18+

В 2000-е, отучившись года два на факультете международных отношений, я поняла, что на этом пути я вряд ли преуспею в своем желании внести хоть какой-то вклад в общественные изменения. Мой небольшой жизненный опыт привел меня к решению, воспринимающемуся мной сегодняшней как достаточно парадоксальное, — раз международные отношения со своей функцией не справляются, нужно дать шанс современному искусству. В последние три года осознание проигрыша и коллапса сопровождает почти любое мое размышление о профессиональной жизни. Однако вкупе с неиссякаемым желанием верить в возможность перемен эти переживания заставляют бесконечно задаваться вопросами о том, что я/мы делали не так, что нужно менять, что и как делать по-другому. Ирония заключается в том, что мысли эти привели меня обратно к базовым университетским курсам по политической теории, а именно — размышлениям о демократии или ее отсутствии. 

Наше профессиональное поле, которое многие выбирают из схожих с моими идеалистических убеждений, не только работает по тем же принципам, что и государственная система, но на самом деле чуть ли не переплюнуло саму систему власти по уровню ригидности. И речь здесь не только об очевидных случая несменяемости власти в отдельно взятых музеях, непрозрачности процедуры смены директоров в тех музеях, где она все же случается, нарочитых злоупотреблениях властью (тон многих руководителей и кураторов по отношению к выставочным менеджерам и другим коллегам не совместим не только с почетным званием «работы в сфере культуры», но даже с самыми скромными представлениями о взаимоуважении), но и в отношении к тем, кто во властном дискурсе называется электоратом, а у нас — зрителем.

Как стало понятно по результатам дискуссии о кураторстве 2010-х годов, инициированной в конце прошлого года ГЭС-2[1] (этот текст во многом создан по мотивам того моего выступления), часть коллег категорически не согласна с базовыми тезисами этой статьи. Деление на согласных и несогласных в случае того разговора прошло по линии институциональности/внеинституциональности: deep state он и в художественной институции deep institutional state.

Однако сравнение власти куратора с властью в классическом поле политического по-прежнему кажется мне достаточно точным. А в процессе подготовки этой статьи я встретила схожие параллели в статьях гораздо более ранних, написанных коллегами гораздо более умными, во времена гораздо более вегетарианские. Например, Екатерина Дёготь в статье «Русское искусство на rendez-vous. Постсоветская Россия на Венецианской биеннале» пишет следующее: «Международное увлечение 1990-х годов фигурой свободного куратора напрямую связано как с постфордистским поворотом к “нематериальному труду” и доминированию “идеи”, так и с концом государства всеобщего благосостояния (в том числе и советского) и установкой на большую престижность личного и даже волюнтаристского выбора, воплощающего, по сути дела, недемократизм»[2]. 

У нас, кураторов, есть своя повестка, ее мы и реализуем. Как она формируется? Из личных интересов, неврозов, тщеславия. Почти все мы соблазнились предоставленными нам беспрецедентными возможностями — это понятные человеческие слабости увлеченных, а часто и откровенно карьерноориентированных исследователей. А где в этом всем место нашего «электората»? Запроса зрителя не существует для нас так же, как для власти не существует запроса общества в целом, хотя его, конечно, всегда можно симулировать, потому что социологии в нашем профессиональном поле еще меньше, чем в поле социально-политическом. Я много лет проработала в Московском музее современного искусства, музее муниципального подчинения, существующем на налоги жителей города. Я не могу сказать, что музейное программирование там было каким-то особенно закрытым процессом, но точно не помню, чтобы мы его обсуждали в связке с анализом общественных интересов. Парадоксальным образом в последние три года, когда общественные проблемы максимально обострились, выставочная программа музея, к сожалению, совсем потеряла связь с реальностью, причем теперь уже даже художественной. Но проблема по своему масштабу явно больше, чем политика одного музея. Институции в нашем контексте оказались чем угодно, только не амбассадором неких общественных ценностей, в которые они сами верят. У московских институций, не обделенных финансированием даже на фоне собственных же региональных отделений, есть все — красивые здания, большие и профессиональные команды, медийное присутствие, — кроме ценностного цемента, скрепляющего всю их деятельность. 

Конечно, как часто бывает в разных сферах нашей общественной жизни, эти функции институции не редко замещались деятельностью отдельных индивидов. Именно их стремлениями и прекарным трудом были созданы такие проекты, на которые институции оказались не способны: «Феминистский карандаш» (2012–2013), «И-искусство, ф-феминизм. Актуальный словарь» (2015), фестиваль «Медиаудар» (2011–2016) и многие другие. Отдельные энтузиасты стояли и за целой волной самоорганизованных пространств, некоторые из которых, как, например, галерея «Red Square», целиком были посвящены острым социально-политическим темам, а другие, как, например, недавно закрывшаяся галерея «Электрозавод», давали пространство для спонтанного художественного высказывания авторам с самыми разными эстетиками и политиками, формируя то демократическое поле разнообразия, которое институции создать не смогли. Однако располагались эти проекты ближе к периферии общественно заметного или в поле зрения исключительно профессиональной среды. 

Недостаток демократичности в выставочной политике институций связан с несколькими очевидными факторами. Первый из них — особое ревностное отношение к знаниям в нашем профессиональном поле. В то время как, казалось бы, и выставочная работа, и работа художественных институций в широком смысле слова должны рассматриваться как деятельность просветительская, открытая признанию факта незнания, и предлагающая заменить это незнание на знание, язык нашей системы искусства был скорее заточен на разделение и исключение.

Мое поколение коллег, то ли в связи с делегированием собственной памяти жесткому диску компьютера, то ли в связи со сменой интеллектуальной моды, стало более расслабленным с точки зрения используемых интонаций, но я на собственном опыте до сих пор сталкиваюсь с мнением, что хороший текст — этот тот, который обычный зритель может прочитать только со словарем и доступом в Интернет под рукой, а лучше, чтобы и зрителю профессиональному он давался не легко. 

Подтверждение того, что такой вывод — не результат моего больного воображения, я нашла в статье «К критике критики» Евгения Викторовича Барабанова аж из далекого 2003 года[3]. Хотя речь в ней идет именно о критике современного искусства, как понятно из названия, замечания автора о возникновении замкнутого «общества взаимного восхищения» и языке, который «подавил и понимание, и себя самого в псевдозначительной вязкости», кажутся невероятно точными и для диагностики проблем кураторских практик в нашем контексте, а, возможно, даже для осмысления всей системы искусства. 

В этой же статье Барабанов упоминает о «концепции общезначимого». Именно отношение к ней внутри институций и в обществе в целом кажется мне краеугольным фактором недемократичности того, что происходит в институциях. Трудно отрицать, что значимость просоциальных ценностей в нашем обществе крайне низкая. Мы так и не преодолели длящийся кризис победы неолиберализма и откат от ценностей сосуществования, вызванный резкой аллергией на все социалистическое. Новый же проект «советского 2.0» построен именно на атомизации общества, тотальном недоверии — от него заботы о создании разветвленных сетей социальных связей, которые бы поддерживали в трудные времена, ждать явно не приходится. Еще не угасла низовая инициатива, но ее перерастание во что-то большее очевидно воспринимается как нежелательное. Пока же отношения институция–зритель продолжают развиваться в логике сервисной экономики. Зритель — это пользователь, элемент статистики, который, если не поленится, может своей критикой доставить нам лишние неудобства в социальных сетях — немногочисленных пространствах прямого диалога зрителя и институции. Критика в нашем профессиональном поле вообще воспринимается крайне болезненно, как будто если мы признаем ее релевантность, это одновременно означает признание нашей слабости, как будто какая-либо реакция на критику, кроме отрицания, разверзнет бездну для самого страшного — не научения сверху вниз, а диалога. 

Может быть, все вышесказанное похоже на жалобу, может, оно и есть жалоба меня 37-летней себе 20-летней, напоминание, что если мы правда хотим менять мир к лучшему, менять к лучшему общество, в одиночку это не сделать, и если мы хотим работать на благо общества, без самого общества никак не обойтись. На сайте петербургского кураторского форума опубликован замечательный текст Кайи Кайтавуори «Медиация везде»[4], в котором автор указывает на то, что в сегодняшнем институциональном устройстве кураторы больше заботятся о произведениях, в то время как о зрителях заботятся медиаторы и сотрудники образовательных отделов. Однако получается, что в нашей схеме организации процессов за сами произведения куратор тоже не отвечает, это по факту делает хранитель. Выходит, что куратор, обладая большой властью, не несет никакой ответственности за свою работу, что само по себе может приводить к дальнейшей инфантилизации. 

После своего последнего кураторского проекта «Скрытое», который для меня был чрезвычайно важен, в том числе как воплощение отчаянной попытки создать некий safe space для зрителей, я обнаружила себя с ощущением полного непредставления зрителя, а что еще печальнее — непонимания, могу ли я вообще его узнать в рамках классического выставочного проекта. Я не ожидаю, что выстраивание диалога со зрителем может складываться легко, но это необходимо. Поэтому, не имея никаких рецептов по оздоровлению наших отношений со зрителем, я по крайней мере предлагаю начать с ответственности, выходящей за пределы ответственности внутрицеховой. Не настаивать на своей правоте, не верить в свою безупречность, а размышлять о новых стратегиях, а главное — смотреть трезво на ту реальность, которая создана суммой действий всех ее участников, в том числе нас самих. 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 URL: https://ges-2.org/imperfect-the-2010s-in-russian-art.

2 Дёготь Е. Русское искусство на rendez-vous. Постсоветская Россия на Венецианской биеннале // Русские художники на Венецианской биеннале. 1895–2013. М.: Stella Art Foundation, 2013. С. 86.

3 Барабанов Е. К критике критики // Художественный журнал. № 48–49. 2003. URL:https://moscowartmagazine.com/issue/71/article/1526.

4 Кайтавуори К. Медиация везде. URL: https://symposium.curatorialforum.art/reading-mediation.