(Не)Порочный круг тревоги, или о плотности интимного бытия

Дмитрий Галкин Родился в 1975 году в Омске. Философ, куратор. Профессор Томского государственного университета. Автор книги «Цифровая культура: горизонты искусственной жизни» (2013). Живет в Томске

Разговор об интимности — это, возможно, самый важный и глубокий разговор о моих личных границах с миром. Как будто где-то есть мой центральный храм, куда я пускаю только себя, а вокруг храма —расходящиеся территории и заборы, за которые последовательно попадает все меньше и меньше людей. Где-то внутри — самый задушевный храм мыслей и чувств, где обитает картезианское Эго, штирнеровский Единственный с его собственностью, боулбианский субъект глубинной привязанности. Он плавно перетекает в мир за забором из кожи, мышц и костей — мир моего тела — покои феноменологического субъекта. Потом «колючая проволока» одежды с ее разрешением и требованием других. Дальше — бетонные укрепления моего дома на жестком каркасе социального порядка… За которыми интимности не остается почти совсем. И вот интимность мерцает, пульсирует, дрожит в разном свете и при разных обстоятельствах, ибо границы ее столь же открыты, сколь и закрыты.

Но что, если эти живые границы интимного принудительно зафиксировать? Заблокировать? Например, создать ситуацию изоляции. Зациклить всю интимность на саму себя в четырех стенах, нашем теле и его задушевном обитателе? Такой эксперимент не обязательно отсылает нас к отшельничеству или одиночной камере. Мы все прожили подобный опыт относительно недавно — в период пандемии COVID-19. Более того, мы его все еще проживаем.

На пике самоизоляции 2020 года с ее затворничеством, набранным весом, сериалами и дистанционной работой я предложил студентам и художникам поисследовать, что, собственно, мы все переживаем. Гипотеза была странной: мы погружаемся в депрессию, которую не особенно осознаем. Я стал понимать это в очень острый период осенних похорон жертв ковида, походившего одновременно на адский марафон и лотерею судьбы, больницы, качества ИВЛ и обреченности живых. В городских объемах самоизоляции копились тревога, страх и смерть, производя депрессивный концентрат, местами смягченный уютом и новой плотностью интимного бытия. Последняя стала в этот период для меня глубоким, ярким и удивительным переживанием. Ее медленный и фатальный распад, начавшийся тогда же, спустя два года превратился для меня даже не в депрессию, а в невыносимый кризис.

К концу первого пандемийного года я неожиданно решился на художественный проект, и мы сделали фестиваль, посвященный ковидной тревожности и депрессии — фестиваль арт-антропологии «DEPRESSED_FEST». Ну, а что? Какой год — такой фестиваль: художественное исследование тревожно-депрессивных переживаний ковидного 2020-го. Причем оно стало вполне себе междисциплинарным, поскольку кроме художников мы пригласили экспертов — антрополога, священника, маркетолога, медиа-эксперта, бизнес-тренера. Вы спросите, какой фестиваль, когда все культурные мероприятия запрещены? Очень просто: фестиваль в гибридном формате — онлайн/офлайн. Мы сделали всю экспозицию офлайн (да, ее практически никто не мог прийти посмотреть) и онлайн, а все мероприятия онлайн. В результате open call в основную экспозицию вошли работы, созданные за период пандемии, более 60 художников из 14 городов России, Казахстана, Чехии. Плюс мы собрали исследовательские/экспертные материалы и, таким образом, тема ковидной тревожности и депрессии объединила искусство и науку, творчество и исследования. Выставка офлайн разместилась в нашем арт-пространстве — галерея «В Главном» Томского университета, а онлайн —на сайте галереи(1). Координировать и организовать всю эту большую работу мне помогала Анастасия Куклина, за что ей отдельное спасибо. Делать актуальное событие в таком тяжелом контексте и с очень скромными ресурсами, конечно, непросто, но вдохновляюще и поучительно. Еще раз благодарю нашу команду, художников, экспертов и всех тех, кто познакомился с нашим проектом.

Тема как-то быстро пришла сама — (не)порочный круг тревоги. Развивая гипотезу, я предположил, что ковидная депрессия растет из тревожности, запущенной циркулировать по кругу между (само)изоляцией и драмой внешнего мира. Знаменитый французский психоаналитик Жак Лакан настаивал на том, что начало и фундамент любых психических проблем — это цикл, замкнутый круг, бессмысленное (на первый взгляд) повторение и возвращение к боли. Repetition. Кричащий симптом. Так наше самое интимное задушевное Эго постепенно душит себя петлей repetition. И мы с художниками, кажется, нашли такой «симптом». Индивидуальную, внутреннюю, интимную, личную концентрацию беспокойства и подавленности в изоляции я назвал депрессоляция (депрессия + изоляция). Да, возможно не самый яркий неологизм, но в чем-то достаточно точный. Внешняя, крайне обострившаяся, ипостась тревоги в виде гнета социальных проблем (насилие, экология, стигматизация и др.) и меняющихся социальных отношений отсылает нас к тому, что находится за бортом самоизоляции.

В развитии нашей гипотезы то самое задушевное поле интимного оказалось как бы окружено и собрано первичным ограждением симптома, повторения, repetition. В ситуации физической изоляции эта внутренняя депрессивная интимность стремится к совпадению с внешним контуром изоляции. Это интересно иллюстрирует работа «Isolated Space» Надежды Бей. В VR-инсталляции на основе фотограмметрии она не просто реконструирует свою квартиру как странный космический объект, но воспроизводит полное беспокойства «открытие заново» текучей географии домашней повседневности и пытается очертить проекцию на нее своего психического состояния. Так «получилась виртуальная сцена моего дома, несущегося через космос в пустоте и наполненного разными состояниями и мыслями, принесенными этим периодом», — пишет она в пояснении к работе. На стенах и на полу виртуальной комнаты находим откровения: «Последние месяцы я движима в основном страхом и тревогой. Посредственность стала моей новой личностью. Я продолжаю заниматься интересными и максимально бесполезными вещами, получая результаты, которые не приносят ни денег, ни радости».

Несколько иная драматургия интимности и быта в «Настольной выставке» Арины Карандиной (Владивосток). Ее (не)порочный круг тревоги проходит через вещички, бытовые штучки, редимейды, кричащие об изоляции.

some text — Анна Бакашаева «Вечная весна», 2020.Книга художника. Предоставлено автором текста.

Анастасия Алехина (Москва) в проекте «Untitled 2020» дополняет предметный контур тревожного мира изоляции вещами-мутантами — художница лепит из хлебного мякиша, плесени и ювелирной смолы объекты, перенасыщенные символикой. Все материалы сами по себе вполне упаднические: плесень — симптом гниения и заброшенности, хлеб вроде символизирует благополучие, но в данном случае он черствый, а потому отодвигает это благополучие в прошлое, откуда родом и старые занавески на подставке, смола —остатки былых проектов.

Но в изоляции границы интимного проходят не только через вещи. У них есть и медийное измерение. Новосибирские художники из группы «Bertollo» пытаются описать его через имитацию картинок с камер наблюдения (серии «Неотложка», «Наукоград», «Оторваться»), вызывающих тревогу не только специфическим ракурсом и фактурой изображения, но и намеком на всевидящее паноптическое око, присутствие которого только усиливает наше одиночество. Художники комбинируют съемку на мобильный телефон, коллажи, рисунки, создавая в своих работах сюрреалистическую атмосферу. Через эти условные камеры я как будто кормлю свою тревожность картинками микрособытий в моем подъезде, у соседей за стеной или даже где-то «на районе».

С художественной точки зрения такое прочтение интимности — как странного совпадения границ задушевного внутреннего «ядра» и физических границ изоляции —отправляет нас напрямую в сюрреалистическую образность. В открытиях сюрреализма в определенном смысле интимное одновременно и обнаруживается, и проблематизируется: если границы между моим внутренним миром и миром внешним на самом деле не существует, а мои мысли и переживания столь же реальны, сколько и вещи, то, значит, потенциально интимно для меня абсолютно все, что грозит разрушением самой идеи интимности. Наши художники в своем исследовании ковидной тревожности становятся вольно или невольно сюрреалистами-романтиками, превращая интимность в метафизику субъективной драмы. При этом, однако, обнаружение растворенных границ внутри довольно жесткой системы их социального установления дает нам возможность говорить об интимном с точки зрения фундаментальной пористости мира в смысле Тимоти Мортона. Но об этом немного позже.

В обыденном понимании интимности, помимо глубинного субъективного измерения, обычно подразумевается определенная степень близости с другими людьми. Психологи здесь скажут о допуске других в личное пространство и вспомнят так называемую проксемику — взаимодействия через язык тела. Чем такой допуск более взаимен и регулярен, тем больше интимности в отношениях. Не так ли? Самые интимные персонажи в такой логике не только любовники, но и, конечно же, дети и родители, а сама близость — вполне положительный и крайне необходимый опыт. В известном сиквеле психоанализа — ставшей недавно очень популярной теории привязанности (Дж. Боулби и последователи) — самый близкий телесный контакт между младенцем и матерью (или «первичным субъектом заботы») закладывает фундаментальную базу для развития здоровой психики. Отсюда произрастает наша простая и неистощимая уверенность, что нас любят. Каждый из нас и есть этот детский код интимности.

Но этот маленький частный рай, тем не менее, оказывается в (не)порочном кругу тревоги. В нашем художественном исследовании ковидной депрессии авторы подошли к теме через проблему интимности и домашнего насилия. Молодые томские авторы (Настя Ефанова, Дарья Баталина, Николь Заякина) совместно с общественниками из организации «Женский голос» создали серию социальных плакатов «Насилие по привычке», отталкиваясь от интервью с реальными жертвами, которые вынуждены были обратиться за помощью. Вот, например, рассказ Марии (имя изменено): «Ожидала, что буду за ним как за каменной стеной; в реальности он постоянно меня бил. Я не вызывала полицию: боялась, думала, что будет еще хуже — стандартная ситуация. Плюс к этому он пил. Я думала, что, может, когда он бросит пить, все изменится. Но не изменилось ничего: бил за любую провинность — в принципе, за все. Пыль на столе — получай. Когда я родила дочь, он стал бить меня чаще, даже при ребенке. Ребенок в кроватке лежит, а он меня бьет. <…> Самым ошарашивающим моментом был поход на гинекологическую экспертизу дочери. Я до последнего думала, что речь шла о совращении и что это другая статья. Но когда ребенка посмотрели на кресле… Ребенку два с лишним года… Меня прямо по стенке размазало. Я даже не знаю, как я выжила. Моя мама замечала звоночки, которые указывали на то, что все это время происходило с моей дочерью, но я тогда не обращала внимания: это не отчим, не чужой человек, это же папа, папа никогда не будет так делать»(2).

Мир щедро дарит нашему задушевному субъекту ад нелюбви. От этого по (не)порочному кругу тревоги бежится, как мы видим, быстрее и страшнее. Пока вы размышляете о моральной стороне этого сюжета про ад интимности и насилия, я бы хотел несколько сместить акцент.

Насилие, абьюз, любой взлом личных границ — это взлом интимности, только если мы настаиваем на эксклюзивной собственности интимного пространства и не признаем ее нечетких и пористых границ. В расхожем смысле мое интимное — это некая моя собственность. «Мое тело — мое дело». Но это только если мы продолжаем мыслить интимность, придерживаясь догмы анропоцентризма. Моральная и юридическая стороны человеческой трагедии безусловно указывают на то, как общество устанавливает координаты интимного, а также позволяет разными обоснованными путями в него вмешиваться и даже выводить в свет прожекторов публичности. Однако если мы вернемся к проблематике пандемии, то неизбежно возникнет вопрос об интимности наших отношений с вирусами, бактериями и прочими микроорганизмами, замешенных то ли на насилии, то ли на симбиозе. Ибо для нашего тела и психики нет ничего интимнее, чем микробиом и его разнообразные микро-посетители, насилие со стороны которых может стать фатальным.

Эту тему современные художники разрабатывают уже лет тридцать, не меньше. Достаточно вспомнить знаменитый перформанс дуэта «Art oriente object» (Марион Лаваль-Жанте и Бенуа Манган) под названием «Да пребудет конь во мне» (Let the horse live in me), который они показали в 2010 году в галерее «Kapelica» (Любляна). После трехмесячной подготовки (Марион вводили иммуноглобулин из сыворотки крови лошади), художница вышла на эффектных ходулях, имитирующих лошадиные ноги, и вступила в нечеловеческую коммуникацию с животным. Название работы достаточно ярко выражает основной посыл в достижении физиологически обусловленного контакта с и без того достаточно близким людям живым существом.

Возвращаясь к пандемии и ковиду, вспомним, что происхождение вируса и начало эпидемии эксперты также связывают с животными. Чаще всего речь шла о летучих мышах где-то в Китае. Так что ковид можно считать неподготовленной и трагической для людей межвидовой коммуникацией на самом интимном уровне. Но только это вовсе не попытка глубинной дружбы с конем. Это насилие, вторжение практически во все границы нашего интимного порядка. Осенью пандемийного 2021 года в ходе публичной онлайн беседы с американским философом Тимоти Мортоном я его спросил:

— Экологичное будущее — это не антропоцентричный мир, это интегрированный мир. Сообщество с биосферой, моя кошка, мой стол — все это выглядит, как у Латура, — некий парламент вещей. Нужно ли нам позвать коронавирус в наш идеалистичный мир биосферной гармонии? Не уничтожит ли он его?

Мортон ответил:

— Во-первых, мы уже его позвали. Мы не то чтобы приглашаем кого-то в биосферу, он уже здесь, в ваших руках, ногах, мозгах. Идея о том, что мы живем в отдельном человеческом социальном пространстве, — это иллюзия. Философская идея о том, что у всего есть какой-то смысл, что существует движение вперед и прогресс, — все это совершенно ложные мысли. Главная проблема с этим миром не в том, что у нас слишком много удовольствия, а в том, что его, наоборот, слишком мало. Я хочу, чтобы удовольствие испытывали дельфины, кораллы, сосны…(3)

Здесь я хотел бы подчеркнуть тот онтологический аргумент, из которого Мортон исходит. Антропоцентрическая модель мира и привязанная к ней идея человеческой интимности/близости — продукт аграрных обществ и их религий, которые через экономику сельского хозяйства отделились от биосферы. До этого человек был един с природой, растворен в ней. И это совсем другая интимность — практически со всем миром, предполагающая понимание его пористой структуры, когда все проникает во все. Интимное и есть эта конфигурация пористых границ, например, между моим микробиомом и бактериями моего кота, между пыльцой деревьев и клетками-рецепторами иммунитета.

В книге «Род человеческий. Солидарность с нечеловеческим народом» Мортон утверждает: «Человек» — это я плюс мои нечеловеческие протезы и симбионты, такие как мой бактериальный микробиом и технологические гаджеты, сущность, которую нельзя заранее обозначить четким, жестким контуром или строго отграничить от симбиотического реального… я не могу соскрести с себя нелюдей, не перестав при этом быть собой»(4).

Внимательный читатель обратит внимание на теоретическую встречу психоаналитической антропологии интимности Боулби и постмарксистской экологии Мортона, которая намечается в наших рассуждениях. Мой глубинный субъект привязанности — задушевное ядро личности — существует в координатах фундаментального отношения близости и заботы. Он — источник и центр интимного, которое является основой персональной экономики распоряжения, инвестирования, накопления и траты интимности для себя и для допущенных других. Только вот экологическая политэкономия его тела находится на пересечении сложнейших процессов экосистемы, которые структурируются его же пористыми границами. То есть интимность и экономика задушевной привязанности не совпадает с интимностью пористой экологии.

И вот мы получаем новый излом нашей проблемы тревоги и депрессии как интимного опыта. Рискнем предположить, что эта дополнительная интимность возникает или надстраивается в результате динамичных, сходящихся и расходящихся траекторий бесконечной сборки «паззла» интимности задушевной привязанности и интимности пористой экологии. Итого, в рассматриваемом нами случае ковидной тревоги интимное открывается в очевидно нестабильном, хрупком триединстве этих различных ее граней. Возможно, мы могли бы отчасти «суммировать» это триединство еще одной яркой цитатой Тимоти Мортона: «Хрупкость — это основная экологическая категория, потому что это основная онтологическая категория. Если вещь именно то, что она есть, а не то, какой она является, она разрушена изнутри. Существовать — значит быть покалеченным… Творчество возможно именно благодаря этой онтологической инвалидности, а не вопреки ей… Творческая жизнь — это чудо, которого могут достичь только инвалиды. Человеческий род безвозвратно покалечен»(5).

Плотность интимного бытия, если мы вдруг осознали его структуру, довольно велика. Только вот оно хрупкое и никакое не жизнестойкое. Интимное — это концентрат моей жизни, в котором я понимаю свою хрупкость и одинокую инвалидность. Есть еще один образ, в котором буквально воспеты эти моменты. Он появился на нашем фестивале «Depressed_Fest’21» в виде книги художника под названием «Вечная весна» (Аня Бакшаева, Томск). Это оммаж знаменитой песне постсоветского рок-андеграунда «Вечная весна» группы «Гражданская оборона», где в припеве повторяется строчка: «Вечная весна в одиночной камере…» Вполне богатый образ и достойный текст для завершения нашей статьи на поэтической ноте.

Под столетними сугробами библейских анекдотов

Похотливых православных и прожорливых католиков

Покинутых окопов и горящих муравейников