18+

Три ступени мифопоэтики 

Художник и поэт — это агар-агар для выращивания образов. Когда они вырастают, они перестают быть искусством, становясь самостоятельными существами. Я всего лишь проводник тех существ, я беру их за руку и помогаю подняться на поверхность реальности. Дальше они должны жить сами по себе, у меня больше нет времени на них — я занят выращиванием новых образов. Есть цель, может быть невыполнимая, — создать новый образ, которого никогда не было в реальности. Это все равно, как вырастить новый цветок, не описанный в энциклопедии, в которой есть все. И вот он вырос, благодаря твоим занятиям, твоему агар-агару, твоему бесконечному желанию создавать и описывать чудесное. Наблюдая за подобными творцами, я учусь селекции, как монах-августинец Грегор Мендель, потерявший веру в свои опыты, не разуверившись в чудесном. Я повторяю за поэтом Андре Бретоном: «Чудесное всегда прекрасно, прекрасно все чудесное, прекрасно только то, что чудесно». Мир вещественен, а воображение поэта растворяет вещи, они становятся текучими, тают в тумане, теряют привычные очертания, мерцают через очки художника-мифолога. И когда тени вещественного мира растворяются, сквозь них начинаешь видеть двери, которые завалены тяжелыми камнями бесчувствия, надо растащить их — и двери откроются. «If the doors of perception were cleansed everything wouldappear to man as it is, Infinite»[1]. Вслед за Уильямом Блейком распахиваешь эти двери восприятия, и в пещеру, сбивая тебя с ног, врывается свет. И тогда мир превращается в иллюзорный миф, имеющий вненаучное построение. 

Существа моего существа. Миф как повествование 

Чтобы в конце жизни добраться до этих дверей и открыть их, долго ли коротко, рисовал/рассказывал истории про разных существ — Водолазов, Живущих в хоботах, Даблоидов и Стомаков. Бесконечная мифопоэтика, наивная, почти фэнтэзи, потому что память о детстве, чтение фантастики подростком. И вот я иду по снежной уральской дорожке в валенках, носки сползли — голые пятки натирает шерсть, несу в авоське книги из районной библиотеки, что на улице Ленина, и дальше через заледеневший пруд, мимо проруби. Из черной густой воды, подернутой пленкой льда, смотрит на меня водолаз, смотрит и не видит, но я его вижу. А также вижу горы вокруг, отороченные пилой елового леса, на склонах лепятся избы моих соплеменников, и прямо на берегу под горой — мой дом. Не я выбирал место и время моего рождения, свою семью, дом под горой, озеро, завод с кирпичной трубой, камни и мох. Все случилось, как в сказке: три брата, я — младший, лес за окном, завод, трубы, черно-белый снег, дедушка, мастер железоделательного завода, умерший до моего рождения, банька на краю огорода, водолазы, феномены, НЛО в снегу. Урал для меня — волшебный мир, который я когда-то утратил и теперь воссоздаю в своем творчестве. Раздвинулись седые камни на горе Кукан, и Хозяйка Медной Горы сказала, указывая на меня зеленым малахитовым перстом: ты — следующий после Павла Петровича Бажова большой Автор, создающий Мифологию Уральского Места. Земля моей родины — Урал! Там не может жить человек, не укорененный в мифе. Попав в пограничный мир по воле Акинфия Демидова, мои предки должны были освоить чуждый космос, чтобы не сойти с ума. Поэтому миф стал спасением, а фольклор — одежкой, в которую облекался миф. Видимо, любовь к фантазированию, приближенность к мембране между верхним и нижним мирами позволили мне стать художником. В стародавние времена я поступил бы на службу к шаману и знахарю. В наше время — я стал художником, окончив медицинский институт, что, собственно, то же самое.

Каждый человек, по моему разумению, творит свой мир обитания, иначе как бы он смог жить в ином мире, мире, созданном без его участия, — ведь он должен находиться в центре этого мира. Просто кто-то осуществляет это сознательно, примеряя на себя мантию демиурга, кто-то творит свою вселенную тихо и незаметно, а я, как художник, — создаю ее в деталях, расцвеченную и дословную. Сначала возникли обитатели моих миров, я даже не знал — откуда они, из какой такой волшебной страны? Но вскоре понял — они существа моего существа. Они рождались из моего микрокосмоса, из снов, из поэзии существования. Онтологические ноумены. Появляясь, они требовали собственного пространства обитания, и я начал помещать их в сферы, которые стали расти сами по себе, перекрещиваясь, расширяясь, мерцая, обретая собственную метареальность. Создание параллельной реальности, заселение ее существами — идут параллельно с изучением, описанием созданного. Остается много не исследованных уголков, еще нет тщательных карт — творение вселенных продолжается каждый миг моей жизни. Я меняюсь, и меняются мои существа. Но если составить реестр, оглавление вселенных, то это — миры Даблоидов, Водолазов, Стомаков, земля, где обитают Живущие в Хоботах слонов, пространство деревянных существ или чурок. Водолазы живут в отдельном, не цветном, как бы подводном мире, который, по воле водолазов, предстает каждый раз иным. Это мир языка, визуализированного текста, абсурдного и надреального. «Линии горизонтов очерчивают страну водолазов со всех сторон, создавая пространство обитания. Каждую секунду страна водолазов меняет свои очертания. Стоит только пройти два-три шага водолазу — посмотреть в сторону дымчатых сопок, как начинают небесные картографы стирать ластиками прежние границы, наносить новые, потом опять стирать и вымарывать и так бесконечно, превращая карты в грязные лоскуты, в пыль, оседающую на дороги». Такой вот бесформенный мир, метамир, меняющийся каждое мгновение. Мир, в котором я живу, постоянно открывает мне удивительные образы, когда внимательно и восторженно смотришь на него. И все истории, что я сочиняю, тоже часть этого мира. Самое интересное начинается тогда, когда вдруг из ничего, почти из пыли, из невидимых атомов возникает нечто — сначала необъяснимое, можно сказать, предчувствие формы, а затем под пером появляется рисунок, несколько рисунков, которые выстраиваются в историю. А потом все это начинает жить само, а я становлюсь служащим волшебного мира. Трехтомник «Водолазы» из «Коллекции существ», еще несколько книг, комиксы, альбомы, пьеса, видео, скульптуры из ткани и бронзы, библиотека водолазов и тысячи рисунков о них — сочинены мною и нарисованы за тридцать или больше лет.

Протодаблоиды или существа сновидений обитали в проруби ночи, пока я не выловил их всех по одному. Протодаблоидов шила моя мать, я выбирал старую одежду, кроил шкурки существ, передавал матери. Она и Вязаника связала, по моей просьбе. Я сказал: чтобы было красиво, как коврики, что ты вяжешь крючком из ветхой, порванной на махорики, одежды. Все становится текстом, все превращается в историю, начинает сочиться мифом, когда думаешь о бессмертии или смерти, все равно, хотя бы об этом фикусе или герани на  подоконнике, о вечно работающем холодильнике «Бирюса», о снежинке на рукаве черного пальто. Почему она так красива и неповторима? О снеге могу рассказывать без перерыва, о соли, которая так похожа на снег, или о Сольвейг, которую я никогда не видел. 

О даблоидах бесконечное повествование. Даблоид начинался как миф, но через много лет стал фольклором — некоторое время назад группа молодых людей собралась вместе, чтобы шить, лепить даблоида, понятия не имея, что когда-то у него был создатель. Даблоиды — это не отдельный мир, это наш реальный мир, смещенный в сторону мифа, созданного коллективным подсознанием, ставший видимым и осязаемым, при этом не потерявшим свою главную составляющую — несуществование. Если даблоиды — творения сознания, то стомаки — существа, состоящие из желудочно-кишечного тракта, прямые создания тела, их телесная природа видима сразу. Родина стомака — человек.

Можно подумать, что я прячусь от реальности, сочиняя сказки, но это не так. Посредством творения я расширяю существующую реальность, а не бегу от нее. Реальность мне представляется многослойным тортом; можно всю жизнь находиться в одной плоскости, передвигаться слева направо или по кругу, а можно устремиться внутрь или вверх, пронизать своим существованием эту реальность, открыть ее глубину, насколько это возможно. Насколько тебя хватит, насколько растянется шланг. Возвращаясь из погружения, видишь все, что рядом, здесь на поверхности — по-другому и понимаешь: оно — совершенно не то, за что себя выдает. 

И в этом мне помогает воображение, необходимая вещь для человека. Только власть фантазии, ее мощь может смирить человека с кратковременностью его жизни. Посредством фантазии мы можем жить вечно, жить во множестве миров, на всех островах архипелага времени и пространства, быть счастливыми и излучать свет. Фантазия — огромный и прекрасный слон, в его хоботе живет человек, которого он носит по разным удивительным землям, учит срывать бананы, поднимает под самые облака, рассказывает сказки на ночь, оберегает от холода и бедствий. Что человек без хобота, без своего слона? Никто — одинокий и голый на огромном футбольном поле жизни. 

Объекты воображения. Миф как форма мышления 

Смысл моего существования в этом мире — воспроизводить образы, множить сущности. Мне все равно, в каком виде будет овеществлена моя греза. Но как-то так сложилось, что я представляю свои фантазии в зрительных образах, поэтому, наверное, я стал художником. Все мои инсталляции — истории с поэтическим скелетом. Иногда я иду от буквальной метафоры, а не от пластической целесообразности. Так работает память — на ощупь… В целом каждый проект сначала был историей, потом оборачивался книгой, альбомом, завершаясь инсталляцией. Нередко  инсталляция похожа на сцену театра, где актерами становятся зрители. Вот они входят в выставочное пространство, а там нет зала — они сразу попадают на сцену и теперь они уже — актеры. Поэтому здесь может быть все, что рассказывает о моем странном мире, — любые жанры. Мое искусство обычно исходит не из стиля, а из моей личной жизни. Его образы связаны с местом рождения, с моей семьей. Не обладая профильным образованием, мне все время приходится обучаться, хотя профессионально я давно считаюсь художником.

От увлечения сюрреализмом я плавно перетек к концептуальной практике, благодаря дружбе с представителями московского концептуализма. В концептуализме чувственное снижается, понятийное — возрастает. Кажется, в своем жесте я покидаю конкретное и перехожу в универсальное, но в реальности все конкретное сохраняется и более того начинает обрастать деталями, все пронизано текучими психологическими состояниями, прерывистостью и неопределенностью посланий. Из-за этого мое творчество не обладает стилевым единством, я использую разные почерки, при этом сохраняя единую форму мышления, настроенного на перманентном мифогенезе. 

Когда-то в 1980-е я нашел свой стиль рисования, перышко летело, линии переплетались, причудливо ложилась акварель — очень узнаваемо рисовал. Но вдруг я осознал, что ушло что-то личное, я понял: это не я рисую, а «я». И вернулся к себе, бывшему врачу, «любителю», но теперь уже такому, про которых говорил Жан Кокто, что искусство открывается любителям, от слова «любить». Я очень люблю рисовать, сочинять истории, придумывать инсталляции, конструировать объекты. Искусство — безразмерно, его может быть очень много, это — жизнь, а жизнь — неизмерима и бесконечна! Поэтому я и нашел то, про что могу рассказать: про безымянных существ, про жизнь и смерть новогодней елки, про детство, про родителей, про потери, о том, как уходят близкие, и что можно сделать, если ты художник. Как можно помочь себе ощутить опору под ногами и вспомнить то, чего никогда не было. Конечно, это пришло не сразу — от деконструкции, иронии и псевдофилософии через мифологию к воспоминаниям и реальности, как фантастическому театру, даже романтизму. Я вдруг понял, что мир богаче и глубже, что простые истины вечны и незыблемы, а постмодернизм — всего лишь название течения, но есть другая река, которая несет тебя в океан, имя которому Вечность… 

Так возник многолетний проект «Взгляни на дом свой» — история моего детства, семьи, рода, меня, как человека, живущего в этом мире, растворяющегося в реальности, история превращения собственной персоны в персонаж мифа. Он возник на грани двух веков, когда исчерпался концептуалистический заряд, ирония потеряла актуальную повестку, а мне перестало хватать красок для описания мира. Поэтому я стал серьезен, романтичен и более поэтичен. Хотя поэзия присутствует во всех моих проектах — без нее не получается «увидеть» образ, воссоздать его. И тут включается память, твоя личная память детства и более глубокая — память рода. «Взгляни на дом свой, ангел… » — это строка из поэмы «Люсидас» Джона Мильтона, которого очень любил Уильям Блейк — мой собеседник во времени, которого я назвал однажды святым покровителем художников-поэтов, создающих книги. «Look homeward Angel now, and melt with ruth» — вот слова, которые могут стать названием нескольких историй, связанных, как коврик моей матери, между собою, скрепленных памятью и любовью. Внутри этого комплекса — «Вязаник», «Небесные водолазы», «Платье моей матери», «Моя матка», «Воссоздание образа из частиц утраченной жизни» и всякие другие предметы быта из моей реальной жизни, превращенные в объекты — метафоры. Этот проект архаичен, личностен, постконцептуален и, надеюсь, пронизан поэзией. Он зародился внутри меня и продлится всю мою жизнь — но, как говорил незабвенный Блейк: «Для создания маленького цветка нужна работа столетий». Конечно, можно сказать, что искусство и жизнь — вещи неразделимые для меня. Все, что я придумываю, основывается на том, что я видел и чувствовал. Жизнь семьи, родных, местных, моя частная жизнь — это земля, по которой я иду, не зная, в общем, дороги. Главный поводырь мой — поэзия, ангел-хранитель, она ведет меня по ландшафту моей памяти. Вот, смотри, маленькая потерянная пуговка, лежащая в коробке, она — свидетель, она когда-то соединяла борты одежды, а теперь эта связь распалась. Их нет, тех людей, которые застегивали и расстегивали ее, теперь она только пятнышко памяти — одно из тех, из которых я складываю обобщенный образ Матери. Так мне важна крупинка соли, истлевшая тряпочка, серебряный след улитки на черной доске крыльца, как малое и ничтожное, оттого и огромное, из чего выстраивается мой потерянный мир.

Самый мифический, можно сказать, предельно «бажовский» объект, созданный в 2002 году, «Вязаник», стал последней работой, которую я сделал вместе с моей матерью Раисой Александровной из ношеной одежды — когда она ветшает, ее рвут на ленты и вяжут из них коврики. Каждый коврик в домах на Урале хранит память об ушедших людях, как лазерный диск, на котором записаны их голоса и лица. Ветхий покров семьи изорван на «махорики», ленты, сшитые в бесконечные клубочки, подобные тому, за которым следует герой русских сказок. Народное уральское ремесло вязания коврика мы превратили в магический ритуал возвращения духов предков, переплетение душ в спираль вечности, в солярный знак, в кокон памяти, и получилось новое мифическое существо — вязаный человек, вставший в ряд древних мифических типов, таких как домовой и банник. Примеривая на себя Вязаник, одеваясь в одежду нескольких поколений, ты становишься безымянным, безличным существом, обретаешь бессмертие. Правда, обретаешь его на время. Само искусство может пережить человека и вернуть память о нем. Есть такой фильм «Сказка о потерянном времени» Александра Птушко, в нем злые волшебники превратились в детей, а дети стали старичками. Вот и я все пытаюсь вернуть себе золотое время детства. Остановить стрелки часов, сочинив сказку с вечным сюжетом, найти мертвую и живую воду. Без такой воды любые объект, картина, инсталляция остаются всего лишь пустыми декорациями. Собственно, я строю не инсталляции, а стены моего пропавшего дома, в котором когда-то обретались гармония и счастье.

Все возникает интуитивно, на ощупь, иногда помогает случай. Так возникла инсталляция «В поле моего отца». Мы ехали в машине из Орла в Киев — я должен был участвовать в австрийско-русско-украинском проекте Петера Новера «Степной волк», который так и не был осуществлен. Проезжаем сжатое поле кукурузы где-то под Уманью. И я вспоминаю рассказ отца о том, как его взяли в плен немцы в первый день войны, — он вышел из леса на огромное поле, а там на самой кромке стояли немцы. Они навели на него автоматы, приказали поднять руки и идти к ним. Увидев это поле, я подумал — не то ли это поле, поле моего отца? И тогда я решил повторить этот выход отца из леса, перейти огромное поле с поднятыми руками прямо навстречу неизвестности. Навстречу возможной смерти. Так возникла инсталляция с фотографией, потом я добавил свет, движение вентиляторов и фонограмму из фильма Тарковского «Иваново детство». Память — это пустыня, которую я населяю своим воображением, поэтому я стал сочинять сказание о своем отце, офицере Советской армии, военнопленном, о жизни, о его трагедии, также я рассказал о своем отчиме, поволжском немце, интернированном на Урал. Все это — былины, рассказанные по воображению, и поэтому они стали не личными историями, но чем-то большим. По словам Виктора Мизиано, «…связь с прошлым, ставшая для Тишкова смыслом существования в настоящем, служит ему также и связью с вечностью». И ничто нас не связывает так с вечностью, как миф, человек укоренен в мифе, он маленький листок на веточке огромного дерева, корни которого обнимают бесконечные пространство и время.  

Линии судьбы сходятся, если твоей жизнью управляет поэзия, она задает глубину, она — бог, властвующий над миром. Какие бы мы ни строили умоконструкции, какие бы ни делали расчеты, полагаясь на свой слабый разум и образование, поэзия расставит все на свои места. Надо только идти на ее поводу, как слепец, положив свою заскорузлую руку на ее нежное тонкое плечо. Но самое главное — я никогда не овеществляю идею, если не вижу абсолютной необходимости существования произведения в реальности. Если инсталляция или объект «требуют рождения», то они достойны воплощения. И еще, самое простое: я всегда уповаю на чудо. Все мое искусство — это поиски чудесного.  

Кругом свет. Миф как иллюзия 

Наполненные чудесами, эти существа-истории, эти картины-образы восходят из моей памяти как глубоководные рыбы, как свет из пещеры. Невозможность вспомнить дословно заставляет меня додумывать, и тогда появляется апокрифическое — нечто сокровенное, выходящее с кровью, потаенное ранее в памяти, в печени, в небесной сфере желудка. После этого слово становится плотью, овеществляется, занимая внутренние, а потом и внешние пространства. Отрешенность сюжетов позволяет создавать множественность, переходящую в бесформенность, каковой обладает любая живая материя, но выше всего — иллюзия. Стали пусты Даблоиды, висящие теперь, как носки для рождественских подарков. Много лет я создавал образы, сакрализуя профанное, но когда одни нумены покидают нас, другое божественное нисходит в долину. И озаряет нас своим Светом. Бесконечные повторы, беспрестанные возвращения на круги своя… Звезды возвращаются на те же места, где были вчера ночью, даже если их заслонило облако, они там всегда, куда их повесил Бог. Разве ты не можешь вернуть мне немного того, что я сделал? Я повторяю: дай мне звезду… Если не дашь звезду, я тогда возьму луну и повешу себе на грудь, чтобы спуститься под землю в поисках родных скелетов. Я вытащу их всех, дам им имена, чтобы танцевать с ними до утра. А когда встанет солнце, я усну, обессилев. 

Честертон говорил, что не бывает частной веры, как не бывает частного солнца или частной луны. Но каждый из нас один на один с бытием — перед светом жизни и тьмой смерти, с приобретениями и потерями, под солнцем и под луной. И это не печальное, а чудесное одиночество. Одиночество такого рода говорит о том, что мы здесь — в центре мира. Мы соразмерны солнцу и луне, соразмерны всем небесным телам. «Частная луна» — визуальная поэма, рассказывающая историю человека, который встретился с Луной и остался с ней на всю жизнь. В верхнем мире, на чердаке своего дома, он увидел Луну, упавшую с неба. Когда-то она пряталась от солнца в темном влажном тоннеле, ее пугали проходящие поезда. Теперь она пришла к человеку в его дом. Укутав Луну теплым одеялом, он угощает ее осенними яблоками, пьет с ней чай, а когда она выздоровела, перевозит на лодке через темную реку на высокий берег, где растут лунные сосны. Он спускается в нижний мир, облачившись в одежду своего умершего отца, а потом возвращается оттуда, освещая личной Луной дорогу. Переходя границы миров по узким мосткам, погружаясь в сон, оберегая небесное тело, человек превращается в мифологическое существо, живущее в реальном мире как в волшебной сказке. Луна преодолевает наше одиночество во Вселенной, объединяя многих вокруг себя. И если есть частная луна, то есть частная вера у каждого человека. «Частная луна» путешествует со мной уже больше двадцати лет, побывав во множестве мест на Земле — от Новой Зеландии до Арктики. И это путешествие продолжается. Все выше и выше… Перед тем, как подняться на небо, а потом дальше в обитель звезд, прикоснуться к луне, встретиться с небесными жителями, один из них, пока еще земной снежный ангел, идет по дороге, освещенной стрелами Святого Себастьяна. На стенах — провожатые, простирающие руки-крылья лучами от стены до стены. Они указывают нам путь на Остров, окруженный тремя реками, по которым то ли уплывают, то ли возвращаются хлебные жители на корзине-корабле. На острове — город из черного хлеба, в каждом окошке — звезда, все вместе — земное созвездие, а над ним в авоське, в которой раньше лежал теплый хлеб, сияет путеводная звезда по имени «иллюзия». По лунной дорожке, мимо черного снеговика и космических водолазов, приходим к лодке с луной, чтобы раствориться в небесном свете. Остается внизу коврик, сотканный из света, льющегося из вёдер слёз. И свет внутренний соединяется со светом внешним, озаряя все сущее этого мира. 

Есть дома на земле, в которых мы живем, и есть дома на небесах, в которых живут наши предки, наши близкие. Поколения людей переселяются за облака, обживают небесные чертоги, по вечерам зажигается свет в небесных окнах, и мы видим их, таких родных и близких, но парящих высоко над землей. Наполненные светом вечности, мы устремляемся по лунной дорожке в космос, превращаясь в миллионы звезд, обретая бессмертие. А пока мы здесь, на Земле, мы стоим в пустыне и смотрим на звезды, словно листаем семейный альбом, похожий на собор лиц всех тех, кого с нами уже нет. Тело твое и душа состоят из звездного вещества; если мы принимаем звезду — наш свет разгорается еще ярче, соединяясь с вечным Светом Утренней Звезды. Распавшийся мир, погруженный во мрак, собирается воедино Светом, возводится новый небесный Дом, когда-то разрушенный на Земле. 

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 Blake W. The Marriage of Heaven and Hell. 1790–1793.