18+

Я очень даже верю в случайности. Да и как иначе, если мотыльки и мухи регулярно бьются о стекло? Они могут облететь миллион пространств, порталов и проемов, но залетают внутрь комнат, где их ничего не ждет! Понятный жор травит их души и эти милые инсекты ломятся в «не те» двери и окна. Но в то же время —можно ли считать попадание маленькой мушки всего лишь случаем? Их же несет потоком случайностей в бурную реку необходимости. И может ли мошка вырваться из этого потока?  

***

Несколько лет назад я оказался на Эланде в Швеции. Этот солнечный (по местным меркам, конечно) остров называют «скандинавским Провансом». В том смысле, что особый солнечный свет делает там климат жарче, природу богаче, а цвета насыщеннее и ярче. Летом на Эланд устремляются сотни тысяч туристов в поисках дилогических деревенских пейзажей с ветряными мельницами и бескрайним небом. Но, за исключением мягкого балтийского лета, это очень ветреное и дождливое место. Оттого на острове так много ветряков и мельниц, оттого так пусто в несезон.

Мне повезло провести на Эланде рождественские каникулы. Во время застолий и разговоров о судьбах художников и природе искусства я подспудно думал о том, почему этот суровый зимой остров стал шведским вариантом Прованса? Как случилось, что эти места облюбовали художники? 

Погрузившись в изучение этого вопроса, я открыл для себя огромную модернистскую традицию художественных колоний. В очередной раз поразившись тому, как много мне еще предстоит узнать, я углубился в чтение. Множество художников на рубеже XIX–ХХ веков выбирали для себя бытие вне города. Этот исход из метрополий в провинции происходил по всему миру: от России и Дании до Франции и США. Кто-то первым прокладывал путь в поисках красивых пейзажей или особого цвета и света, а вслед за ним устремлялись его друзья и коллеги. Так образовывались колонии во французском Понт-Авене, датском Скагене, российских Абрамцево и Талашкино. Художники приезжали в деревни и небольшие городки, создавали произведения — кто-то оседал там на время, кто-то обосновывался надолго. Примеры таких артистических колоний есть чуть ли не в каждой региональной истории модернизма[1].

Собственно, таким же образом остров Эланд стал центром притяжения шведских живописцев в начале ХХ века. Туда приезжали за особым «южным» освещением, которое превращало балтийские виды в средиземноморские. Но кто же проторил дорогу шведским художникам на этот остров? Тут я и встретил своего визави и тезку, который захватил мое внимание надолго.

 

***

Иван Хофлунд родился в 1887 году недалеко от города Кальмар на юге Швеции. Это совсем рядом с Эландом, буквально пара часов на велосипеде. Его отец был пастором и в какой-то момент его направили служить в сельский приход на востоке Эланда. Там Хофлунд провел свое детство — в кирхе и традиционной протестантской культуре, суровой и аскетичной. Там начал свою художественную практику — помогая в реставрации церковных украшений и росписей, а иногда и в их создании. Тем не менее он поступил в Королевскую академию художеств в Стокгольме.

И тут стоит прояснить интересный аспект шведской художественной сцены того времени. Доминирующей тенденцией тогда был скандинавский импрессионизм, лидерами которого в Швеции выступали авторы из «Ассоциации художников» (Карл Нордстрём, Нильс Крюгер, Карл Ларссон и другие). Причем один из членов этого движения — Пер Экстрём — был уроженцем Эланда. И естественно, что так интересующий меня Иван Хофлунд поначалу очаровывается искусством своего земляка. Но, крутясь в стокгольмских богемных кругах, он постепенно теряет интерес к импрессионизму. Ведь именно тогда на стыке веков в Швеции обрел славу локальный вариант символизма, который стал альтернативой существовавшим традициям. Такие художники как Ивар Аросениус, Иван Агуэли, Олаф Сагер-Нельсон стали главными выразителями новых идей в шведском искусстве[2]. (Интересно, что Иван Агуэли был увлеченным анархистом, взял себе русское имя в честь Кропоткина, которое после принятия ислама сменил на Абдул-Хади и стал ключевой фигурой для традиционализма. Вот так-то.)

И как вы понимаете, Ивана Хофлунда крайне увлекла эта модернистская традиция символизма. Он стал заметной фигурой среди молодых художников этой школы. И, пожалуй, продолжал бы развиваться в русле этих постимпрессионистических экспериментов, особенно после своих путешествий по материковой Европе и Тунису. Но случилось горе.

Хофлунд сделал предложение своей возлюбленной, но получил отказ без объяснения причин. Ее родители были категорически против этого брака и буквально запретили влюбленным встречаться. Почему? Во-первых, они справедливо полагали, что богемный художник — не лучшая пара для девушки из богобоязненной традиционной семьи. А во-вторых, и об этом Хофлунд ничего не знал, его пассия была беременна. Но у этого счастливого обстоятельства была опасная сторона — девушка имела серьезные проблемы со зрением, которые обострялись по мере приближения родов. И ее родители опасались, что она может вовсе ослепнуть. Поэтому они решили держать дочь под своим присмотром, ежедневно молясь за ее здоровье. 

Надо сказать, возлюбленная Хофлунда действительно практически потеряла зрение после родов, но впоследствии стала одной из первых активисток движения за права женщин-служащих и пропагандистской «слепого» метода печатания. Она родила девочку, которую ей помогали воспитывать ее родители. Но сам Хофлунд не знал о существовании ребенка на протяжении нескольких десятилетий. И только незадолго до смерти дочь нашла его.

Для Ивана Хофлунда отказ возлюбленной, причем без объяснения причин, стал переломным моментом в его жизни. Этот экзистенциальный кризис сломил успешного столичного художника, он стал много пить и почти забросил живопись. Его эксцентричная пластика, которую отмечали современники, стала уступать место более традиционной академической манере[3]. В конце концов, оставшись без гроша, Хофлунд возвращается в родной Кальмар, где жили три его незамужние сестры, которые и приютили художника. 

Пытаясь вывести брата из депрессивного запоя, сестры отправляют его на лето к друзьям на ферму на Эланде. И там Хофлунд вспоминает пейзажи Пера Экстрёма, которые некогда отверг как слишком традиционные. Но, оказавшись в окружении крестьян-скотоводов, он посчитал неуместным работать в модернистской традиции. Сельская пастораль с многочисленными ветряными мельницами исподволь толкала к традиционным художественным методам. Он почти все время рисует — бесконечные карандашные эскизы и живописные этюды помогают отвлечься от любовной трагедии и алкоголя. 

Иван Хофлунд окончательно решает обосноваться на Эланде, лишь на зиму приезжая к сестрам в Кальмар. Вместо рафинированной столичной публики, его окружают фермеры и местные фабриканты, которые и становятся его друзьями. Ему постоянно заказывают пейзажи с китчевыми видами острова. Самые популярные мотивы — развалины замка Боргхольм и ветряные мельницы на фоне бескрайнего неба. В каком-то смысле Хофлунд реализует идеи соцреализма, как их описывал Клемент Гринберг в первой варианте статьи «Авангард и китч» — «…подменный опыт и подменные чувства»[4]. Он буквально подражает картинам импрессионистического «Альянса художников», создавая эрзац-культуру, которая будет близка изолированной островной общине.

Его картины стали частью идентичности для жителей Эланда. Изображая банальные, близкие к китчу пейзажи, Хофлунд делал нечто большее. Он создавал мифический идеализированный образ острова, в котором нет следов тяжелого прошлого. А оно было отнюдь не радужным! Бесконечные войны викингов, городища, полные костей, пиратские набеги и, наконец, треногие собаки, которым несколько столетий отрубали одну лапу по приказу королей. Культурный образ острова был далек от всешведской здравницы. Но именно салонные пейзажи кисти Ивана Хофлунда переоткрыли Эланд как место идиллических пасторалей, которыми он известен и поныне. За этими видами и стали приезжать художники уже после Второй мировой войны. Именно поэтому сегодня каждая деревня на острове имеет своих художников, галереи и даже несколько прекрасных школ искусства.  

Грустно, но за пределами Эланда работы Хофлунда будут неизвестны вплоть до 1947 года, когда в Кальмарском художественном музее пройдет его первая персональная выставка. И, несмотря на то, что его картины хранятся в ключевых шведских музеях, в том числе в прогрессивной Moderna Museet, большая часть его произведений до сих пор остается в частных коллекциях потомков фермеров с Эланда.

***

История жизни Ивана Хофлунда меня потрясла до глубины души. Сложно объяснить, что именно тронуло меня столь сильно. То ли сама трагическая судьба, которая против воли вернула художника на Родину. То ли лиризм художественного мифа, который пронизывает искусство и жизнь самого Хофлунда. Герой, которого почти никто не видел.

Горько-сладкое чувство жизни, которая пошла совсем не так, как планировалось, заставляет внимательнее всматриваться в детали истории Ивана Хофлунда. Для меня он стал странным собеседником и визави в эти бурные пост-ковидные годы. Попытка понять, кто же придумал образ шведского Прованса, привела меня к скромно потупившемуся человеку, который до сих пор стоит в тени истории искусства. 

Я фанатично искал хоть крупинки информации о Хофлунде. С трудом, но нашел две единственные монографии о нем. Естественно, они были на шведском — пришлось изрядно помучиться, чтобы прочесть их[5]. И, приезжая на Эланд, я объезжал все места, которые были документально связаны с моим визави. Особую безумную пикантность моей обсессии добавлял тот факт, что я все никак не мог выяснить причину столь не типичного шведского имени моего тезки. Как я не пытался, но не смог найти ответ, почему родители Хофлунда назвали его Иваном. Только встретившись с одним эландским историком, я услышал версию, что это могло быть связано с модой на все русское в среде шведских интеллектуалов конца XIX века. Мне эта версия не показалась особо убедительной, но ничего более достоверного я так и не выяснил.

Мой интерес к Хофлунду навел меня на мысль о создании работы-оммажа. Что если как-то высветить художника, которого судьба унесла куда-то вдаль? Можно ли воздать почести этому скромному, но по-своему великому автору? Да и могу ли сделать это я, отнюдь не художник монументов?

Так родился проект «От Ивана к Ивану».

Я написал синюю монохромную картину крупного формата (часть той длящейся синей серии, начатой мной в 2022 году), разводя акрил талой дождевой водой Эланда. И стал ездить с ней по всем островным местам, связанным с Иваном Хофлундом. Мои подруги, Анна Перссон и Малин Линдмарк, помогали мне с документацией и съемкой моих похождений. И как же это было глупо и смешно! 

Нелепый маленький человек в куртке и туристической кепке тащит большущую картину сквозь ветер и морось, потом с трудом встает на фоне очередной кирхи и ждет, пока его снимут на камеру! Блеклый балтийский свет выхватывает очертания силуэта на фоне плоского пейзажа, еле-еле разбавленного часовней. Синий прямоугольник картины своей тупостью опирается на пожухшую мерзлую траву снизу и дивную улыбку туриста сзади. Ничего не предвещает глубины и содержания в этом странном, акционного типа, действии. Пейзаж, картина, человечек — и только где-то фоном мелькают надгробия, сумрачный дуб, старая кузня, старый дом пастора.  

Мемориальный абсурд и пластическое тупоумие — так охарактеризовали всю эту затею местные кураторы. Но в каждой эландской деревушке, куда приезжала наша команда на небольшом грузовике с картиной (в обычные автомобили она не влезала!), местные жители интересовались, что мы здесь делаем. И в ответ слышали пламенный рассказ о забытом достоянии шведского искусства — Иване Хофлунде! Его имя вновь звучало в оживленном разговоре об искусстве. И это было то немногое, что я мог сделать в память об этом скромном творце.

***

Может ли судьба Ивана Хофлунда послужить примером или, упаси бог, уроком? Не думаю. То, что искусство дало ему выход из экзистенциального тупика — еще не означает, что так будет у всех. И все же, обращаясь к его истории, я словно ощущаю на кончиках пальцев ответ на какие-то важные, но еще не сформулированные вопросы. Будто он нашел способ говорить о чем-то локальном, но что может поменять нечто глобальное. Конечно, Хофлунд не изменил историю шведского и мирового искусства. Но смог сделать не менее сложную вещь — он изменил образ одного конкретного места. После него Эланд перестал восприниматься как мрачный остров могильников и трехногих собак. Теперь это пастораль для внутренних туристов, которые ищут живописную природу Швеции.  

В финале обычно должна звучать какая-то мораль или хотя бы вывод. Но ничего этого у меня нет. Я утонул в судьбе Ивана Хофлунда и вынырнул уже в закономерной череде случайностей Ивана Новикова. Да и разве могли мы с ним разминуться — два тезки на маленьком острове?

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 Lübbren N. Rural Artists’ Colonies in Europe, 1870-1910 // Manchester: Manchester University Press, 2001.

2 Hofrén M. Ivan Hoflund — konstnären och hans verk // Kalmar: AB Dillbergska Bokhandeln, 1947.

3 Nilsson A. Ivan Hoflund — tecknaren och målaren // Himmelsberga: Ölands museum, 2005.

4 Гринберг К. Авангард и китч // Художественный журнал. № 60. 2005. С. 47–54.

5 Печально, но поиск этих изданий был сопряжен с пониманием, что Хофлунда забыли. Кроме двух книг и нескольких небольших статей, о нем совсем не писали. И все эти публикации были только над шведском.