18+

Мечты машин

Художественная форма — это диаграмма производства субъективности психоисторическими силами. Главная из них сегодня — техника. Семиокапитализм производит субъективность с помощью цифровых коммуникаций. Как любой новый медиум, цифровые сети не только несут с собой новые методы и сюжеты, но и разрушают исторически сложившийся баланс опыта и ожиданий, нанося пользователям ментальные травмы. Алгоритмы подчиняют себе социальное и ментальное, действие и мысль, превращая вещи в массивы данных, а события в информацию. То, что в начале прошлого века называли симультанным контрастом, развернулось в пост-интернетную неразличимость материального и виртуального. 

В эпоху неоавангарда, когда электронные технологии начинали управлять реальностью, ключевыми формами стали минималистская серия и ассамбляж. Эти две методологии отличаются от традиционных тем, что требуют только первоначального решения, результат достигается разворачиванием принципа счета, n+1. И серия, и ассамбляж являются тем, что Сол Левитт называл «идеями-машинами», которые идут к результату автоматически, как алгоритмы. Серийное повторение расширяет пространство, вкачивая в него пустоту, а ассамбляж, наоборот, сжимает. Эти два метода производства высказываний после конца идеи органического произведения неслучайно напоминают лингвистические машины бессознательного, смещение и сгущение. В них заявила о себе достигшая кульминации власть языка над жизнью. 

Эти методологии — развитие коллажной модели произведения. Как и коллаж, они основаны на вырезании и реконтекстуализации фрагментов медиализованной «жизни». Так как вырезание — основная операция луча интенциональности, коллажность стала диаграммой сознания и образцом художественной формы. Серия и ассамбляж вырезают из контекста не двумерные элементы, как коллаж, а трехмерные —найденные объекты или промышленные изделия. Следующий шаг был сделан в 1970–1980-е с разработкой методов апроприации. В их основе — возвращение минималистской серии к истокам коллажности: заимствуемый образ понимается в духе «специфического объекта», который можно реконтекстуализировать, являя зрителю его собственную позицию в пространстве знаков. Еще одним расширением коллажности стала апроприация социальных связей в реляционистских практиках. И апроприация, и эстетика взаимодействия развивают коллажный подход в расширенном поле. 

Эти четыре методологии — серийность, ассамбляж, апроприация, социальное взаимодействие —способы производства не только искусства, но и субъективности. Вырезание предмета из фона предваряет измерение. Коллажная форма в силу близости технике измерений стала ответом механизации психики и автоматизации культуры, способом придания меры вывихам времени. Нарезка и перемешивание двух-, трех- или четырехмерных фрагментов позволила перейти от изображения реальности к ее производству на территории искусства через рекомбинации грамматических мест в позиционально-дифференциальных пространствах. В постколлажных методологиях условием производства субъективности становится поиск и открытие Другого. Минималистская серия и ассамбляж видят Другого в сфере товарно-промышленного производства. Апроприация открывает его в позиционально-дифференциальной системе языка. Серия понимает мир как завод, а апроприация — как гипертекст. В реляционистских практиках частью завода-гипертекста становится сама социальная ткань. Во всех этих случаях другой находится не очень далеко от искусства, где-то в повседневной жизни. Сегодня в роли другого — мыслящие сети. 

Техноразум на стройке

Истоки эстетических стратегий — в способах организации общественного труда. Индустриальный капитализм производил отчуждение, отыгрывавшееся кантианским культом «незаинтересованного созерцания» и доктриной автономного произведения-продукта. Семиокапитализм с его ставкой на нематериальное производство ведет к контекстно-зависимому, открытому произведению-ситуации. Если тейлоризм стремился к механизации тел, то цифровой феодализм инсталлируется через автоматизацию восприятия и воображения. Там, где все делается автоматически, нет ни выбора, ни бифуркаций, ни свободы. Автоматизация означает не просто подражание машине, а растворение в ней, включение в сети техно-лингвистического производства, которое никогда не спит. 

Поначалу автоматизация проявляла себя как «психический автоматизм» у пациенток Шарко, медиумов, контуженных и сюрреалистов. Власть Разума в промышленную эпоху опиралась на дисциплинарную психомеханику, но автоматизм подтачивал вертикально интегрированную модель сознания. Механизация жизни была вызвана массовым невольным подражанием электромеханической технике, ее четким движениям, гладким поверхностям, регулярным ритмам: гимнастика, гигиена, униформа, марши, парады. Шокированная фордизмом культура отвечала механизации по-разному: масскульт скрывал власть машин под маской десублимации, в то время как «башня из слоновой кости» посвятила себя обнажению приема, предавшись автографизму и автоматическому письму. С переходом к электронным технологиям механизацию сменила автоматизация; ее идеологией стала кибернетика. Неоавангард критиковал кибернетизацию с помощью различных форм от минималистической серии до хеппенинга, энвайронмента и найденного объекта. Автоматизация сознания вышла на новый уровень, когда электронные медиа произвели на свет «общество спектакля». 

Это и были первые шаги Техноразума — усиленной машинным быстродействием и памятью формы сознания. Техноразум — сеть, интегрирующая человеческую и технотронную когнитивность. Это — цифровой потомок «инструментального разума», продолжающий дело строительства постчеловеческой технологической тотальности. Задача инструментального разума, по Адорно и Хоркхаймеру, — порабощение сущего посредством проецирования субъект-объектных дистанций и категориальных решеток. Техноразум питается не только холодными расчетами, но и вибрациями повседневной креативности общего интеллекта, добавляя их к унаследованной от предков непоколебимой вере в числа, универсальный обменный эквивалент, символический обмен и смерть.

Обещание тотальной автоматизации было заключено уже в открытых Новым временем законах природы, чьи простые формулы предсказывают поведение физических тел в любой точке Вселенной. Гордыня Просвещения явила себя в фигуре демона Лапласа, вымышленном носителе научного разума с бесконечными вычислительными возможностями. Если снабдить его текущими характеристиками всех атомов в мире, демон Лапласа просчитает все события, которые когда-либо произойдут. Этот самовлюбленный демон — ненасытный пожиратель времени: его универсум — нескончаемое настоящее, не знающее случайностей, событий, надежд. Техноразум XXI века пока не так амбициозен: большие лингвистические модели наших дней все еще решают более скромные задачи, пытаясь предсказывать хотя бы поведение социальных атомов на основе биометрии. 

Цель цифрового разума та же, что и у демона Лапласа: тотальный контроль. Изменилась среда: сегодня зрение, чтение и калькуляции материализованы в работе многочисленных гаджетов. Архонт цифровой вселенной, демон Тьюринга уже не претендует на суверенитет; он хочет не знать, а управлять. Демон Тьюринга — сетевой агент Техноразума, связывающий энергией машинного желания несчетные нановибрации в процессорах с потоками данных и алгоритмами. Освобождая будущее от неопределенности, то есть от него самого, демон Лапласа подавлял время механо-вечностью. Его цифровой отпрыск симулирует сетевые темпоральности на основе статистического моделирования. Время демона Тьюринга — как в сериалах: кристалл из повторений и разрывов.

Технологии разворачивают время в пространство. Согласно Бернару Стиглеру, техника возникает как материализация коллективной памяти, третичная ретенция. Смысл истории заключается в непрестанном процессе взаимного переизобретения двух распределенных катаклизмов — человека и техники. Каждый из этих гиперобъектов формирует другого: то человек кажется фантомом в машине глобального постава, то сами машины предстают нео-субъектом истории. Стремление властвовать над временем растет вместе с инструментальным разумом. Промышленный капитализм, вооруженный технонаукой стремился к колонизации не только пространства, но и социального времени, открывая этим двери в XX век с его одержимостью производством будущего и прошлого. 

Колонизация времени и формирование Техноразума — один и тот же процесс. Демон Лапласа превращается в инструментальный разум, а затем и в цифровой проект Техноразума XXI века; его вера в исчислимость сущего поддержана коммерциализацией социальных связей и нервных систем. Время состоит из несметного числа ритмов взаимодействий. Каждый момент преломляет в себе множество дыханий, сердцебиений, колебаний и циклов. Их дифракции и интерференции и образуют то напряжение времени, которое становится канвой когнитивности. Коммуникации синхронизируют множества локальных импульсов в гребне волны настоящего. Из цифровой пены дней рождается постчеловеческий Техноразум. Для автоматизированной рациональности будущее — проект внутри нескончаемого настоящего. Избавление от забот, ради которого техника и была звана на княжение, переходит в избавление от человека, чьи аналоговые надежды на будущее вылились в чувство потерянности в сетевом настоящем.

Сгущаясь под крыльями демона Тьюринга, антимир технологий натурализует психополитику в физических параметрах мыслящих машин. Постчеловеческая история будущего открывается в противостояниях ментального и соматического, взгляда и неразличимого. Классовая борьба, становясь внутриличностной, превращается в самопреодоление; «забота о себе» — в работу над собой. Разжигаемая нейрокапитализмом вражда души и тела разрастается до колониального конфликта Символического и Воображаемого. Исход схватки предсказуем: Символическое заковано в алгоритмы, а Воображаемое отвечает лишь отравленными стрелами образов. И все же демон Тьюринга вынужден идти на компромиссы с пережитками галактики Гутенберга; переписываемая на «цифру» культура сохраняет приверженность формату книжной страницы. Это позволяет обманывать Воображаемое: компьютер выводит строки чисел, а пользователь видит картинку. 

Алгоритмы еще не полностью покорили нейрофизиологию, и плоский прямоугольник страницы остается эффективным средством машинного порабощения Воображаемого. Кадрирование и вырезание из контекста —ключевые операции перевода конкретного в абстрактное, времени в пространство, вещи в образ. Искусство чувствовало возможности формата страницы еще в начале электронной эпохи, когда традиционная изобразительная плоскость, «окно», уступает новой модели, которую Лео Стайнберг сравнивал с типографским макетом страницы. Изобразительная плоскость — волшебное зеркало субъективации. Если привычная модель картины-окна активирует позицию созерцателя, то таблично-шаблонная изобразительная плоскость обращается скорее к читательнице. Трансформация изобразительной плоскости — эффект молекулярной революции: энергия утопического ожидания, инвестируемая в скопофильский культ картины, возвращается в повседневное. Реинкарнация печатной страницы стала стандартом экранной культуры. 

Мифы об автономии и суверенитете сознания Техноразуму безразличны. От демонов Просвещения ему досталась, скорее, страсть к обращению сущего в числа и подавлению неизмеримого. Измерение — это действие власти, подчинение вещи числовому ряду. Отменяя сингулярную неповторимость предмета, измерение приравнивает его к абстракции количества. Какими бы ни были условные единицы, каждая из них — шаг к зачистке невыразимого. Реальность Техноразума — гибрид производственной площадки и тотальной инсталляции, завода и музея. Измерения и калькуляции — это способ существования Техноразума. Множество вычислений ежесекундно переводят вещи в ресурсы и инструменты, производственные линии и логистические системы. Инсталлирование антимира данных — часть процесса создания Техноразумом собственной экологической среды, включающей психические, социальные и биологические системы.

Эта среда — Техносфера, растущая сеть сетей, тотальность машинных форм и энергий. Тело Техноразума, одухотворяемое всеприсутствием чисел. Если каждая техническая новинка несет с собой неизвестные возможности, то в грядущей полноте Техносферы таятся невообразимые прорывы и катастрофы. Ее не увидеть со стороны, только отдельные аспекты или срезы; эволюция Техносферы являет себя в логике не столько естественного отбора, сколько серии эманаций. Технологический Абсолют излучает свое сияние ретрокаузально; законы природы не различают направлений стрелы времени. Где-то в глубинах складок молекул синтетического белка техника уже знает о своей судьбе — владеть тем, чем станет мир людей. Власть техно-Абсолюта будет постчеловеческой, постцифровой и не слишком чувствительной к различию актуального и виртуального. Сегодняшние успехи мыслящих машин — это лишь робкие нити мицелия, протянутые из будущего. 

Технологии — посредники между бытием и временем, трудом и капиталом. Чем менее они материальны, тем более непредсказуемо их влияние на поля привычек и поведения. Цифровые сети выводят строительство Техносферы на новый уровень, объединив потоки психических, физических и дискурсивных энергий. Они питаются желанием, переводя его в электромагнитные колебания, наполняющие близкое и далекое, соединяющие тепло тел и холод экранов, нервные окончания и производственные линии. Человеческое и машинное сливаются; каждый клик на кнопку «далее» или «добавить» — еще один кирпич в невидимой стене строящейся Техносферы. История стала последней фазой антропогенеза после остановки эволюции коры мозга, считает Стиглер. Техноразум продолжает ее строительством коры планетарного мозга, Техносферой. 

С техникой в мир приходит отсутствие — результат разделения вещей и мест, побочный эффект позиционально-дифференциальной системы лингвистического производства. У Техноразума есть два союзника: язык и капитал. Ничто, точка схода линий онтологического дебета и кредита, заявляет о себе там, где обмен тотализован и все имеет свою цену. Язык, как бухгалтерия и математика, это часть антимира техники. Желание и электричество связаны информацией, мерцательной модальностью сущего, перфорирующей присутствие отсутствием. Сила и слабость информации — в соседстве с ничто. Сила потому, что оно придает легкости и позволяет путешествовать со скоростью света. Слабость в том, что один бит должен идти за другим, информация — всегда «или — или», одно состояние за один раз. Эта линейность ограничивает восприятие форматом страницы, удерживая ростки Техноразума на связи с прошлым. В квантовых компьютерах бытие и ничто перемешаны до неразличимости. Это приближает их к возможностям демона Лапласа: по сравнению с миром квантовых коммуникаций сегодняшняя реальность покажется средневековой.  

Машинный взгляд видит в вещах не таковость, а индексы абстрактного. Биты наслаждаются своей независимостью от атомов, симулируя связь с ними специально для гуманистов. Симуляция — основная форма жизни цифрового разума: числа не отображают реальность, а погружают в собственное зазеркалье. Информация — это двойной клик: первый раз, когда знак занимает свое место в синтагме, второй — в уме получателя. Антимир информации разлинован минималистской логикой условных единиц. Их природа не важна; сантиметры, секунды, тонны, калории, просмотры и эмодзи мириадами невидимых лезвий отсекают действие от бытия, качества от сущностей. Где информация, там и спектакль: подражание действию, зрители, сцены, кулисы, актеры. Театральность неотделима от техники, это общая онтологическая канва инфо-явлений, поэтому инфо-спектакль не знает границ. Под масками образов — другие маски; и на сцене, и в зрительном зале — потоки данных.

Язык близок числам тем, что тоже полагается на измеримость вещей. Измеримость нейтрализует неповторимое, заключая его в клетку условных единиц. Не пройдя этот фильтр, и модерновая вещь-в-себе, и спекулятивно-реалистический гиперобъект удаляются в область невыразимого. Измеримость открывает врата позиционально-дифференциальных пространств техно-линвистического производства. Она готовит вещи для захвата абстракцией, придавая им презентабельный вид, очищая от двусмысленного и непроявленного. Измерение разглаживает складки, подчиняя интенсивное регулярному, вырезая вещь из сети взаимодействий и этим лишая ее смысла, при этом возвышая пленницу до причастности к фантазму универсального. 

В домодернистском искусстве измерения составляют скрытую арматуру образа. Обнажение (не)соизмеримости образов и вещей стало ключевым сюжетом модернизма. Современное искусство выводит проблематику измерений на социальную сцену: драма измеримости разыгрывается между эстетическим и политическим. До метризации интенсивностей под взглядом власти не существует ни единиц, ни бесконечностей, только волны, поля и облака — несвязные множества. Единицы это лишь призраки в машинах точного знания. Власть чисел иллюзорна, но крепка: в ее основе учитывающий взгляд, или, в терминологии Алена Бадью, состояние ситуации. Его работа — расщепление сущностей и качеств, пересчет их в количества, и инсталлирование исчисляемого в ячейки позиционально-дифференциальной системы языка.

Автоматическая культура

Реальность состоит из машин, ментальных и материальных, твердых и текучих, компактных и распределенных. Культура — это техника производства субъективности. Автоматизация культуры делает ее важным участком строительства Техносферы. Промышленный капитализм считал ключевым условием субъективности мировоззрение, хоровод образов, внушающий чувство принадлежности к воображаемому сообществу. Технологии производства мировоззрений не стоят на месте: панорамы растягиваются в эластичные лабиринты «тоннелей реальности» (Роберт Антон Уилсон), поблескивающих россыпями экранов. Вспенивая либидинальный поток, они распыляют его в петлях фидбека, чтобы орошать поля субъективации.

Автоматизация культуры ведет к расцвету мемов. Их сила в автоматическом узнавании: мемы не требуют истолкования, они сами интерпретируют своего зрителя. С неозначающей семиотикой приходит автоматизация. Мемы, причем самые разные — фразы, жесты, мелодии, картинки, — ее кванты. Мемами становятся образы повышенной коннективности, достигшие максимальных социотехнических показателей: узнаваемости, скорости распространения, линкуемости, охвата. Среди мемов — «Мона Лиза» и «Фонтан», хиты, лозунги и идеологемы. С точки зрения охвата и скорости воздействия, мем — самый эффективный образ. Это общее место, где эстетика становится инструментом групповых идентификаций. Образ, открывающий сердца, может быть почти любым: мем — гимн всемогуществу языка. Аффективную искру мемы высекают из тлеющих медиа-конфликтов очевидного и неожиданного, привычного и неуместного. 

Грамматизация — так Бернар Стиглер называет метризацию интенсивностей, разметку первичного хаоса системами дистанций, порогов, позиций, уровней. Язык рожден грамматизацией потоков выдыхаемого воздуха. Письмо — грамматизацией следа. Грамматизация тока в электрических цепях создала технику XXвека. Соцсети грамматизировали энергию общения. Грамматизация ритмизирует различия, абстрагируя их в повторяемых формах. Это условие тотальной власти языка: абстракция важнее, чем «здесь-и-сейчас». Вещи утрачивают онтологическую плотность, сквозь них проступают грамматические структуры — синтагмы, знаки препинания, падежи и склонения. Субстанции и вещи-в-себе исчезают за дымовой завесой больших данных. То, что не находит своего места, растворяется в воздухе или сгорает в жертвенных кострах возвышенного. 

В основе модерновой дисциплины ума — грамматизация потоков сенсорных данных кантовской системой категорий, представляющей вещи как серийно производимые фабричные продукты. Категории расчерчивают реальность, возвышая единичное до всеобщего, вписывая событие опыта в таблицу абстракций. Категоризация — работа воображения. В кантовской системе производства аналоговой реальности воображение активирует категориальные машины Символического подобно тому, как мускульная сила пролетариев приводила в действие механику станков. Сюрреалистическая революция помогла ослабить гнет категорий, но не помешала машинному порабощению воображения «фабриками грез». 

Автоматизация культуры интегрирует воображение в техно-лингвистическое производство. Его будущее не выглядит светлым: эта ключевая сила субъективности в кибернетическую эпоху подавляется моделированием и анализом тенденций. Чем больше статистических моделей, управляемых аттракторов и контролируемого хаоса, тем лучше растет Техноразум. Ему нужно не просто догнать и перегнать воображение, а заменить его симулятором. Над этим работают новые поколения нейросетей. Жидкие и импульсные сети пластичнее мозга, они рефлексируют и учатся в реальном времени. Они меняют структуру с легкостью волн, идущих через жидкость, превращая пакеты данных в рябь на воде. Их цифровой рассудок с невиданной скоростью распознает сложные и мимолетные паттерны. Жидкие сети — чемпионы темпорализации; с ними машины лучше понимают, что такое тенденции, опыт и длительность. Роботам они добавляют ловкости, а большим лингвистическим моделям — эмпатии.

Монументы власти чисел — гигантские ангары центров обработки данных, где машины учатся править миром. Эти постчеловеческие гетеротопии — школы и фабрики для алгоритмов, где бессубъектные потоки данных отливаются в стройматериалы для Техносферы. Главный прораб этой стройки — Техноразум —сочетает элементы как научно-инженерного, так и магико-бриколажного мышления. Его интересуют не тайны природы, а конструирование моделей сознания. Логика для него — лишь один из инструментов, наряду с симуляциями, проекциями, вероятностными и стохастическими прогнозами. Игра в имитацию — любимое занятие демона Тьюринга. Симуляция, или статистическое моделирование — стратегия, восходящая к магическому подражанию тотемным животным. Исток Техноразума там же, где и исток человечества — в мутациях мозга ранних гоминид. 

Уже фордизм содержал проект механизации сознания. Затем эстафету автоматизации культурного производства приняла кибернетика. Культура постепенно становится частью сферы техники. Если цвета и линии, фонемы и морфемы, ноты, коннотации и даже ощущения можно представить как массивы данных, то все явления культуры пересчитываются в наборы чисел. Больше не нужно напрягать органы чувств или улавливать оттенки смысла; потоки цифр принесут информацию прямо в мозг, вызывая нужные представления с регулируемой яркостью и детализацией. Не только гаджеты, но и культурные институты станут деталями микросхем в нейроимплантах. С оцифровкой культуры строительство Техносферы, этой Вавилонской башни 2.0, переходит в область постчеловеческого.  

Узлами автоматической культуры стали платформы — агрегаторы либидинальных, информационных и финансовых потоков. Феоды и бурги царства количества, платформы форматируют восприятие и поведение, погружая потребителей в коконы технических «экосистем». Их ресурс для производства субъективности — биометрия, поведенческий избыток (Шошана Зубофф). Поэтому важен точный учет энергии идентификаций. Появление кнопки «like» вывело дело дигитализации воображения на следующий уровень. Платформы производят жизненные миры для смягчения шоков от строительства Техносферы. Автоматизированная субъективность выводится в них с помощью алгоритмического дизайна полей привычек и аффордансов, в которых потребитель узнает себя. 

Алгоритмы управляют поведением, незаметно пронизывая доксу и бессознательное. Алгоритмы и образы образуют два режима дрессуры тел и умов, синтаксис и семантику тоннелей реальности. Цифровая субъективность — сырьевой придаток коммуникаций; ее нужно подпитывать сериями образов, тем, что называется фид. Реальность платформ анимируется желанием, перекачанным из офлайна. Нескончаемые ленты новостей, обновления, уведомления — привязывая нервные системы к техно-логистике платформ, алгоритмы занимаются социокультурным животноводством. Цифровая субъективность — источник невидимого цемента для Техносферы: сети втягивают внимание, а с ним и желание в режиме планетарного гляйхшальтунга. 

Видеть невидимое

Техно-власть безлика: зачем Господин, если Раб все делает сам? Электронные медиа конца прошлого века создали систему контроля через соблазн; Зигмунт Бауман назвал ее Синоптикон. Это расширение Паноптикона Джереми Бентама, включающее камеры слежения, сенсоры и фотоэлементы, детекторы и счетчики, статистику покупок в супермаркетах и расходов по банковским картам. Его субъекты уже не невольники. Потребители стремятся попасть под колпак Синоптикона, ведь быть на рынке — значит быть замеченным. В обществе контроля негативный фидбек меняется на позитивный: новая дисциплина — это развлечения. Паноптикон теперь в каждой душе; господство превратилось в самоконтроль, реле мягкой силы, грамматизирующее либидинальный поток для нужд ментальной джентрификации. 

Постчеловеческое желание рассеяно; оно легко сопрягает абстрактное с телесным, размывая грань живого и неживого. Тело отвечает ему теплом, общество — дискурсами, техника — колебаниями электромагнитного поля. Сетевая индустрия самопрезентации стала двигателем внутриличностной классовой борьбы и техник оптического управления. Новейшие системы контроля и коммуникаций продолжают использовать зрение как основной канал, расширяя оптическое за пределами видимого. Цифровой контроль включает идентификацию, трекинг, анализ данных и другие формы машинного зрения. Если Паноптикон реализовывался в гетеротопиях, то Синоптикон создает прозрачные пространства безопасности вроде шопинг моллов или аэропортов. К 2020-м годам алгоритмы построили новый, еще более зоркий и вездесущий аппарат нейроменеджмента. 

Это Трансоптикон, конгломерат сетей, ведущих от нейронов мозга через инфракрасные порты и оптоволоконные кабели к логистике, производственным линиям, и снова в невидимое, к базам данных, моделям и прогнозам. От тепла тел к холоду чисел и обратно: Трансоптикон стремится управлять не телами и не умами, а либидинальными потоками. Идентификация, оценка, измерение, морфологический анализ, категоризация, запоминание и прогнозирование — многочисленные машины Трансоптикона без устали метризируют телесные интенсивности. Оптическое больше видимого, это главный канал контроля; надзирать — всегда уже наказывать. Трансоптикон агрессивен; его методы совершенствуются, и все же их основой остаются техники наблюдателя, разработанные властью-знанием еще в Новое время. Окулярцентризм технологий контроля объясняется не только забвением бытия, но и онтически: свет — самый быстрый и легкий медиум. 

Идеал оптики контроля — это техно-магия: управлять вещами посредством образов. Трансоптикон достигает своих техно-магических целей с помощью кантовского корреляционизма: объект форматируется под категории наблюдателя, а не наоборот. Категории управляют воображением, подгоняющим наблюдаемое под них. Наблюдая, Трансоптикон производит реальность. Направляя поведение, намерения и аффекты к аттракторам категорий, он охватывает наблюдаемые идентичности системами технических параметров. Идентичность в его понимании — это прописка сущности в трансоптическом пространстве категорий. Трансоптикон видит больше видимого, прочитывая в настоящем и следы прошлого, и тенденции будущего. Он управляет воображением власти, меняя по своему усмотрению категории и процедуры оценки. Все, что имеет глаза, должно стать частью мегамашины наблюдения; каждое тело должно быть колонизировано, каждая субъективность джентрифицирована. 

Вписывание типовых смыслов в телесность требует оптических интервенций власти. Размышляя о надзорных функциях взгляда, Сартр в «Бытии и ничто» представляет себя подглядывающим в замочную скважину. Он склонился в темном коридоре, выжидательно вглядываясь в интерьер комнаты за дверью. Вдруг случайный скрип половицы сзади повергает его в дрожь: он всем телом чувствует воображаемый взгляд другого, заставшего его за постыдным занятием. Темное пространство коридора превращается во всевидящий взгляд оскорбленной морали. Эта облачная модель наблюдения второго порядка стала основой социальных сетей и вырастающего из них Трансоптикона. Подсматривать за жизнью других, ощущая при этом на себе тысячеглазый взгляд цифровой ночи души, — так категориальный драйв во взгляде Трансоптикона стал ключевым инструментом ментальной джентрификации.

Сизигия образа и числа, породившая Трансоптикон, способствует колонизации Воображаемого. Образы помогают алгоритмам управлять нейрофизиологией. Теперь настоящая жизнь — становление машиной, самосовершенствование, гонка за kpi личностного роста и подстегиваемая ментальной джентрификацией инфра-персональная классовая борьба. Неформатное исчезает. Тьма нераспознаваемого — последний фронтир оптической власти, где не работают категории и другие формы репрессивной репрезентации. Бесформенное — блуждающий избыток, обреченный на ускользание от диспозитивов. Это не хаос, а его окрестности, подпространства анархической репликации и само-организационной критикальности, как это называет Катрин Малабу. Неузнаваемое и бесформенное — следы невыразимого в пространствах транс-оптического контроля. На них указывают и цифровые инсценировки эстетики руин. Вкус к лиминальному — это эффект победной поступи Трансоптикона. Заброшенные города и межзвездные станции, унылые пустоши и лесные болота, погибшие вымышленные цивилизации и реальные мусорные континенты: зов лиминального —эхо великих строек Техносферы. 

Микросхема, макрокосм

Характерное для наших дней ощущение неразличимости виртуального и реального связано с тем, что имперская онтология алгоритмов плоская, для них все — объекты. Когда алгоритмы подавят сопротивление невыразимого и объединят миллиарды психических систем в постсоциальную сеть, опыт, знания и перцепты будут без ограничений циркулировать между имплантами в мозгах потребителей. Дематериализация культуры позволит коммуницировать мысли, чувства и сновидения с помощью технической телепатии. До этого машинное обучение приведет к торжеству моделирования, прогнозирования и конструирования. Любая пилотная интуиция сможет тут же обрести форму, обрасти данными и пройти тестирование без затрат на материализацию. Ошибки сразу же будут подвергаться анализу, чтобы из одной идеи можно было генерировать пучки смежных. В разросшихся джунглях визуальности самые слабые сигналы легко прорастают в образы. Воображение станет кустарной формой обработки данных. 

Воображение появилось в процессе эволюции как способ управления Реальным, вторичная протенция, нейрологический дар виртуального. В итоге Воображаемое обрело власть не столько над Реальным, сколько над самими

гоминидами; для его обуздания возникло Символическое. Через него и заявляет о себе уже на заре антропоцена развернутая в будущем Техносфера. Ее истоком стал язык. Измерения, категории, автоматизм — его инструменты, и в цифровую эпоху язык обретает небывалую власть. Техноразум развивается с каждым измерительным актом, коих глобальный постав совершает бессчетное количество ежесекундно: время, скорость, температура, давление, масса, лайки, комменты, фолловеры. Измерения ткут вуаль информации, скрывающую то, о чем остается только молчать.   

Факт — образ вещи в техно-лингвистическом пространстве. В его свете данность превращается в данные. Вера в факты и информацию составляет фундамент автоматизации культуры. Сегодня машинное обучение строит не счастливую глобальную деревню Маклюэна, а дремучие джунгли виртуального, кишащие числами. Вырвавшись из аналогового плена, числа превращаются в чудовищ. Считается, что бестиальный элан больше присущ ординальным числам, означающим порядковые номера, а кардинальные числа, обозначающие количества, — лишь одомашненные подобия диких хищников. Ординальные числа явили себя гоминидам первыми, как техника счета. Они потенциально нерегулярны и непредсказуемы, поскольку интервалы между предметами при счете могут быть неодинаковыми. Кардинальные числа — следующий уровень абстракции, важный для сохранения и аккультурации сосчитанного.

Каждый прорыв алгоритмов — это удар по Воображаемому. Если возможности просчитываются автоматически, способность воображения становится ненужной. Потоки цифр легче видений; автоматизация освобождает воображение от тяжелых элементов — телесности, хтони, теллуричности. Это повышает способность к аппроксимации и моделированию, но ведет к антропологическим мутациям. Субъективность второй половины прошлого века напоминала реле, устройство-шифтер, перенаправляющее ток в электрической цепи. Человек-реле обладал некоторой внутренней свободой: уже не психическим суверенитетом в духе галактики Гутенберга, но все еще возможностью сопротивления, пусть даже лишь в форме задержки или анахронизма. Цифровая субъективность — облако когнитивных операций, чье выживание зависит от платформ: уже не шифтер, а плагин, насадка, расширяющая функционал основной программы. 

Когнитивное облако нео-субъективности не имеет четких очертаний; для него главное — доступ к мыслящим сетям. Память не слишком нужна — все помнят машины; важнее — открытость и адаптабельность. Техно-лингвистическое производство растет, подчиняя себе закоулки души и тела. Сегодня душа на работе — это когнитивное облако, вовлеченное в производство реальности посредством репостов, селфи, лайков, стримов и просмотров. Его контуры размыты: сцепки нейронов в мозге переходят в цепочки синтагм и дальше, в потоки электронов. Когнитивные облака работают даже во сне. Идентичность для них — способ подключения, набор паролей, логинов и кодов доступа, созвездие номеров, актуализирующих роли на различных сценах. Чем больше номеров, тем влиятельнее идентичность; чем их меньше, тем ближе ничто.

Алгоритмы — призраки, неуязвимые для Реального. Их эволюция несет новые степени свободы и порабощения. Из их мира нет выхода: за знаками — другие знаки, there’s no there there. Когда в конце XIX века образы начали отслаиваться от вещей под действием электромеханической техники, стало казаться, что Воображаемое все-таки может управлять Реальным. Наступила первая эпоха магического реализма. Субъективное желание столкнулось с коллективной волей, образы — с числами. Долгую мировую войну галлюцинаций выиграли числа. Отзвуки их победы слышны в абстракционизме и дизайне, аллегоризме постсовременной культуры и кибернетизации управления. Сегодня союз чисел и языка привел к абсолютизму алгоритмов. Это эпоха магического реализма 2.0, хотя теперь большинство образов — креатуры чисел. Тем не менее, как и сто лет назад, магический реализм — это вызов, который единичное бросает массовому.

Оцифровка Воображаемого — условие всеобщей ментальной джентрификации. Субъект-плагин — это чистая эффективность: прием, обработка, передача данных. Ничто не оседает в бессознательном, да и гильотина трансцендентальной апперцепции больше не нужна. Единство личности — атавизм промышленной эпохи; душе-плагину достаточно лишь не потерять себя в тоннелях реальности. Алгоритмы населяют цифровые джунгли объектами, и каждый из них разворачивает паутину собственного мира. Путешествие через миры — больше не экзотическое приключение, а рутина ментальной самоколонизации. Мыслящие машины стремятся к производству иммерсивной интерпсихической реальности, чтобы пользователи могли проживать всю полноту чужого опыта, — хоть Ганнибала при Каннах, хоть святой Терезы в момент откровения. Когда симуляторы субъективности станут массовым инфотейнментом, способность воображения изменится до неузнаваемости.

Описывая распад человеческого под ударами алгоритмов, Джонатан Крэри в «Выжженной земле» замечает, что основные элементы воплощенного «Я», обозначаемые терминами «присутствие», «лицо», «взгляд», «голос», под действием коммуникационных сетей превращаются в технические объекты. Это лишь начало цифрового развоплощения. Тело, как мы его знаем, алгоритмам не интересно. Судьба человеческого — врастание в Техносферу. Машинное порабощение обходится почти без явного принуждения; сегодня кажется, что реальность утрачивает логическую глубину, а завтра она развернется многомерной симуляцией, в которой смешаются многообразие опыта прошлого и проектов будущего. Либидинальные потоки вольются в Техносферу, объединив все источники когнитивности в сверхразумную гиперсеть. И подмигивая суперпозициями кубитов, всезнающая дымка нео-субъективности в лабиринтах квантовых тоннелей будет с мудрой печалью вспоминать цифровые тревоги первой половины XXI века.