18+

Когда мы познакомились с Олегом Куликом на рубеже 1980–1990-х годов, во время нашей первой беседы он в какой-то момент неожиданно спросил меня: «В чем заключается твоя “личная мифология”?» Тон был дружелюбный, но безапелляционный — право быть художником есть только у того, кто может предъявить некую авторскую мифологию. Обстановка многолюдной вечеринки художников позволила уйти от немедленного ответа. И что я мог ответить? Не хотелось ни врать, ни дискутировать. Поставившее меня в тупик понятие авторской мифологии, показалось мне — после прочтения книг Ольги Фрейденберг, Клода Леви-Строса и просмотров фильмов Пазолини — если не совсем нонсенсом, то чем-то весьма сомнительным. 

Личным, авторским может быть твой комментарий к тому, что по своей природе является имперсональным, коллективным. Но можно ли самому выдумать или изобрести мифологию? Сочиненные тобой слова, предложенные тобой идеи могут получить когда-то широкую популярность, и коллективы способны превратить их в новые мифологии, но только если им это будет угодно и удобно. Возможно, я неправильно понял вопрос, возможно также, я недопонял прочитанные книги и просмотренные фильмы. Так или иначе, в 1990-е годы, и правда, с разных сторон стало слышно о личных, индивидуальных мифологиях отдельных художников. В России это связывалось с образовавшимся тогда идеологическим вакуумом, а «идеология» и «мифология» рассматривались как синонимы. Возможно, у некоторых деятелей культуры и в самом деле возникали амбиции идеологов и мифотворцев новой эпохи.

Например, такой амбициозный мыслитель, как Платон неприязненно относился к распространенной в его время практике использования мифов деятелями культуры, поэтами, прежде всего. И это при том, что ничем другим эти деятели и не могли тогда заниматься. Превосходными экспертами и непревзойденными трансляторами мифологической памяти они признавались и во времена Платона, признаются безвариантно и по сей день. А вот сам философ-законодатель предполагал изгнать поэтов из своего идеального государства и запретить сочинять всякие «Илиады» и «Одиссеи», так как в подобных сочинениях мифы о богах и героях искажаются и лишаются смысла. 

Поэтическим версиям мифа основатель Академии противопоставил продукты собственного мифотворчества — от мифов об Эроте и Андрогине

до мифа об Атлантиде. Впрочем, их мало кто рассматривает как собственно мифы, скорее, как концептуальные конструкции, облеченные в форму мифа, —не зря они продолжили вдохновлять и в дальнейшем на создание все новых интеллектуальных проектов и теорий, всевозможных утопий, городов солнца и других идеальных общественных организаций. Такая мифообразная философия вполне была способна уживаться с поэтизированной мифологией. Самый яркий пример — «Метаморфозы» Овидия, неувядающий сериал самых захватывающих мифических сюжетов, используемых также как материал для блистательной популяризации пифагореизма, плюс яркая картина мировых исторических мутаций от первобытного хаоса до Октавиана Августа (разумеется, счастливого завершителя истории). Последнее не спасло римского поэта от изгнания. Зато его «энциклопедия язычества» пережила без потерь темные времена Средневековья и послужила фундаментом культуры Ренессанса, барокко и классицизма.

Романтики и деятели модерна пошли дальше. Рихард Вагнер не только придумал тотальное искусство, дав толчок авангарду, но и наполнил структуры своего Gesamtkunstwerk’a альтернативным, не греко-римским мифическим материалом. Ставка была сделана не на эпическую или иную поэзию, а на оперное представление с его обширными возможностями синтеза искусств, и не так просто определить, чего тут было больше — оживленной древнегерманской мифологии или новорожденного мифа тотальной эстетики. Затем в операх и балетах Дягилева и всех его художественных многостаночников (сюда же можно добавить и пародирующую Дягилева «Победу над солнцем» — своего рода «Русские сезоны» для бедных) мифологический круг невероятно расширился — от глубочайшей архаики (как правило, воображаемой) и пестрой экзотики до радикального футуризма. Авангард, смешав реликтовые сюжеты с технософскими и сциентологическими фантазиями, переоткрыл первоначальный смысл мифа, заключающийся не столько в мифе-фабуле, сколько в мифе-обряде, мифе-ритуале. Отсюда и дальнейшая актуальность перформанса, инсталляции, искусства как действа или как сценически организованного пространства, а также распространение особых обычаев художественной жизни, всевозможных фестивалей, воркшопов и т. п.

Уже более двадцати лет я участвую в фестивалях, воркшопах и других художественных инициативах, организуемых международным художественным сообществом «Ponte cultura e.V.», объединяющим, прежде всего, художников из Германии (Нюрнберг и др. города) и Бразилии, но также и из других стран. В 2024 году очередной ряд художественных мероприятий был посвящен двум темам — Убунту и маскам. Как художник и участник, я так и не успел вполне разобраться, как взаимосвязаны маски и Убунту. Возможно, ассоциативно. Маски популярны в традиционной Африке, родом откуда философия Убунту, получившая, в свою очередь, популярность среди чернокожего населения Бразилии, как, впрочем, и во многих других странах Западного и Восточного полушарий. В чем состоит сама философия Убунту, которой в частности вдохновлялся Нельсон Мандела, — я тоже не успел разобраться в деталях. Премьер-министр островного государства Барбадос Миа Моттли в своем интервью еженедельнику «Die Zeit» предложила такую короткую формулировку: «[Убунту] —это очень просто. Я есть, потому что есть ты. Я есть, потому что есть мы».

Очень похоже на формулировку, которой принято суммировать философию Людвига Фейербаха — «Я — это ты, ты — это я». Хотя большинство участников проекта «Убунту. Маски» не знали имени немецкого философа, тем не менее в Нюрнберге существует его своеобразный культ, и его имя, наряду с именами Дюрера, Гегеля и Ганса Сакса, входит в пантеон местных знаменитостей. Фейербах прожил на окраине Нюрнберга свои последние годы, каждый вечер совершая прогулку-восхождение на холм Рейхенберг. На

вершину холма ведет «тропа философа», названная так явно по аналогии с прогулочным маршрутом Канта в Кёнигсберге. Сбоку от тропы установлены щиты с цитатами из сочинений материалистического вольнодумца, а на полпути в траве можно увидеть два камня с вырезанными в них словами «Du» и «Ich» (ты и я), вызывающие ассоциации с ленд-артом или объектами Яна Гамильтона Финлея. На вершине установлен своего рода каменный кенотаф, напоминающий античные саркофаги, и стела с профилем Фейербаха. Иногда рядом со стелой можно заметить пустые бутылки и брошенную упаковку от чего-то съестного, и это даже не выглядит как проявление неуважения, скорее, наоборот, напоминает остатки ритуальной трапезы неких фейербахопоклонцев. По крайней мере, так хотелось бы думать…

Фигура Фейербаха не была бы чем-то чужеродным на выставке, посвященной философии Убунту. Так же, как художница из Сан-Паулу Лиз Миллер посвятила свою серию работ на ткани Нельсону Манделе, точно так же немецкий философ мог бы стать героем чьих-то произведений, например, моих. Он им и стал, но двумя годами раньше, когда Сергей Хачатуров пригласил меня к участию в цикле выставок «Складки странствий». По замыслу куратора, метафора странничества передавала наиболее точно некое актуальное состояние общей художественной ситуации, а мне, как жителю Нюрнберга, было предложено сосредоточить свое внимание на образе Каспара Хаузера, то есть еще одного городского genius’a loci. Поскольку отец философа принимал живое участие в трагической судьбе то ли немецкого «маугли», то ли второй «железной маски», то и сам Людвиг Фейербах оказался персонажем и рассказчиком в моей графической серии и комиксе, посвященном загадочному найденышу. Но комикс этот выставлялся пока только в России.

В Нюрнберге я ограничился темой масок, расширив ее до темы маскировки, и создал живописный диптих, посвятив его некоему воображаемому «внутреннему хамелеону». В произведениях других участников проекта тема масок также раскрывалась охотно и отчетливо, в то время как тема Убунту, скорее, завуалировано. Нюрнбергская художница Герлинда Пистнер выставила серию живописных масок, а также организовала перформанс-дефиле в духе сюрреалистического маскарада. Томас Хельд проинсталлировал на полу гипсовые маски, а затем, надев на себя ржавую дырявую солдатскую каску 1940-х годов, подверг гипсовые изделия «бомбардировке» тяжестями, актуализируя своим перформансом неизжитые исторический травмы. За этими индивидуальными высказываниями и общей выставкой, последовали воркшоп, в ходе которого происходили изготовление и обмен масками, и другие совместные действа, а затем и трехдневный выезд в деревню, и также коллективное творчество. Все эти инициативы, очевидно, должны были повышать градус духа Убунту. 

Сразу же после окончания мероприятий «Ponte cultura» их участники отправились в Венецию смотреть биеннале, но, правда, не все вместе, а небольшими группами. Я поехал индивидуально после всех. Отдав должное африканской философии и маскам, решил уделить внимание также творчеству московских коллег, которых не так часто можно увидеть вдали от дома. Свою поездку я приурочил к финисажу выставки Катерины Ковалевой в Fondatione CREA, озаглавленной «Limbo» и представлявшей собой инсталляцию из больших и малых редимейдов, огромных парашютов, выставленных в виде шатров и гигантского подвенечного платья, а также обычных чемоданов. Все объекты покрыты авторскими росписями. На парашютах монохромные копии фрагментов барочных фресок, рассказывающих античный миф о похищении Европы, а на чемоданах образы, позаимствованные из семейных фотоальбомов прошлого века. Мотивы странничества, скитальчества, крушения, полета, спасения сочетаются с осколками древних мифов и так никогда и не рассказанными личными мифологиями отдельных человеческих судеб, растерявших свой багаж на чересполосице железных дорог бездушной истории. 

Много мифов, мифологий и экзотических сюжетов было и на самой биеннале. Очень много латиноамериканских художников, на которых я после десяти дней общения с бразильскими коллегами смотрел как на родных. Европейцы тоже оживляли ритуальную память. В павильоне Бельгии инсталляция с огромными фигурами в странных костюмах и масках и видео с

этими фигурами в движении, показывающее европейский карнавал как сюрреалистическую экзотику. Все это напомнило мне перформанс нюрнбергской художницы. Но более всех других национальных павильонов меня впечатлил павильон Египта с персональной выставкой Ваэля Шауки. Завороженно я просмотрел все 40 минут видео исторической оперы, очарованный музыкой и голосами, каким-то удивительным, как мне почудилось, синтезом из Эрика Сати и арабских песнопений, мерным раскачиванием фигур поющих персонажей, обряженных в подчеркнуто бутафорские квазиисторические костюмы на фоне экспрессивно-лубочных декораций. Видео-опера действовала как сеанс магии превращения истории в мифы и оживления мифоисторических фантомов в оперном обряде. Расставленные позади зрительских мест огромные деревянные скульптуры, некие гибриды невиданных зверей с обезумевшей мебелью, воспринимались как сюрреалистические шкафы, в которых до поры до времени эти фантомы сидят и только ждут своего выхода наружу.

Самым мощным из всего, что выставлялось в Венеции в это время, стал для меня проект Пьера Юига «Лиминал» в музее «Пунта-делла-Догана» — трехэтажная инсталляция-вселенная, созданная с использованием синтеза самых передовых художественных технологий. Мир после своего исчезновения, некий пост-пост-апокалипсис, за пределами которого уже ничего быть не может, и тем не менее «оставивший надежду всяк сюда входящий» зритель должен испытать противоестественный восторг от этой восхитительной безнадежности. Неописуемый восторг, начисто лишенный всякого намека на катарсис. Конечно, мне, как и всем, больше всего запомнилась обезьяна в одежде и маске, бегающая по развалинам и коридорам безлюдного города-призрака, японской Фукусимы. В качестве противовеса всем этим огромным видеопроекциям, паровым машинам, гигантским аквариумам в коридоре была выставлена серия графики Энтони Носику Иквуеме (Anthony Nosiku Ikwueme), молодого чернокожего художника, имеющего диагноз «нейроразнообразие». Возможно, десять листов А4 с абстрактными «почеркушками» и человечками с фонариками должны были стать той спасительной соломинкой, которая бы вытянула отчаявшегося зрителя из бездны дегуманизированного экстаза, но мне бы этого не хватило, если бы я случайно не наткнулся на набережной на небольшое выставочное помещение, где экспонировались графика и объекты Вильяма Кентриджа. Его выставка называлась «Автопортрет художника как кофейника». Там же демонстрировался и его видеосериал — якобы документальный фильм из девяти серий, одновременно сложный и простой, некий бесконечный диалог с самим собой, разговор-спор об искусстве, музыке, опере, Шостаковиче. Словом, обо всех противоречиях и проблемах, которые все время наваливаются на современное искусство. Но в заключении — фирменно кентриджевская процессия африканских персонажей, вселяющая оптимизм и надежду. Эта небольшая выставка на набережной стала лично для меня самым позитивным впечатлением от современного искусства, показанного в этом году в Венеции.

Полтора месяца спустя я попал в Берлине на проходившую в музее «Хамбургер банхоф» выставку Семихи Берксой (Semiha Berksoy, 1910–2004), турецкой оперной певицы, актрисы и художницы. Музей, специализирующийся на радикальном современном искусстве, вдруг неожиданно выставил материал очень интересный, но с трудом поддающийся точной идентификации. В зале звучат арии из опер Верди, Вагнера и Штрауса, демонстрируются кадры турецких кинокомедий 1930-х годов, выставляются личные фото многосторонней творческий личности, а также ее рисунки, живопись. Большие полотна — это автопортреты в образе героинь опер, в которых она пела, многие из которых персонажи древних мифов. Художница-певица противоречива и загадочна, как героиня древних мифов, она умудряется поддерживать прекрасные отношения с противоборствующими силами богатого бурными событиями столетия, легко перемещается в пространстве, везде проявляет свои многогранные таланты. Возможно, поэтому музей и вдохновился такой счастливой возможностью представить очередной альтернативный портрет ушедшего века. Возможно, именно такие мифологически окрашенные судьбы снова актуальны, и опять можно задать вопрос о личной мифологии.