Высокий седой мужчина стоит, опершись на широкий ствол дерева. Мужчина одет в черный костюм, его темные туфли, ярко бликующие на солнце, контрастируют с серой, землистого цвета, травой. Справа от этой мужской фигуры, чуть меньше ее по размеру — серый прямоугольник. В его верхней трети, на уровне груди мужчины, надпись: «Выбирай сердцем». Слово «выбирай» примерно в два раза больше слова «сердцем». Буквы кремово-белые. Чуть ниже надписи, в левой части прямоугольника, — едва уловимый блик на сером. Еще ниже, заходя на траву, — подпись. Она развивается по диагонали в правый верхний угол, образуя крест со слегка наклонной фигурой. Если присмотреться, подпись можно расшифровать: Б. Ельцин. У графологов такая подпись называется «штопор». Многочисленные волнистые линии свидетельствуют о страсти к переменам. Наклон влево — об упрямстве. Вензель как бы летит — что говорит о высоких амбициях, но одновременно и об умении сохранять самоконтроль.

В начале 1996 года рейтинг Бориса Ельцина составлял 6%. В июне того же года за него проголосовало 53% избирателей. В опросах общественного мнения, проводившихся после выборов, выяснилось, что решающим фактором стала массированная рекламная кампания, организованная политтехнологической фирмой «Премьер СВ». Образный ряд был выстроен на контрасте между «серым, авторитарным прошлым» и «светлым, цивилизованным будущим». «Выбирай или проиграешь». К примеру: слева — пробивающееся сквозь марево солнце, справа — ломтик несвежей колбасы с подрисованными вокруг него «солнечными лучами». Или справа — открытый рот, символизирующий гласность, слева — дорожный знак, запрещающий автомобилям пользоваться сигналом. Слева — голубое небо, справа — железная клетка. Слева — глобус, справа — моток колючей проволоки. Слева — модная куртка, справа — арестантская роба. Слева — парящая в небе птица, справа — свиньи в загоне. Слева — флейта, справа — полицейская резиновая дубинка. Слева — две руки, тянущиеся вверх (надо понимать — «к свету демократии»), а справа — черно-белые наручники.

***

Примерно за год до переизбрания Ельцина на второй срок родилась самая юная художница, с которой мне довелось работать, — Таня Пеникер. На момент нашего знакомства ей было пятнадцать лет. В интернете Танина выставка «Бессловесное признание» стала хитом. И причиной тому была не графика художницы, язык которой мог оказаться близким подрастающему поколению или ностальгирующим по молодости арт-критикам. Бешеную популярность снискала анкета, заполненная Пеникер на одном крупном информационном интернет-ресурсе. Юная девушка, ловко уходя от скучных вопросов, предстает в образе настоящей художницы, сосредоточенной на собственном внутреннем мире. Из комментариев простых посетителей сайта становится понятно, что именно так они и представляют себе творческую личность. Таня открыто говорит, что еще совсем недавно относила себя к субкультуре «эмо» и даже ругается на новых плюшево-розовых девочек, которые окончательно топят смысл эко-культуры в малиновом сиропе. Но сейчас, говорит Пеникер, субкультуры в прошлом. Она размышляет о серьезном творчестве, едет учиться в Лондон в сентябре и вообще «будет вращаться в искусстве». Правда, пока не решила, что выбрать — путь модельного дизайнера или современного художника.

Пеникер неплохой график. Ее произведения напоминают лучшие образцы bad painting 80-х. Правда, в случае молодой художницы эклектичный визуальный ряд в итоге создает сложный композиционный баланс. А неискусность и подростковая брутальность обеспечивают особый кредит зрительского доверия. Начальник монтажной службы Эдуард, с которым мы вешали картины, впервые похвалил меня, сказав, что Таня могла бы быть вторым Кандинским. Да и вообще она отличница, медалистка, ей Собянин даже Ipad подарил за успешное завершение школы, получив взамен небольшой шедевр. Девушка честно и чутко реагирует на запросы времени, отвечая на рутинизацию образовательного процесса протестом и уходом в достойную и более-менее безопасную субкультуру. «Эмо — это те, кто считает эмоции главной ценностью в жизни, всю свою жизнь они проживают через боль, ненависть, отчаяние, любовь». Но все это без крайностей и почти без подростковых разговоров о суициде. На фоне повседневных драм эмо готы могут предстать героями античной трагедии. Они явно антисоциальны и при наличии подходящей исторической эпохи могли бы вырасти в подобие контркультуры. Но пока самое страшное, что породили эти субкультуры, — это пара скандалов с подростками, любящими фотогра фироваться в гриме покойника в квартире своей учительницы, и попытки запрета на государственном уровне черно-розовых гольфов в школьной форме.

Если продвигаться в субкультурном пространстве дальше, мы окажемся на территории анархистов. Этот сегмент — в основном благодаря деятельности группы «Война» — смог породить целую волну активистского искусства, сосредоточенного на повседневной борьбе против ментов. «Война», в отличие от своих старших коллег по цеху, декадентской эстетикой умирания озабочена меньше. Она скорее разыгрывает русскую народную сказку про богатырей, красно-девиц и злых змеев. Осознавая, что, как и в любой геройской истории, герой этот рано или поздно должен умереть. Другого не дано. Это, пожалуй, единственный исход, не снижающий пафоса борьбы. Ситуации с арестом и последующим объявлением в международный розыск Олега Воротникова можно было спрогнозировать заранее. Группа неоднократно заявляла о готовности к такому повороту. Учитывая ее принципиальную открытость (лица и имена участников акций никогда не скрывались), возможная агрессия со стороны врага была уже вписана в стратегию группы. Почти христианская роль мученика выглядит здесь осознанным выбором. И по большому счету неважно, как воспринимать деятельность группы — как художественную или как активистскую. Схема «для продажного мира современного искусства я – политический радикал, для мира политической борьбы я – художник», согласно которой действуют активисты «Войны», осознается и критикуется лишь небольшой группой людей, претендующих на возвращение в искусство реальной политики. Видимо, социальная миссия спасителей периода конца нулевых слишком герметична и в итоге сводится лишь к созданию удобного экрана коллективных проекций пассивного большинства, представленного потребителями интернет-гэгов.

***

В России всегда любили «художников от сохи». В 90-е и, пожалуй, до сих пор, благодаря деятельности отдельных кураторов, образ художника-скомороха продолжает оставаться одним из самых привлекательных как для российского массового зрителя, так и для западного, падкого на локальную экзотику. И культурная изоляция, развившаяся в России как компенсаторная реакция на экономическую неразвитость и периферийность (несмотря на обширный советский опыт), лишь стимулирует эти поиски подлинной русскости. Когда-то на смену интернационализму пришло «построение социализма в одной отдельно взятой стране». Так и сегодня под видом борьбы за «исконно русское» ведется поиск возможностей для интеграции в международную систему искусства. «Ну, где же архаичный русский смех?» — удивляется Андрей Ерофеев, рассуждая о начинающих художниках. «Где настоящее русское искусство?» — вновь восклицает борец за свободу и справедливость. «Как я рад, что наконец-то молодое поколение освободилось от наследия нашего тяжелого советского прошлого», — спустя некоторое время констатирует куратор и смотрит куда-то в сторону живописных полотен Таисии Коротковой. Потом мы встречаемся глазами. Кто-то начинает кричать на задних рядах: «Это неправда! Вы все врете!» Ерофеев невозмутим, он просто сообщает: «Дайте мне продолжить». И продолжает.

На протяжении второй половины нулевых российское художественное сообщество бы­ло озабочено противостоянием мучеников свободы, борющихся за Россию с «кровавой гэбней», и тихих западников, контрабандой импортировавших образцы настоящего современного искусства на нашу плодородную почву, видимо, с целью ее загрязнения. Сложность борьбы усугубляла специфичность практик современного искусства, все же не предполагающих предельных ответов, а скорее ставящих вопросы. Так, в этих чудесных превращениях правое могло внезапно стать левым (показательный пример не из искусства: Нургалиев, обвиняющий лево-экстремистские силы в организации массовых протестов скинхедов и футбольных фанатов на Манежной площади), а левое – правым. Борец с фашизмом мог оказаться любителем свободы самовыражения в искусстве, патриот России — дешевым спекулянтом, приторговывающем на мировой арт-барахолке славянской экзотикой и просто вовремя не изучившим постколониальной теории...

Вопрос внешнего взгляда оказывал сильнейшее воздействие на расстановку сил в производственном процессе искусства. Экономическое положение России во многом определяет и специфику культурной политики — в том числе и в секторе современного искусства, как казалось, претендующем на частичную автономию. Ситуация, сложившаяся в результате длительной выключенности из мирового рынка современного искусства, привела к формированию по-своему уникальных (и в то же время типичных), экспортных продуктов, которые, как правило, представляют из себя сырое, брутальное высказывание.

Максима, согласно которой действовали еще в дикие 90-е: «У нас возможно то, что у них давно нельзя. Любишь меня, люби и мою собаку». Российская художественная среда до сих пор не интегрирована в мировую. Или, вернее, интегрирована, но в такой роли, которая не всем комфортна. Травма от столкновения с развитым западным миром порождает изоляционистский пафос с одной стороны и с другой — стремление доказать странам развитого капитализма, что мы ничем не хуже. Здесь можно выделить две магистральные линии культурного экспорта. С одной стороны — анархические герои, почти былинные богатыри из группы «Война». Это «исконно русское» искусство, стараниями отдельных личностей склоненное в сторону скоморошества и, несмотря на свою привязанность к локальному контексту, хорошо уходящее на Запад в силу своей простоты и экзотичной трешевости. С другой — полюс, представленный Станиславом Шурипой и его учениками. Квинтэссенция этого искусства — работы Анны Титовой, гиперинтеллектуализированные и более-менее визуально соответствующие западному мейнстриму, но практически полностью деконтекстуализированные. Одинаково хорошо везде узнаваемые вариации цветовых геометрических фигур с претензией на формальную инновативность и выхолощенные пустые названия, часто фиксирующие скорее растерянность художника, чем желание реально что-то сказать.

Можно с большой долей уверенности предположить, что специфика экспортного российского искусства останется неизменной до тех пор, пока существенно не изменится специфика экономического развития страны. С одной стороны — сырье, с другой — призванные продемонстрировать модернизационный потенциал опытные модели российских смартфонов. Вопрос в том, может ли художник, куратор, интеллектуал предложить что-либо, отличающееся от этой довольно ущербной дихотомии, удобной для восприятия современной России? Один из очевидных выходов может лежать в политизации производства искусства, осознании его неизменной связи с другими отраслями производства и отношениями власти. Однако этот путь не гарантирует ничего, кроме самого пути — с большой вероятностью того, что в какой-то момент придется пожертвовать современным искусством ради реальной борьбы. Есть также опасность «бюрократизации» политического искусства, его отрыва от реальной практики. Может ли относительная автономность художественного производства, связанная с недоразвитостью экономической и политической сфер, стать осознанной возможностью для артикулированных альтернатив? К сожалению, как показывает практика, без политических, причем радикальных изменений — нет. По сути, мы все еще продолжаем продавать соболей и учить французский язык.

Десятые наступили незаметно. «Война» выигрывает премию «Инновация», чуть позже ее объявляют в международный розыск, а параллельно анонсируются дискуссии с российскими активистами в западных арт-институциях. Противоре­чи­вость политической позиции группы доводится до логического завершения после ее обещания материальной поддержки украинской правой активистке, пожарившей яичницу на Вечном огне. Проводник неразрешимых западно-славянофильских оппозиций (глянцевый московский журнал об искусстве) сменил руководство, взяв курс на профессиональные материалы о рынках. Борец за аутентичный русский смех — видимо, осознав, что с возможностью распространения искусства через интернет в его услугах медиа-художники уже особенно не нуждаются, — решил сделать очередную серию экспортных выставок, правда, на этот раз сосредоточив свое внимание уже на «тихих» галерейных мучениках от Бродского до Кузькина, искусство которых также сохраняет характерные черты неповторимой русской улыбки.

***

Квинтэссенцией субкультур нулевых по уровню активности, численности и массмедийному присутствию можно назвать хипстеров. Во многом в противоположность анархизму и подростковым эмоциям, хипстеры — это интеллектуальная мода на постмодернизм в период его упадка. Аполитичность, ретроспективность, инфантилизм, отрицание какой-либо общей идентичности и т.д. У них есть свой кодекс умеренного нон-комформиста, который, правда, меняется с каждым новом сезоном. Сегодня большинство номинальных хипстеров уже осознали социальное банкротство такого рода позиции и хипстерами себя теперь не признают. Все это очень похоже на терзания буржуазного сознания, которое хочет, но не может быть по-настоящему революционным, по-настоящему пролетарским, по-настоящему кул. Единственная альтернатива — разработка уже не юношеских, но «взрослых» ценностей хорошего, правильного, светлого. Что в российском варианте означает стремление к «настоящему» капитализму (модернизация, несетевые кафе, нормальные бутики, хороший выставочный зал вроде «Гаража» или ММOМА) и неприятие варварства путинско-лужковской эпохи. В последние год хипстеры стали посещать либеральные митинги и даже сделали свой политический блог. Из манифеста «Герой нашего времени»: «Нынешняя лживая власть боится молодых и успешных. То есть нас. Десятки карманных колумнистов и тысячи блогеров, любящих Путина прямо из своей грязной кухоньки, вот уже несколько лет продвигают идиотский образ “хипстера” — инфантильного дурачка-модника.

Не позволим! Поймите, они рисуют карикатуру на нас с вами. На тех, кто много работает и хорошо зарабатывает. На тех, кто носит стильную одежду и слушает современную музыку. На тех, кто привык полагаться только на себя и никогда не верить властям и телевизору.

Их задача — взрастить ненависть общества к нам, к русской буржуазной молодежи. Они боятся нас, знают, что мы их похороним. Наша же задача — перехватить этот ярлык и гордо пойти с ним по улицам. Да, мы хипстеры, а кто вы, господа и дамы?»

Действительно, хипстером мо­жет оказаться кто угодно, дело не в одежде, идеологии или музыке. Достаточно иметь вре­мя для креативного подхода к жизни. Для занятия фотографией и перепоста фото в сети, для воплощения в жизнь малых, но очень полезных дел и, конечно, для чтения и письма в социальных сетях. Очевидно, какой тип занятости необходим для освобождения времени под перечисленные выше занятия. Беглого взгляда достаточно, чтобы понять, с какой социальной стратой мы имеем здесь дело. Юрий Сапрыкин — важнейший человек культового для хипстерского комьюнити журнала «Афиша», называет хипстеров «пролетариями креативной индустрии». Можно пойти дальше. В некотором смысле хипстер — это люмпен-пролетарий нашего времени, страдающий от всех издержек нематериального труда. С точки зрения высокотехнологичного производства современного искусства хипстеры оказываются подобием резервной армии индустриальных пролетариев, усиливающей конкуренцию за места в «цехах» (особенно в тех, где трудятся «молодые профессионалы», получившие в российской прессе с легкой руки Валентина Дьяконова имя «но­-

вые скучные»). Многие видные представители поколения нулевых работали в качестве своеобразных инженеров визуальной культуры в том же журнале «Афиша». Достаточно вспомнить Диану Мачулину, Ирину Корину, Анну Титову, Таус Махачеву и др. Для многих же эстетика этой «субкультуры субкультур» оказывается материалом для рефлексии или же частью их визуального языка.

В отличие от эмо или готов, в сознании хипстера нет смерти. Как не было ее до поры до времени в сознании менеджера, совершающего утреннюю пробежку где-нибудь в Нью-Йорке Бодрийяра. Оптимистичное хип­стерское искусство, наверное, наиболее близко по своей беззаботности к калифорнийскому слейк-арту 80-х. Оно живет жизнью непретенциозного сетевого лука, находя свое выражение в комбинировании или необязательном фотографировании. Карьерные претензии же как правило реализуются в чем-то более серьезном — дизайне или общественно полезной архитектуре. Начавшись как субкультура неудачников — плохие фильмы про взрослых детей, дырявые старые кофты, инфантилизм и прочее, — хипстеры, повзрослев, превращаются в сознательных граждан, провозглашая в своем политическом блоге: «У Медведева тоже Iphone, он тоже хипстер, тоже за креативную экономику!» Хотя рискну предположить, что даже в своем модернизированном варианте этим ребятам не дожить и до середины десятых. Джулиан Аcсанж, читающий в Лондоне Солженицына и Сахарова в перерывах между просмотром советских мультфильмов, — лишнее тому подтверждение.

***

До университета я добирался на маршрутном такси. От остановки «Проспект Труда» до остановки «Рынок “Труд”», что в самом центре города. Слово «рынок» в названии остановки было нововведением, раньше это был просто «стадион “Труд”». Но, как и большая часть стадионов в 90-е, «Труд» превратился в гигантскую торговую площадку. В детстве мама покупала мне там одежду. И должен признаться, мне жутко все это не нравилось! Я больше любил футбол и секонд-хенды, чем рынки и турецкие бренды. Как бы то ни было, несколько раз в год мне приходилось досконально изучать представленные в торговых рядах футболки, джинсы, костюмы, пальто, перчатки, свитера, шапки, ботинки, кроссовки и собственно тех, кто все это предлагал. Помню, что продавцы представлялись мне успешными людьми. Они будто принадлежали к особой касте. У них были иномарки. Они время от времени ездили за границу. У них наверняка были видеомагнитофоны, плееры и прочие атрибуты успеха, которые так будоражили детское сознание в 90-е.

Уже потом, когда я учился в ВГУ, один из наших профессоров философии рассказывал историю о том, как когда-то ему пришлось предать свое призвание и встать за прилавок на этом самом стадионе «Труд». Идеальный образ челнока начал давать трещины. Конечно, не все было так просто и не из-за предательства философии стоило расстраиваться. Это был тяжелейший в физическом плане труд. Большая часть продавцов действительно имела высшее образование. Деятели культуры, медицины, инженеры, работники интеллектуального и творческого труда — в общем, все те труженики социальной сферы, которые в условиях дикого российского капитализма оказались ненужными, — в челноки они шли не от хорошей жизни. Потом в СМИ все чаще стали появляться сообщения о том, как на челноков нападают бандиты. Пионеров российского капитализма убивали и грабили целыми автобусами... И все же в этой деятельности были свои положительные стороны и своя романтика. В са­мом начале зарубежные товары еще имели сакральный статус, который распространялся на всех, кто имел к ним отношение. Возможность свободно перемещаться также играла немаловажную роль. Советские оды расстояниям, воспевание смелых инженеров, отправлявшихся строить БАМ или просто работать в далекие сибирские научные города, сменились восторгом от возможности свободного пересечения границ. Теперь порой те же самые инженеры отправлялись в Китай или Польшу по несколько раз в год! Также нельзя забывать, что это был опыт индивидуального предпринимательства, и для советского человека это было и вызовом, и большим экспериментом.

К концу нулевых, когда у меня уже не было необходимости каждый день ездить между двумя трудовыми остановками, количество рынков начало постепенно сокращаться. Возить товар самостоятельно стало невыгодно. В родном Воронеже уже появился весь спектр брендов, представленных в модных разделах московских журналов. В столице же финалом этой истории оказалось закрытие «Черкизона», недалеко от которого мне тоже выпало счастье какое-то время пожить. Поколение челноков уходило в прошлое. Самые удачливые стали видными бизнесменами. Кто-то сел в тюрьму. Кого-то уже нет в живых. А некоторые даже вернулись в старые профессии. Но меня не отпускал «Труд». Я постоянно возвращался к этому месту, когда приезжал в Воронеж. Особенно вечером, в конце рабочего дня, когда яркую бюреновскую красно-белую ткань палаток прятали в подсобки и рынок превращался в гигантский пустырь, заставленный покосившимися железными остовами. Позже мой интерес привел меня к близкому знакомству с Александром Долговым, советским инженером, а впоследствии российским челноком. Мы записали с Александром большую беседу, в которой он рассказал историю своей жизни — путь от станка до палатки и, как ни странно, обратно. Сегодня Долгов вновь работает по профессии. Оказалось, что старые советские прессы, которые он ремонтировал в

80-е, работают до сих пор. Но вот людей, способных их обслуживать, почти не осталось. Тогда и вспомнили интеллектуальных тружеников страны советов. Долгов, сам фотолюбитель, по иронии судьбы работает сегодня при помощи фотографии. Ему достаточно снятого на камеру мобильного телефона и присланного затем по электронной почте снимка поломанного узла пресса, чтобы указать, как устранить неполадку. После ремонта он фотографирует на память починенный и вновь выкрашенный пресс, выглядящий так, будто только что сошел с конвейера.

***

— Мне кажется, что такого рода тексты этически небезупречны, потому что ты используешь бытовые разговоры и ситуации, не предназначенные для публичного рассмотрения. С тобой вообще перестанут общаться! Более того, в таком методе письма отсутствует анализ! Было бы гораздо мощнее не превращать их в разновидность индивидуальной шизофрении, а писать со ссылками, от лица множества! И вообще, мы многократно обсуждали с Виктором вопрос гонораров. Все, кто пишет в «ХЖ», знают, на что идут. Это как разновидность активистской работы. Денег с трудом хватает на печать, зарплату корректора, переводы и редактуру.

— Ну, хорошо, но как же пункт про отказ от стартапов? Пункт про отказ от использования труда волонтеров и студентов? Я напишу об этом в следующий номер в тексте об оптимизме! Это же слепое пятно! Ты забыла посчитать себя! Большая часть этих требований не может выполняться нашими коллегами и, возможно, нами самими. И об этом надо прямо говорить! Какая еще активистская работа? Все эти требования срисованы с нашей ситуации, и это логично. Странно, если бы было по-другому! Пока мы не разберемся с собственной внутренней кухней, что толку говорить о чем-то большем.

— Знаешь, некоторые вообще считают, что незачем нам платить. Потому что низкого качества все. Что, наоборот, надо доплачивать за обучение!
— Прости, но о чем тогда мы вообще говорим?
— А мне не нравится, что в ваших рассуждениях...
— В наших!
— Ну, хорошо, в наших рассуждениях не уделяется никакого внимания искусству. А если я вообще считаю, что искусство невозможно оценивать с точки зрения цены?
— Нет, ну классно было бы создать свою институцию, получить западный грант, нанять юристов, но откуда взять на это деньги? Кто будет платить взносы?
— Да, про искусство надо идти в журнал «Искусство», как известно. А что, с перформансистами все заглохло? Мы вроде решили как минимум письмо в поддержку составить, а как максимум — пикет?
— Ты что, тут самый главный революционер? Там нет состава преступления, мы встречались с Оксаной и порекомендовали им заключать договор и просить большую зарплату. В Лондоне за час артистам Тино Сегала и то меньше платят! Меня реально беспокоит, что преподавателям вуза платят три тысячи рублей в месяц! Это действительно важно!
— Но мы же договорились не равняться в этом вопросе на западный опыт. Мы не знаем, какая там была ситуация. Грузчик получает пятьсот рублей за подъем груза на один этаж! И что дальше? Это повод для того, чтобы молчать? Мы вроде свои права собирались защищать. И если действительно нас волнуют проблемы преподавателей вузов, то чего же мы ждем?*

***

Мой первый опыт общения с бессменным главным редактором «Художественного журнала» Виктором Мизиано пришелся на 2006 год. Нас заочно представила друг другу Лиза Морозова, занимавшая тогда должность, близкую к менеджеру проекта. Я честно признался, что «ХЖ» прежде не читал, а читал лишь доходившие до Воронежа в небольшом количестве переводы всяких постструктуралистов. Виктор, сна­чала проявив интерес к потенциальному новому автору в раздел рецензий, стремительно охладел к идее нашего немедленного сотрудничества, справедливо указав на то, что для начала мне необходимо войти в столичный контекст и вообще… Этим я в последующие годы и занимался. Для всех приходивших к нему молодых авторов работать с Виктором значило получить возможность интеллектуального развития. Художник всегда мог показать свои работы в надежде на грамотную критику или даже на приглашение на выставку. Куратор — получить шанс на участие в престижных проектах. Теоретик — найти площадку для обсуждения своих идей и поучаствовать в дискуссиях по актуальным проблемам современного искусства и философии, проходивших в стенах редакции. «ХЖ», выпустивший с 1993 года уже больше восьмидесяти номеров, никогда не платил своим авторам.

Впоследствии, все же побывав на редакционном собрании и ближе познакомившись с внутренней кухней журнала, «ХЖ» предстал передо мной скорее как инициатива друзей и единомышленников. Сама мысль о том, что подобного рода дружеские отношения могли бы быть опосредованы деньгами, казалась мне тогда идиотской. Все это было около пяти лет назад, в середине, как принято сейчас говорить, «эйфорических» нулевых. Пу­тин, нефтедоллары, сверкающие поверхности, крупные события, энтузиазм, молодость… Большинство российских институций современного искусства начинались именно как инициативы друзей. Несмотря на то, что этот факт маркировал переходность ситуации, в некотором смысле ее чрезвычайность, в начале десятых мы можем констатировать, что чрезвычайность стала удобной нормой. Живые беседы давно застыли в гипсе деловых отношений, что не мешает использовать их для дальнейшего воспроизводства. Нормального, непостсоветского капитализма в России так и не возникло.

В то время у меня не хватало денег на жилье. Поэтому я с друзьями обосновался в гигантском сквоте на Хохловском. Бывшая типография «Оригинал» располагалась в особняке, признанном памятником архитектуры. Первый завод в моей жизни был в прошлом архивом, в котором работали декабристы и даже сам Пушкин, что вместе со сложностью строительства там подземной парковки помешало возведению на месте «Оригинала» очередного сверкающего бизнес-центра. Зато художники теперь могли наблюдать из окна Кремль, а через подвалы можно было легко добраться до подземных коммуникаций находящихся поблизости зданий силовых структур. Мы не пользовались деньгами, или, по крайней мере, их не зарабатывали. Питались чем придется, но никогда не голодали. Примерно в это же время открылись первые крупные российские центры современного искусства, «Винзавод» был в десяти минутах ходьбы, поэтому на первых крупных фуршетах можно было наесться на несколько дней вперед. Одежда по большому счету была общей и покупалась в основном в секонд-хендах. И хотя об искусстве мы думали постоянно, производить его сил не хватало. Работать в таком положении оказывалось совершенно невозможно. А то, что создавалось в режиме отдыха, совсем не отвечало нашим представлениям о современном искусстве. Говорят, в 90-е через дорогу успешно функционировал московский сквот «Детский сад». Молодое на тот момент поколение художников устраивало там перформансы и производило новую живопись, непривычную своим задором и экспрессией. Но для нас опыт «Детского сада» казался совсем немыслимым. Хотелось, несмотря на всю безблядность, как бы сейчас сказали в левацкой субкультуре, нашего образа жизни, создавать серьезное искусство, с которым веселые человечки и брызги краски на холсте вообще не могли сравниться. Наверное, одним из возможных выходов была политизация, но тогда мы почему-то об этом не думали. Осознание этой возможности пришло гораздо позже, когда постоянные поиски средств к существованию на фоне всеобщей эйфории превратились из праздника в будни.

***

Нам проще вообразить конец света, чем альтернативу капитализму. Скандалы с готическими подростками странным образом рифмуются с недавними скандалами вокруг находящихся сейчас в вынужденной эмиграции лидеров московского акционизма 90-х. Их творчество пришлось на эпоху Ельцина, когда в России, по наблюдению одного из главных действующих лиц того времени Осмоловского, из-за государственной анархии была невозможна никакая конструктивная политическая критика. Все было одновременно можно и нельзя. Вспоминается знаменитый афо­­ризм другого, на этот раз интеллектуального, героя того времени Жака Лакана: «Если Бога нет, то нельзя ничего». Путинская эпоха при том, что во многом продолжила основные тенденции лихих 90-х, вопрос с местом Бога решила однозначно, вернув акционистам почву под ногами. «Работы Авдея Тер-Оганьяна запретили вывозить на выставку в Лувре! Участники выставки заявляют о своей поддержке художника — они грозятся снять свои работы в случае, если принты Тер-Оганьяна не будут возвращены в экспозицию!». Компьютерные принты примерно метр на полтора с изображением геометрической абстракции и надписями типа «Эта работа порочит честь президента» указывают, по меткому замечанию Давида Риффа, на необоснованность притязаний «политических минималистов», которые хотят, чтобы их искусство воспринималось как реальное политическое действие. Оставаясь на территории искусства, произведения Тер-Оганьяна ставят вопрос о границах компетентности современных художников. Выходя за эти границы, художники вряд ли идут дальше эмо-подростков, заявляющих о своей готовности уничтожить весь мир и взять на себя невыносимую ответственность за это преступление. Реакция государства и в том и в другом случае поразительно похожа и, видимо, маркирует окончательный разрыв с достижениями постмодернизма. Что в долгосрочной перспективе для многих выглядит приободряюще.

Другой «скелет» в шкафу отечественного арт-мира — скрывающийся от правосудия Олег Мавромати. Много споров вызвал его перформанс, который он устроил в ответ на отказ болгарских властей продлить ему вид на жительство (что означало возможное возвращение на родину для перерегистрации паспорта и потенциальный тюремный срок). Мавромати ре­шил убить себя посредством электрического стула, если процент проголосовавших за его смерть после оплаты своего голоса через систему PayPal превысит процент бесплатных голосов интернет-пользователей в его поддержку. К счастью, на данный момент жизни перформансиста уже ничего не угрожает. Сложно сказать что-то определенное о результатах голосования. Все искренне переживали за жизнь товарища по цеху, но вряд ли кто-то всерьез думал о том, что найдется большое количество продвинутых ненавистников Мавромати, готовых разбираться с платежными системами и вкладываться в материализацию своей тяги к смерти. Искусство выбирает жизнь.

***

Дорогие россияне. Осталось совсем немного времени до магической даты в нашей истории. Наступает 2000 год. Новый век. Новое тысячелетие. Мы все примеряли на себя эту дату, прикидывали сначала в детстве, потом повзрослев — сколько нам будет в двухтысячном году. Сколько нашей маме? А сколько нашим детям? Когда-то казалось — так далеко этот необыкновенный новый год. Вот этот день и настал. Дорогие друзья, дорогие мои, сегодня я в последний раз обращаюсь к вам с новогодним приветствием. Но это не все. Сегодня я в последний раз обращаюсь к вам как президент России. Я принял решение. Долго и мучительно над ним размышлял. Сегодня в последний день уходящего века я ухожу в отставку...

Я много раз слышал: «Ельцин любыми путями будет держаться за власть. Он никому ее не отдаст!» Это вранье. Дело в другом. Я всегда говорил, что не отступлю от Конституции ни на шаг. Что в конституционные сроки должны пройти думские выборы — так это и произошло. И также мне хотелось, чтобы вовремя состоялись президентские выборы в июне 2000 года. Это было очень важно для России. Мы создаем прецедент цивилизованной добровольной передачи власти. Власти от одного Президента России к другому, но избранному. И все же я принял другое решение... Я ухожу. Ухожу раньше положенного срока. Я понял, что мне необходимо это сделать. Россия должна войти в новое тысячелетие с новыми политиками, с новыми силами, с новыми умными, сильными, энергичными людьми. А мы, те, кто стоит у власти уже многие годы, мы должны уйти. Посмотрев, с какой надеждой и верой люди проголосовали на выборах в Думу за новое поколение политиков, я понял: главное дело своей жизни я сделал. Россия уже никогда не вернется в прошлое. Россия всегда теперь будет двигаться только вперед. И я не должен мешать этому естественному ходу истории. Полгода еще держаться за власть, когда у страны есть дельный человек, достойный быть президентом и с которым сегодня практически каждый россиянин связывает свои надежды на будущее. Почему я должен ему мешать? Зачем ждать еще полгода? Нет! Это не по мне! Просто не по моему характеру!

Сегодня, в этот необыкновенно важный для меня день, хочу сказать чуть больше личных своих слов, чем говорю обычно. Я хочу... попросить у вас прощения. За то, что многие наши с вами мечты не сбылись. За то, что нам казалось просто, оказалось мучительно тяжело. Я прошу прощения за то, что не оправдал некоторых надежд тех людей, которые верили, что мы одним махом, одним рывком, одним взмахом сможем перепрыгнуть из серого, застойного, тоталитарного прошлого в светлое, богатое, цивилизованное будущее. Я сам в это верил... Казалось, что чуть поднатужимся и все одолеем. Одним рывком... Не получилось. В чем-то я оказался слишком наивным. Где-то проблемы оказались слишком сложными. Мы продирались вперед через ошибки, через неудачи, многие люди в это сложное время испытали потрясение. Но я хочу, чтоб вы знали. Я никогда этого не говорил. Сегодня мне важно вам это сказать. Боль каждого из вас отзывалась болью во мне, в моем сердце. Бессонные ночи, мучительные переживания. Что надо сделать, чтобы людям хотя бы чуточку, хотя бы немножко жилось легче и лучше? Не было у меня более важной задачи. Я... ухожу. Я сделал все, что мог. Мне на смену приходит новое поколение, поколение тех, кто может сделать больше и лучше.

В соответствии с Конституцией, уходя в отставку, я подписал указ о возложении обязанностей Президента России на Председателя Правительства Вла­димира Владимировича Путина. В течение трех месяцев он будет главой государства. А через три месяца, также в соответствии с Конституцией, состоятся выборы Президента. Я всегда был уверен в удивительной мудрости россиян, поэтому не сомневаюсь, какой выбор вы сделаете в конце марта 2000 года. Прощаясь... я хочу... сказать... каждому из вас. Будьте счастливы. Вы заслужили счастье. Вы заслужили счастье и спокойствие. С Новым годом. С новым веком, дорогие мои...