18+

Фазан. 1924 г. Хайм Сутин, Альбертина, Вена.

Фазан. 1938 г. Пабло Пикассо, Альбертина, Вена.

Первый — умер уже какое-то время назад. 

Второй притворяется мертвым — ведь так можно еще более картинно раскинуть крылья, прищурить маскарадные глаза, колыхать воздушным хвостом. 

Голова прилегла точно на белый уголок пьедестала. Приняв театральную позу, он поет. Это тенор? 

Он занят собой и самозабвенен, если такое бывает одновременно. Непобежденный фазан источает энергию. Корзиночно сплетены на груди фиолетовые и золотые перья. Золотой цвет безразличен к страданиям. И фиолетовый.

Композиция придерживается плоскости.

Готов на все ради позы? Позер? Слышишь? Помнишь Древний Рим с его бодрой подготовкой к смерти, с инструкцией веселой, как театральная программка?

Что-то детское в отношениях со смертью, все понарошку. Здесь где-то рядом находится жестокость, неосознанная, инфантильная. 

Вспомню здесь об обезьянке, жившей у Пикассо. Им заброшенной и несчастной.  

Фазан — центробежен. Все герои Пикассо — центробежны. Даже «Герника» —набор обвинений: лошадиное зубоскальство, разбитый свет, растопыренные сосиски-пальцы. Но картинность поз, как из брюлловского «Последнего дня Помпеи», только без намеков на трехмерность видимого мира.

Художники делятся на тех, кто сворачивает или, наоборот, разворачивает сюжет, композицию, время своего рассказа. 

У Пикассо всегда распускается энергия жизни, даже в natura morta.

Сутин. И говорить тут не о чем. Мертвый фазан. 

Спотыкаешься об эту картину. Тощий, как погибший в плену солдат, проигравший заранее. 

Неровная снежная поверхность, ночное небо. Насильственно. Сбившиеся, слипшиеся перья, потерявшие наполненность, округлую геометрию. Центростремительность — смертельна.

Ничего тут нет напоказ. Ощущение мокрого, холодного птичьего тела усиливается подтеками, не игривыми. Как сопли, слезы и кровь текут к земле, сразу как появятся. 

Притянут грунтом. Раздавлен. Непригодный ничем, ничком.

Разливается красный стол, как кровавый ручеек. Зимняя чернота под ним. Голова ниже хвоста — не покоится, а съезжает нелепо. 

Жизнь, которую тело пыталось удержать. 

Убит ночью: сзади, в спину, в затылок, возможно.

Истает к весне. Растворится в этом пейзаже. Или будет лежать еще более конфузно под светлым небом. Миссия — лечь костьми.

Масштаб этого события мигает: от размеров человеческого сердца до холмов городской свалки. До свода небесного.

Слепая пленка на глазах. Похоже, была и при жизни. 

Хрип, икота, что-то неприличное, неизбежное. Всхлип. При этом раскрытый клюв закрыт каплей, кажется, слова. Это единственное закругление в остром силуэте тела.

Ван Гог писал: птица кругла. Как ни странно, этот объем остается в фазане Сутина как утрата.

Никаких помпезных ритуалов тут не вспоминается, только острое чувство, что тело должно быть погребено. Над ним парит размазанный какой-то птичий призрак.

Оба — не для еды. Первый — жив, второй — несъедобен. Невкусен для тех, кто пирует фазанами.

Стремление изобразить неизобразимый космический сущностный переход у Сутина. И попытка избежать смерти у Пикассо.

Различны эти мужские птицы, как миры Пикассо и Сутина.

Они в диалоге. Природа жизни такова, что нечто всегда вступает в отношения с доминирующей силой, пытаясь ее уравновесить. Центростремительную силу она придерживает, не дает схлопнуться и, напротив, центробежной — ставит сети.  

Иначе не получить упругости самой жизни.