между биологией и обществом. Программа натурализации разума и языка, которая откажется от натуралистского объяснения разрыва между «культурой» и «природой», предпочтя свести всю проблему к… столкновению идей, будет постыдно непоследовательной.

Будем придерживаться хорошо известных, даже стереотипных, формулировок. Мы называем потенциальным телесный организм, который, будучи лишен своей собственной среды, должен бороться со всегда частично неопределенным жизненным контекстом, то есть с миром, в котором поток перцептивных стимулов трудно перевести в эффективный операциональный код. Мир — это ни большая и разнообразная среда, ни некий класс всех возможных сред; напротив, о мире можно говорить только тогда, когда среда отсутствует. Социальная и политическая практики временно компенсируют это отсутствие, создавая псевдосреды, в которых многосторонние и недифференцированные стимулы выбираются для полезных действий. Таким образом, эта практика противостоит своему инварианту и метаисторическому инварианту. Вернее, она подтверждает его в той степени, в какой стремится его исправить. Если бы мы снова обратились к концепту из семиотики Чарльза С. Пирса, мы могли бы сказать, что культура — это «знак по контрасту» недостатка инстинктов, свойственного виду: знак, отсылающий к объекту только в силу полемической реакции на качества объекта. Открытость миру означает прежде всего и по большей части необходимую иммунизацию против мира, то есть освоение повторяющихся и предсказуемых форм поведения. Неспециализация выражается через глубокое разделение труда, гипертрофированное распространение постоянных ролей и односторонних обязательств. Неотения проявляется как этико-политическая защита неотенической нерешительности. Сама по себе будучи биологическим, то есть функционирующим для сохранения вида, инструментом, культура стремится стабилизировать «неопределенное животное», уменьшить или скрыть его дезориентированность [disambientamento], свести присущий ему dynamis к предписанному набору возможных действий. Человеческая природа такова, что часто включает в себя контраст между своими предпосылками и выражениями.

На этом фоне, который мы привели со всей краткостью музыкального рефрена, выделяется важнейшая точка, в свою очередь заключающая множество нюансов и тонкостей. Мы уже указывали на нее: в традиционных обществах биологический инвариант (язык в отличие от языков, чистая потенциальность, неспециализация, неотения и т.д.) приобретает явную историческую видимость тогда и только тогда, когда некая установка, имеющая характер псевдосреды, подчиняется жестокому трансформирующему напряжению. Поэтому в отношении традиционных обществ естественная история практически полностью совпадает с историей исключительного положения. Она точно описывает ситуацию, в которой форма жизни теряет всякую очевидность, становясь неустойчивой и проблематичной. Ситуацию, в которой культурная защита бьет мимо цели и человек принужден вернуться к моменту «первосцены» процесса антропогенеза. В таких и только в таких обстоятельствах можно получить наглядные диаграммы человеческой природы.

some text

Коллапс формы жизни с последующим вторжением метаистории в сферу исторических фактов — это то, что Эрнесто де Мартино, один из немногих оригинальных итальянских философов XX в., называл «культурным апокалипсисом». Этим термином он обозначал исторически конкретную ситуацию (экономический кризис, внезапное техническое изобретение и т.д.), в которой сама разница между языковой способностью и языками, неартикулированной потенциальностью и четко структурированными грамматиками, миром и средой становится видимой невооруженным глазом и выраженно тематизируется. Из многих симптомов «апокалипсиса» для де Мартино стратегически важен один. Разрушение культурной констелляции вызывает, среди прочего, «семантический избыток, не сводимый к определенным означаемым»[7]. Мы оказываемся свидетелями растущей неопределенности речи; другими словами, становится трудно «привязать означающее как возможность к означаемому как реальности»[8]; освобожденный от однозначных референтов, дискурс приобретает качество «смутной аллюзивности», поддавшись воздействию хаотического поля способности-говорить (способности-говорить, выходящей за пределы любого сказанного слова). Этот «семантический избыток, не сводимый к определенным означаемым», абсолютно аналогичен языковой способности. В апокалиптическом кризисе формы жизни биологически врожденная способность полностью выявляет разрыв, навсегда отделяющий его от любого конкретного языка. Первичности, которую приобретает колеблющаяся способность-говорить, соответствует ненормальная текучесть состояний и растущая неопределенность поведения. Де Мартино пишет: «…вещи отказываются оставаться в своих первоначальных границах, разрушая свою обычную действенность, как будто лишившись всякой памяти о возможном поведении»[9]. Перестав выборочно фильтроваться комплексом культурных привычек, мир проявляется как аморфный и загадочный контекст. Таким образом, сгорание этико-социального порядка проявляет две взаимосвязанные черты инварианта «человеческой природы»: языковую способность в отличие от языков и мир, противоположный (псевдо)средам.

И все же это двойное выявление остается промежуточным и временным. Конечный итог апокалипсиса, или исключительного положения, — установление новых культурных ниш, способных снова уменьшить и скрыть биологическое «всегда-уже», то есть неартикулированный и хаотический dynamis. Диаграммы человеческой природы редки и преходящи.

5. Метаистория и социальная практика

Все, о чем говорилось в предыдущем разделе, верно лишь для традиционных обществ. Современный капитализм радикально преобразовал отношение между неизменяемыми филогенетическими прерогативами и исторической практикой. Сегодня преобладающие фор­мы жизни не скрывают, но решительно проявляют характеристики, отличающие наш вид. Другими словами, преобладающие формы жизни — надежный источник естественно-исторических диаграмм. Современная организация труда не только не уменьшает дезориентированность и нестабильность человеческого животного, но и доводит их до предела и систематически повышает их значение. Аморфная потенциальность, то есть хроническое сохранение инфантильных качеств, не вспыхивает угрожающе в период кризиса. Напротив, она пронизывает все стороны повседневного существования. Общество генерализованной коммуникации отнюдь не боится «семантического избытка, не сводимого к определенным означаемым», но пытается извлечь из него выгоду, вследствие чего крайне важной становится неопределенная языковая способность. По Гегелю, главная задача философии — постичь свое время. Это общеизвестное наставление, неприятное, как резкий скрип мела по доске, тем, кому доставляет удовольствие изучать внеисторический разум изолированного индивида, должно быть дополнено следующим образом: важнейшая задача философии — осмыслить беспрецедентное соединение вечного и исторического, биологического инварианта и социально-политических переменных, которое отличает современную эпоху.

Заметим попутно, что это соединение — причина того, что в последние десятилетия возрождается престиж понятия «человеческой природы». Это возрождение зависит не от тектонических сдвигов в научном сообществе (безжалостной критики Хомским «Вербального поведения» Скиннера и других подобных примеров), а от совокупности социальных, экономических и политических условий. Придерживаться противоположной точки зрения – значит проявлять одну из форм культуралистского идеализма (к тому же весьма академическую) со стороны тех, кто все же продвигает программу натурализации разума и языка. Человеческая природа вновь оказывается в центре внимания не потому, что мы наконец-то имеем дело с биологией, а не с историей, но потому, что биологические прерогативы человеческого животного приобрели неоспоримую важность в современном процессе производства. Потому, что мы столкнулись с эмпирическими проявлениями некоторых филогенетических, то есть метаисторических, констант, отличающих существование Homo sapiens. Если натуралистское объяснение автономии «культуры» в традиционных обществах, несомненно, приветствуется, то это касается и исторического объяснения центральной роли (человеческой) «природы» в постфордистском капитализме.

В нашу эпоху предмет естественной истории — не чрезвычайное положение, но каждодневное управление. Вместо того чтобы наблюдать за разрушением культурной констелляции, мы должны исследовать то, как она существует в полную силу. Естественная история не ограничивает себя сбором того, что осталось после «культурных апокалипсисов». Вместо этого она с предельным вниманием обращается к текущим событиям. Биологическая метаистория больше не протекает на границах форм жизни, где они застревают и простаивают, но надежно размещается в геометрическом центре, свидетельствуя об их нормальном функционировании. Поэтому все социальные феномены можно считать естественноисторическими феноменами.

Недостаток специализированных инстинктов и отсутствие определенной среды, не менявшиеся со времен кроманьонцев, в настоящее время оказались существенными экономическими ресурсами. Нетрудно заметить явное соответствие между некоторыми характерными чертами «человеческой природы» и социологическими категориями, которые лучше всего подходят для текущей ситуации. Биологическая неспециализация Homo sapiens перестает быть фоном и приобретает максимальную историческую видимость в форме универсальной гибкости труда. Единственное профессиональное достоинство, которое действительно имеет значение в постфордистском производстве, — привычка не иметь длительных привычек, то есть способность быстро реагировать на необычное. Однозначная компетенция, отрегулированная до мельчайших деталей, в наше время стала настоящей помехой для того, кто вынужден продавать свою рабочую силу. Неотения, то есть хроническая незрелость и связанная с ней необходимость продолжающегося обучения, непосредственно соотносится с социальной нормой перманентного образования. Недостатки «конститутивно преждевременного рождения» преобразуются в продуктивные достоинства. Значение имеет не то, что постепенно изучается (роли, техники и т.д.), но демонстрация чистой способности учиться, которая всегда превосходит свои конкретные приложения. Более того, совершенно очевидно, что перманентная ненадежность рабочих мест и даже в большей степени нестабильность, испытываемая современными мигрантами, отражают в исторически определенных формах врожденный недостаток однородной и предсказуемой среды обитания. Ненадежность и номадизм обнажают на социальном уров­не бесконечное и многостороннее давление мира, который никогда не является средой. Они обнаруживают парадоксальное сходство с потоком перцептивных стимулов, которые нельзя перевести в однозначные действия. Этот переизбыток недифференцированных запросов отныне подтверждается не только итоговым, но и первичным анализом. Это не нарушение, которое необходимо исправить, но позитивная почва, на которой развивается современный трудовой процесс. Наконец, вероятно, самый важный момент: неартикулированная сила, не сводимая к серии предустановленных потенциальных актов, приобретает внешний, или, вернее, прагматический, ас­пект в рабочей силе как товаре. Этот термин указывает на совокупность психофизических способностей человека, рассматриваемых именно как dynameis, которые еще не были применены. Сегодня рабочая сила в значительной степени совпадает с языковой способностью. И языковая способность, через рабочую силу, безошибочно обнаруживает свое отличие от грамматически структурированных языков. Языковая способность и рабочая сила располагаются на границе между биологией и историей — с той оговоркой, что в нашу эпоху сама эта граница обрела конкретные исторические очертания.

some text

Утверждение о том, что современные формы жизни отличаются языковой способностью, неспециализацией, неотенией, потерей среды, не предполагает вывода, что они неуправляемы. Ничуть. Столкновение с многосторонней потенциальностью требует в качестве неизбежного противовеса существования гораздо более детализированных норм, чем те, которые действуют в культурных псевдосредах. Детализированных настолько, что они имеют тенденцию применяться к единственному случаю, контингентному и невоспроизводимому событию. Гибкость труда предполагает неограниченную изменчивость норм, но также, в тот период, когда они действуют, — их невероятную жесткость. Это правила ad hoc, в мельчайших деталях описывающие то, как должно совершаться действие и только это действие. Именно там, где врожденная языковая способность приобретает наибольшее социально-политическое значение, она насмешливо проявляет себя в наборе элементарных сигналов, подходящих для конкретной ситуации. «Семантический избыток, не сводимый к определенным означаемым», часто оборачивается непреодолимой зависимостью от стереотипных формул. Другими словами, он приобретает на первый взгляд парадоксальный облик семантического недостатка. В каждом из своих полюсов эта осцилляция зависит от внезапного отсутствия стабильных и хорошо артикулированных псевдосред. Более не скрытый за защитной культурной нишей, мир переживается во всей своей неопределенности и потенциальности (семантическом избытке); но эта явная неопределенность, в каждом конкретном случае ограничиваемая и ослабляемая различными способами, вызывает в качестве реакции на себя неровное поведение, навязчивые нервные тики, резкое обеднение ars combinatoria, рост числа кратковременных, но жестких норм (семантический недостаток). И хотя, с одной стороны, перманентное образование и ненадежность занятости гарантируют абсолютную открытость миру, с другой — они вызывают повторяющееся сведение мира к спектральному или болезненному кукольному дому. Это объясняет удивительный союз общей языковой способности и монотонных сигналов.

 

6. Требование достойной жизни

Подведем итоги. В традиционных обществах биологический инвариант выходил на передний план, когда форма жизни взрывалась и рушилась; в современном капитализме это происходит, когда все функционирует в нормальном режиме. Естественная история, обычно занятая регистрацией с сейсмографической точностью кризисов и исключительных положений, сегодня вместо этого обращается к повседневному управлению производственным процессом. В нашу эпоху биологические условия Homo sapiens (языковая способность, неспециализация, неотения и др.) последовательно совпадают с ключевыми социологическими категориями (рабочая сила, гибкость, непрерывное образование и др.).

Два высказывания Маркса из «Экономическо-философских рукописей 1844 г.» отлично подходят к современной ситуации. Первое: «Мы видим, что история промышленности и сложившееся предметное бытие промышленности являются раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией. […] психология, для которой эта книга […] закрыта, не может стать действительно содержательной и реальной наукой»[10]. Перефразируя Маркса, можно сказать: современная промышленность — основанная на неотении, языковой способности, потенциальности — это воплощенный, эмпирический, прагматический образ человеческой психики, ее инварианта и метаисторических характеристик. Поэтому сегодняшняя промышленность представляет единственный надежный учебник философии сознания. Второе высказывание Маркса: «Вся история является подготовкой к тому, чтобы «человек» стал предметом чувственного сознания»[11]. Как только мы исключим эсхатологический акцент (история ничего не готовит, пусть в этом не будет сомнений), мы можем перефразировать это высказывание следующим образом: в эпоху гибкости и непрерывного образования человеческая природа представляет собой почти постоянное свидетельство, а также непосредственное содержание человеческой практики. Другими словами, в каждом своем шаге человеческие существа непосредственно переживают то, что образует предпосылку опыта как такового.

Сырой материал современной политики следует искать в естественно-исторических феноменах, контингентных событиях, проливающих свет на отличительные черты нашего вида. Я использую выражение «сырой материал», не говоря о «каноне» или «руководящем принципе». Все политические ориентации сталкиваются с положением, когда человеческая практика систематически применяется к совокупности условий, которые делают практику человеческой. Но они делают это во имя противоположных интересов. Общее внимание к отличительным чертам вида задает прямо противоположные цели, достижение которых зависит от баланса сил, а не от большего или меньшего соответствия «человеческой природе». Напрасно Хомский обращается к неизменяемым биологическим свойствам Homo sapiens, чтобы устранить присущую современному капитализму несправедливость. Врожденный «творческий потенциал языка» образует сегодня не платформу и условие возможного освобождения, а элемент деспотической организации труда или, скорее, ценный экономический ресурс. В той степени, в какой биологический инвариант приобретает непосредственную эмпирическую согласованность, он составляет часть проблемы, но никак не ее решение.

Глобальное движение вписано в этот контекст. Так же, как и его враги, как и политика продолжающегося угнетения, оно в значительной степени связано с метаисторией, которая проявляется в контингентных обстоятельствах. Но оно стремится различить формы, которые «всегда-уже» может принять в «прямо сейчас». То, что врожденная потенциальность человеческого животного полностью проявляется на социально-экономическом уровне, — необратимый факт; но то, что эта потенциальность непременно должна обрести черты рабочей силы как товара, — далеко не неизбежная судьба. Напротив, это временный результат, с которым необходимо упорно бороться. Точно так же отнюдь не установлено раз и навсегда, что феноменологическим коррелятом биологической неспециализации всегда и несмотря ни на что будет сервильная гибкость, присущая современному трудовому процессу. Социально-историческое выделение человеческой природы не только не ослабляет, но и резко усиливает конкретный эффект (и неустранимую контингентность) политического действия.

Глобальное движение — это конфликтный интерфейс биолингвистического капитализма. Именно поэтому (а не вопреки этому) оно представляет себя в публичном поле как этическое движение. Причина этого интуитивно понятна. Мы сказали, что современное производство предполагает все черты, отличающие наш вид: язык, рефлексивность, недостаток инстинктов и т.д. Используя упрощенную, но не пустую формулу, мы даже могли бы сказать, что постфордизм применяет в работе жизнь как таковую. Если верно, что биолингвистический капитализм присваивает «жизнь», то есть набор присущих только человеку способностей, очевидно, что и сопротивление ему должно быть сосредоточено на этом факте. Жизни, включенной в гибкое производство, противостоит требование (уместное, потому что само по себе «неспециализированное») достойной жизни. И поиск достойной жизни является единственной конкретной темой «науки о нравах». Сколь бы многочисленными ни были его неудачи, глобальное движение, несомненно, указало на точку пересечения естественной истории и этики.

Перевод с английского ИЛЬИ МАТВЕЕВА

* Перевод выполнен по изданию: Virno P. Natural-Historical Diagrams: The ‘New Global’ Movement and the Biological Invariant // The Italian Difference: Between Nihilism and Biopolitics (ed. L. Chiesa, A. Toscano). Melbourne: re.press, 2009. Pp. 131–148.

Примечания

  1. ^ Подробно обсуждавшихся в Paolo Virno, Quando il verbo si fa carne. Linguagio e natura umana, Turin, Bolatti Boringhieri, 2003.
  2. ^ Charles Sanders Peirce, Collected Papers, Charkes Hartshorne and Paul Weiss (eds.), vol. 2, Cambridge, Harvard University Press, 1933, p. 230.
  3. ^ Stephen Jay Gould, Ontogeny and Phylogeny, Cambridge, Belknap Harvard, 1977, p. 483.
  4. ^ См. Marco Mazzeo, Tatto e linguaggio, Rome, Editori Riuniti, 2004; Adolf Portmann, Aufbruch der Lebensforschung, Zurich, Rhein Verlag, 1965.
  5. ^ Arnold Gehlen, Philosophische Anthropologie und Handlungsleghre, Frankfurt am Main, Klostermann, 1983, p. 112.
  6. ^ Noam Chomsky, Language and the Problems of Knowledge: The Managua Lectures, MIT Press, 1988, p. 151.
  7. ^ Ernesto De Martino, La fine del mondo. Contributo all’analisi delle apocalissi culturali, Torino, Einaudi, 2002 [1977], p. 89.
  8. ^ De Martino, La fine del mondo. Contributo all’analisi delle apocalissi culturali, p. 632.
  9. ^ De Martino, La fine del mondo. Contributo all’analisi delle apocalissi culturali, p. 91.
  10. ^ Маркс К., Энгельс. Ф. Сочинения, Т. 42. С. 123.
  11. ^ Там же, с. 124. 
Поделиться

Статьи из других выпусков

Продолжить чтение