Две испуганные лошади несутся галопом на фоне горящах ангаров, в стороне за пожаром наблюдаютрастерянные люди. Эту фотографию (40х30 см) я случайно нашел на воскресном Marché aux Puces (блошином рынке) в городе Клермон-Ферран, в регионе Овернь, когда покупал старые рамы для своих будущих работ. 

Найденное изображение попало ко мне в довольно плохом состоянии: сильно выцветшее, некогда глянцевая поверхность была испещрена множеством трещин, некоторые фрагменты изображения отсутствовали…Очень похоже на любительскую фотографию, возможно, сделанную случайно, без художественного замысла — просто документация события. Но мы не можем ничего сказать ни о времени, ни о месте. Что стало причиной этого пожара? Что было до и после него? В каком году он случился? В какой стране? 

Технически фотография была снята с небольшим движением камеры, следующей за бегущими лошадьми (смещением слева направо). Именно поэтому в кадре все немного смазано, в то время как силуэты лошадей воспринимаются сравнительно четко и как будто чуть отделены от этого сновидческого пейзажа.

Я отсканировал снимок и сделал цифровую реставрацию, стараясь вернуть цвет и контрастность. Фотография напоминала мне кадры из фильмов Лав Диаса. А когда я долго ее рассматривал, мне начинало казаться, что эту сцену я уже когда-то видел, что она — фрагмент моего собственного воспоминания… 

Я сделал широкоформатный принт (145х112 см) и повесил его на стену, а позже, на открытии моей выставки в Париже, знакомые и друзья размышляли — как именно это изображение воздействует на нас и почему оно так настойчиво пытается стать частью наших воспоминаний?

Иногда искусство похоже на сложение песен: когда-то давно в детстве ты услышал мелодию или напев и вот теперь сидишь посреди парижского лета, и к тебе вместе с резким запахом мочи прилетает жалкий кусочек прустовского воспоминания, фрагмент, который ты даже толком не можешь напеть, но почему-то кажется, что в нем — в этом отрывке — квинтэссенция музыки и в целом искусства. Волшебная комбинация нот, навеянная штанами парижского бомжа. И это что-то такое, что ты должен непременно доработать — восстановить в памяти структуру, построить заново целое, как ученые в каких-нибудь старых фильмах воссоздают организм из одной только клетки. 

Думаешь ли ты тогда о современности? О том, чтобы быть каким-то специально современным художником? Ты цепляешься за обрывок — как будто это бесценный фрагмент телефонного номера, который написала хрен знает чем на твоей руке внезапно появившаяся на берегу Сены девушка, и теперь ты,вспотевший, в метро по дороге домой смотришь на эти смазанные мокрые цифры и, как горячую картошку в руках, перебрасываешь в своем уме варианты.

Если современность представить в виде игры в дартс, то ты хотел бы промахнуться. Но современность — это влечение. И, говоря о чем-то предельно личном, мне хочется находить неприличные сравнения. 

Где бы я ни был, в какой бы дальний край меня не заносила жизнь, я продолжаю думать, что я на своем месте. Что-то должно гореть и поддерживать изнутри, какие-то застрявшие в животе, неперевариваемые слова. «Делай что должно», — сказал мне Ваня, записывая свое часовое голосовое сообщение. Это было в декабре 2022 года, и с тех пор слово «должно» резонирует во мне. Если подытожить в цифрах, то,обнаруживая себя на излете июня 2024 года, я имею на своем европейском счету достаточную сумму, чтобы прожить здесь еще год, и полностью расписанный грядущими проектами блокнот. И не смотря на это, я переживаю второе худшее время в своей жизни. Время, когда это важное состояние для моего дела — счастье — я потерял и теперь счастлив как-то иначе, не так первобытно, как прежде, а как бывали счастливы люди в XIX веке в России, которые всю жизнь чего-то ждали — то второго пришествия, то следующего запоя. Слово «должно» — это о призраках, живущих с тобой в одних пространствах, с нераспакованными чемоданами,готовых в любую минуту отправиться с тобой куда угодно. И пока я с ними в сговоре — все идет нормально. Если я помыл посуду и не разбил ни одного предмета — все идет нормально. Если поймал в воздухе упавший со стола карандаш — все идет нормально. Наша сигнальная система настроена. Так что если что-то пойдет не так, я сразу об этом узнаю.

Мыло

Точно не помню, в какой момент своего первого года жизни во Франции я стал вертеть на языке это пыльное выражение из прошлого — «еще раз так скажешь, и я тебе рот мылом намылю». Я спрашивал своих французских друзей, знают ли они о чем идет речь? Оказалось, что знают. 

Этот перформанс я снимал специально для выставки, которая должна была открыться в декабре 2023 года в галереях «Dina Vierny» и «Pal Project». И вот такой текст я написал к этой работе:

«В своем видеоперформансе я обращаюсь к странному ритуалу, который симптоматично возникает в тоталитарных режимах. Промывание рта мылом — жестокая и унизительная форма наказания, применяемая к детям, которых обычно обличали в сквернословии или лжи.

Этот процесс представляет собой символическую очистку языка, при которой взрослый выступает в роли социального цензора.

В видеоперформансе я воспроизвожу эту процедуру. Сопротивляясь агрессивным ударам мыла, я пытаюсь говорить о важных вещах: о войне, политике, насилии, ксенофобии. Я пытаюсь говорить, но я не могу закончить ни одной фразы».

Когда я прилетел во Францию, я стал писать музыку. Из десятков набросков, появившихся за два года, были закончены всего несколько. 

Авангард говорил о телесности письма и слова, звука и музыки. Я искал те, быть может, всего несколько нот — их правильную последовательность, — которые стали бы физическим продолжением ландшафта, который окружал меня здесь во Франции. Мне хотелось найти эквивалент, вторую часть уравнения после знака равенства. Для этого понадобился год. Последние месяцы перед выставкой я жил в 11 округе Парижа, недалеко от Пер Лашез. Я записывал на телефон мелодии, которые извлекал из детского пианино, приобретенного на блошином рынке. Иногда я играл мелодии, написанные полгода назад, иногда сочинял что-то новое, импровизировал или делал вариации. Одна из таких вариаций стала частью работы «SOAP». 

Новая серия

Эта серия изображений — с пустынными пейзажами и блуждающими по кадру надписями, похожими на субтитры, — технически представляет собой фотоколлаж. Здесь художник продолжает внимательно наблюдать за взаимным, можно сказать, химическим влиянием друг на друга изображения и текста. Эти пейзажидостаточно минималистичны и абстрактны; они были сняты во время путешествия по региону Нормандия во Франции, но подобные виды можно встретить почти в любой стране, имеющей выход к океану или морю. Другими словами, непосвященный зритель не может с уверенностью сказать, где были сняты эти пейзажи, в них нет каких-то определенных географических маркеров.

Тексты, размещенные словно субтитры на изображении и буквально звучащие вместе с ним, взяты из блокнота художника, исписанного английскими фразами. Некоторые из них напоминают предложения из школьного учебника английского языка, который художник изучал в первый год жизни во Франции. Фразы накладываются на пейзаж, их смысл меняется. Они начинают влиять на изображение, а изображение, в свою очередь, подчеркивает природную неоднозначность языка. Эта комбинация простых элементов похожа на путевой журнал или на нетипичную форму дневника, в котором рассказывается об опыте эмиграции и отношении художника к новым языкам и изображениям. «Я стараюсь не смотреть на это как на метафору», — пишет художник и как будто сразу же признает невозможность это осуществить в полной мере. В его «Новой серии» все превращается в мир знаков и неслучайностей. Это напоминание о том, что все изменилось. И вещи, слова и даже пейзажи поменяли свои значения. 

Лаконичные перформативные жесты 

Искусство и художники находят себя в катастрофах. И в катастрофах же себя переизобретают. Так делали художники, бегущие от Первой мировой войны. Новый искалеченный язык искусства. 

Но для меня все изменилось вместе с эпидемией ковида. В самом начале 2020-го я должен был за несколько месяцев доснять свой второй полнометражный фильм, но вместо этого просидел все лето на кухне в Москве, на Проспекте Мира, играя на укулеле. 

Статичное пространство с застывшим временем и одиноким телом, которое в этом пространстве движется и оборачивает время вокруг себя, как простыню. 

Запертый в четырех стенах, я искал новую форму выражения, а именно — искусство, которое стремится быть жестом.

Я пытался свести все к одному лаконичному перформативному жесту — так появилось название для серии видеоперформансов, которые я начал снимать в 2020-м и продолжаю снимать до сих пор.

Раньше я снимал фильмы. В них играли актеры, участвовали друзья. Я писал для них тексты. Наверное, именно в пандемию я понял, что больше не могу делегировать концепты. Все, что я хотел бы сказать, — отныне я должен говорить лично. Или не говорить, а показывать, изображать, проигрывать, исполнять. В конце концов, у художника все еще есть его тело и движение этого тела, есть время, которое он проживает, и пространство, его окружающее, и, наконец, есть предметы, которые это пространство заполняют. 

Лед

В этом видеоперформансе я, преодолевая боль и холод, теплом своего тела пытаюсь растопить большой кусок льда. Перформанс длится восемь с половиной часов — время, в течение которого ледяная глыба превращается в небольшой кусочек, размером с карамельку, а затем исчезает.

Когда я ехал ночью в такси домой на Мосфильм, где в тот момент жил, я был рад, что после этой работы не осталось никаких объектов — только темные пятна на руках и груди, воспоминания и видеодокументация. Объект, с которым я провел более восьми часов, исчез. Позже я смонтировал документацию в 11-минутное видео. 

Последняя часть

Я вернулся в Париж в самом конце июня, чтобы начать новые съемки. Я искал какие-то следы, изменения, проступающие на лице города, который готовился к Олимпийским играм. Искал это в людях, фактурах, сюжетах, искал ровно неделю, а потом сломал обе ноги, провел сутки в госпитале и пересел на кресло-каталку. 

Тем вечером, выписавшись из госпиталя, я увидел Париж как-то иначе. И не только Париж. Раньше я много думал о прошлом и о будущем — полгода о прошлом, полгода о будущем. А потом снова — о прошлом и будущем. В день, когда я сломал ноги, я выпал за пределы этой утомительной бинарной системы. Упав с высокой стены, я коснулся стопами своего настоящего. Переломы обеих ног на мгновение примирили меня с современностью. После выписки я провел целый день в ожидании возле госпиталя, пока, наконец, мой друг Stephane не встретил меня и не отвез на кресле-каталке до самого дома. Я словно плыл на каноэ — через Бастиль к Пер Лашез — само течение жизни толкало лодку куда-то вперед. Я чувствовал, как буквально из ниоткуда высвобождается время. Никаких проектов на ближайшие месяцы. Только — медленное скольжение на каноэ…