Подведя итоги десятилетия нулевых в двух номерах, № 82 и № 83, «ХЖ» в последующем номере, № 84, высказал гипотезу: если десятилетие «стабилизации» пыталось, заблокировав перспективу, заставить переживать настоящее как прошлое, то сегодня перспектива вновь устремилась в будущее. Этот номер, возвращаясь к теме «нашего нового будущего», программно провозглашает: «Всегда есть другая возможность!» (К. Малабу «Возможность худшего»).

Причем значимой в этой формуле является не только апелляция к перспективе, но и ее конечная непроясненность. Таков еще один симптом времени: мы живем будоражащим открытием «другой возможности», очертания которой пока остаются смутными. Получается, что мы так и не преодолели темпоральность настоящего — только если предшествующее десятилетие жило прошлым как настоящим, то теперь мы взыскуем будущего, не выходя из дня сегодняшнего. И действительно, если согласиться — как утверждалось в нашем предыдущем номере — что наиболее громогласно будущее сегодня призывают политические активисты, то симптоматичным должен показаться их столь же громогласный призыв отказаться от «репрезентации» в пользу «презентации», то есть призыв к «разворачиванию в настоящем, к мгновенной эффективности» (Д. Голынко-Вольфсон «Берлинская биеннале...»).

Впрочем, порыв к будущему сегодня может отождествляться и с возвращением к истокам, к некому «абсолютному началу», которое — отнюдь не проясняя для нас смутность перспективы — преподносит себя в роли будущего будущего, будущего как метанойи (Т. Даими «Манифест нон-актуального...»). Подобное понимание времени, несомненно, имеет много общего с темпоральностью утопии, одной из актуальных версий которой является «утопия персонального биологического временного измерения, где время переводится под личную ответственность каждого» (С. Шутов «Творческая практика опережающего отражения действительности»), а другой версией — «археология новых медиа», «утверждающая, что реальность новых технологий заключается главным образом в дискурсах, повторяющихся культурных мотивах, а не в “новотехнологичных вещах“ и “артефактах“» (Д. Булатов «Новое состояние живого...»). При этом параллелью и контрапунктом утопии «абсолютного начала» заявила о себе утопия «абсолютного конца». «Сегодня на наших глазах происходит распад базовых культурных моделей и механизмов, определявших собой духовный и материальный облик цивилизации на протяжении последнего столетия» (Б. Мамонов «“Записки Иа“»). Характерно, однако, что эта вторая утопия наших дней в полной синхронии с первой находит свое разрешение в обращении к антропологическому гуманистическому началу — в призыве «превратить в искусство собственное существование» (Б. Мамонов «“Записки Иа“»).

А поскольку утопия сегодня возвращается вместе с апокалипсисом, то она готова принять свой грядущий провал за «своего рода прогресс. Потому что за ним последует другая утопия» (В. Тупицын «Генеалогия провала»). И раз общим знаменателем нашей разорванной на противоположности эпохи оказывается антропология, то и наш порыв к будущему питается чем-то крайне человеческим — надеждой. Ведь «надежда — это противоположность наивного оптимизма. В ней всегда присутствует категория опасности...» (Э. Блох, Т. Адорно «Чего-то не хватает...»). Спору нет, надежда нам сегодня нужна как никогда — ведь открытая нами «другая возможность» может оказаться и «возможностью худшего» (К. Малабу «Возможность худшего»).