1.

Аутофилософия построена на пересечении любви к себе, мышлению в себе и одновременной необходимости себя же через любовный жест вычесть, сохранив ангажированную, но опустошенную, затронутую самостью мысль-жизнь. Удается ли это совершить средствами одной только философии, пусть даже и подвергнув ее неестественному скручиванию по направлению к себе: движение, одновременно в ней глубоко заложенное и невозможное?

Берусь утверждать, что нет: и внести себя в мышление, и изъять из него невозможно без воссоздания визуальной логики самой мысли. Мысли, что встречает свой материальный субстрат на пределе видимого зеркально мира, отражаясь в теле как форме-жизни — не нейтральной, вовлеченной в существование позиционально и оптически-политически, естественно сладостно и травматически.     

Философ Дэвид Кишик, которому принадлежит этот привлекающий и противоречащий термин, соблазнен концептом формы-жизни Джорджо Агамбена, который он хочет применить, преодолевая: «Я хочу вычесть себя»[1]. На стыке биоса и биографии, литературного и теоретического, огибая собственно автотеорию, он ищет пути писать философию себя, неминуемо сталкиваясь с невозможностью выделить логический и материально-плотный элемент себя из формы: ни очертить, ни утратить.

Почему неминуемо? Попадая в архивную и, казалось бы, реакционную художественную ловушку истинности высказывания, референциального в отношении опыта, ловушку «полной речи» — «романы постепенно уступят место дневникам и автобиографиям, которые могут стать пленительными книгами, если только человек знает, как выбрать из того, что он называет своим опытом, то, что действительно есть его опыт, и как записать эту правду собственной жизни правдиво»[2], — он невольно проблематизирует родовые тупики и черты жанра, что обостряются в необходимо запрашиваемой извне артикуляции позициональности, которая для философии, структурно вытесняющей тело, все еще является видимой проблемой. 

Как обратиться к себе так, чтобы самость (отойдем от термина субъективность, материально его расширив) стала интенсивным мыслительным местом, а не местом бесплодного удвоения и умножения? Как обнаружить себя не риторически, а структурно, но и не игнорируя идеологичность излишней абстракции, вплетая ее в эпистемически-политизированную пластичность?

Как (аутофилософски) мыслить себя, учитывая, с одной стороны, что когито глубоко сплетено с логикой видимого, разворачивается подобно собственному образу, неполному, неприкасаемому, но накрепко схваченному, с другой — что автотеория обладает политической эпистемологической значимостью, а с третьей — что в узле видимого-мыслимого есть материальный элемент, его функционирование обеспечивающий? Элемент, из которого могут быть развернуты ленты феминистской критики в отношении феминистски же фертильного, ангажированного жанра.     

2. 

Теория объекта а — одного из главнейших лакановских концептуальных созданий для психоанализа,обретаемого в зеркальности в качестве скрытой причины движения, (повторения в) жизни, находимого в совершенной утраченности — указывает на присутствие мыслительного в визуальном. Более чем присутствие, их глубокая связь: телесная индивидуация обретает себя и мир для мышления в форме, дарованной зеркалом, в этом изысканном и шокирующем обмене теряя тело[3]. Проприоцептивный смысл которого застревает на полпути, тревожа и умозрение, и ощущение: тело выбивается за границы само-чувства, но не попадает в разум, оставляя в видимом неизгладимые материальные запятнанности: минус фи кастрации, бросающее вызов беспечной прозрачности саморефлексии в визуальном поле. Теперь уже не только мыслительное, но и немыслимое в визуальном.

Первую послелакановскую феминистскую критику соотношения мысли и образности, смысла и плоти произвела феминистский философ Люс Иригарей. Заметив, как оптическое колонизировано маскулинным в качестве подобного, одного и того же, не впускающего в онтологию отличающееся. Отличающееся для нее существовало как раздвоенная в самой себе форма, приверженная своей логике: фемининная морфо-логика. Фемининная оптика, по Иригарей, — это гинекологическая зеркальность, где зеркало, отражая, касается[4]. И оптика, и логика, и плоть для нее были выстроены как онтологические контрструктуры маскулинному отвержению фемининного в бытии, они полностью (за исключением своей вовлеченности в борьбу за права) были укоренены в западной философской мысли, в ее провоцирующей истерически интенсивной критике. Эта страсть и теоретический контекст мысли Иригарей, время, которому ее мысль принадлежала, делали ее своеобразно зависимой от идеи женского субъекта как контрлогики, контрформы субъекту классическому. Идеи, матрицей которой является лакановское половое различие, примарно прописанное в области смысла[5].

В иной логике сополагает визуальное и мыслительное художница, теоретик и аналитик Новой лакановской школы Браха Эттингер, переписывая идею различия зародышевидно: не женщина отличается от мужчины, но все они отличаются от женщины, от которой первоначально материально неотделимы, но отличны. Различие становится двойным, обретая, как говорит Эттингер, форму мыслительного аппарата, распределенного между двумя: Ж/Ж, Ж/М. В визуальном она видит докогнитивное: фрагментированные следы матричной встречи, где субъективность переходна и раздроблена, включая частичные я и не-я. Теория матричного взгляда — это теория фемининного в визуальном, теория не единично утраченного объекта, материально поддерживающего своим исчезновением одиночное бытие, травмированное и соблазненное отделением, но теория ублажающей и расцарапывающей своим возвращением связи. Связи, формирующейся на пересечении рождения мысли из сырого аффективного телесного материала при посредничестве материнского тела-психики и эроса стереоскопического внимания, пробуждающегося в видимом[6].

Кинотеоретик Джоан Копжек лакановской парадигме наиболее верна, но и

она переопределяет оптическое, подчиняя его фемининному, тоже понятому как различие, проводимое через смысл. Понимая взгляд классически, как содержащий анаморфозу кастрации, она все же расширяет его через концепцию женской сублимации, проделывая в нем дополнительную дыру. Сублимация Копжек тождественна наслаждению (взгляда) и очерчивает метафорическую остановку с целью включения тела в смысл, точку выстегивания, где пристежка означающего падает, открывая пространство артикуляции материального, изысканно не размещающегося в смысле, создающего скручивание внутри Символического, извив[7].

3. 

Однако статус объекта а в нынешнем состоянии лакановской клиники претерпевает изменение: некогда теория объекта-причины желания уступила место теории сексуации, теперь же происходит обратный ход. Множественные критики лакановской клиники и матрицы его теории, те материально-смысловые вопросы, что ставят в своем телесном бытии, схваченном в значении, анализанты разворачивают теорию анализа в сторону артикуляции его Реального, не колонизированного Воображаемым и Символическим. Фаллос утрачивает былое значение, а вместе с ним и привычный способ проводить половое различие — и это небывалые ранее

изменения лакановских концептуальных пространств. Фаллос теперь более гетероклитический, отсылающий к подвижной витальности, чем различающий, как отмечает психоаналитик и лакановский функционер Жак-Аллен Миллер[8]. Господствующее лакановское означающее теряет власть в Символическом, «сдаваясь материальности и Реальному»: различие теперь проходит более через объект а, через наслаждение, чемчерез пол, каким мы привыкли его в записи видеть. Вместе с трансформацией способа различать изменяется и оппозиция пола, становясь небинарной: все — не-все, где множество все составляют формы субъективной жизни, взятые через запятую, а не-все содержит в себе утраченное бинарное означающее, которое поддерживает оппозицию и существование всего символического, но отвязано от привязки к женскому полу[9].

Психоаналитик и философ Габриэл Тупинамба осуществляет масштабную критику лакановской идеологии как институции, эксклюзивно блокирующей и критику, и справедливое распределение доступа диспозитива анализа, и диалог дисциплин, и новое знание. Артикулируя проблемный узел клинического, концептуального и критического, он вносит в пространство аналитического дискурса жестоко вытесненное (и не совпадающее предметно и концептуально, как отмечает Луи Альтюссер) из него политическое, делая это радикально иным, чем Славой Жижек, образом[10]. Если Жижек заставляет эмансипационно служить лакановскую диалектику диалектике гегелевской на поле политической философии, вскрывая идеологизированность и ангажированность желанием (Далай-лама и мальчик: пососи мой язык), то Тупинамба политическое проблемно располагает внутри самого пространства анализа: психоанализ не политичен сам по себе, и потому не идеально подходящий инструмент для критики господствующей идеологии, но он действует так, что затрагивает и создает властные, иерархизированные отношения внутри своего поля как такового, психоанализ имеет свою ярко выраженную позициональность, которую через эпистемологическую аррогантность отрицает. Политическое возникает эпистемологически, внутри самого знания и внутри отношений акторов-носителей этого знания: будучи неевропейским мужчиной-аналитиком, происходящим из контекста с историческим опытом диктатуры, Тупинамба представляет собой актуальный тип чувствительности к политическому, к тому, по какому критерию происходит редукция, к тому, какие различия участвуют в производстве других различий. Политическое по Тупинамба — это также узел тела, тревоги и идентификации в бытии и наемном труде: обморок активиста перед рабочим собеседованием в здании, в которое накануне он кидал протестные камни[11].

4.

Начала жанра самосочинения состояли в апеллировании к психоанализу эмпирически-лигвистически. Серж Дубровский, создавая и теоретически описывая новый жанр, самосформированный на стыке собственной биографии и сочинительства, обращался к себе посредством означающих, добытых им в аналитическом опыте. Означающие, носителем которых он был, попадали в роман, создавая там законы и траектории движения смысла: опыт был им редуцирован к локализации в означающем и лингвистически же, не содержательно служил самосочинению. Обращение к себе в рамках небывалого ранее жанра, литературного места, которое Дубровский артикулировал и высветил, было структурным, не тематическим, однако же оно было лингвистическим[12].

Но что если вообразить структурное обращение как жест и динамику ауто материальным, а не лингвоцентрическим?

Не-философ Катерина Колозова, ссылаясь на не-философа Франсуа Ларюэля, утверждает, что психоанализ, как и марксизм, — минимально концептуальные дисциплины (сводя их вместе, в отличие от Альтюссера), поскольку разомкнуты в опыт, в прожитое. Поскольку содержат прямой материализм травматизма и радости, заставляющий концепт себе сдаваться, превращая его в аффективный и строгий — в чудовищный[13].

Материя как категория была дискриминирована в истории философии. Люс Иригарей и другие феминистские философы искали и ищут пути ее вновь-появления. И те небывалые изменения в концепции пола, что недавно затронули психоанализ, являются по сути подтверждением уже совершенных Брахой Эттингер феминистских открытий внутри дискурсивного поля — но теперь в области широкой клиники и зависящей от нее, сообщающейся с ней теорией. Знание в Реальном, а не только лишь в Символическом, которое она выделяла через концепцию матричности, в том числе матричного взгляда, знание, зависящее от материальности телесной модальности наслаждения, означает политики пола, но реализуемые не путем отвоевания значения, а путем его утраты для фаллического: «именно фаллическое означающее должно вращаться»[14].

Ускользающая в смысле материальность себя, динамизм самокасания, которые дают знать о своей сложной топологии в концепции взгляда, должны быть затронуты в целях эпистемических политик письма и политик материи. Равно как и должна быть затронута позициональность — иная материальность, социальная, природная, политическая, расширенная. Тупинамба указывает на подобную позициональность, смыкая эмансипаторные теоретические абстракции анализа и его жизненную политическую ограниченную контекстуальность, застревающую все больше в неолиберальном социальном субстрате. А феминистские философы указывают на стигму материи. Психоанализ же «как он есть» (до эмансипаторной его критики) говорит о сомнении и смещении: децентрации, анаморфозе кастрации, означающей зависимость от мира и других в своей конечности и включенности, в своей соположенности и вовлеченности.

5. 

Розалинд Краусс в эссе «Безумие взгляда: для Юбера Дамиша, во всех смыслах», написанном для каталога выставки «Лакан. Когда искусство встречается с психоанализом» в Помпиду-Мец, создает краткую вневременную историю лакановских глаза и взгляда: саморефлексивная модель самосозерцания, свойственная классической ренессансной перспективе, артикулирующей когито в визуальном, лаканиански критикуется, будучи противопоставленной ее анаморфотной альтернативе, что находит место исчезающему бессознательному в поле зрения: минус фи кастрации, одновременно и крайнее искажение, и точечное отображение идеи отсутствия[15].

«Автопортрет в выпуклом зеркале», как удивительная модель альтернативного самосознания, рассмотрен ею как один из первых примеров воссоздания такой формы индивидуального опыта, где оптика выявляет игру исчезновения, возвращения и искажения, свойственную децентрированному бессознательным когито.

Позиция Краусс при этом является в свою очередь элитистски безвременной: лакановская теория взгляда, некогда ангажированно кинотеоретически и феминистски значимая, сейчас не является работающим инструментарием критики, письмо смещено в сторону позициональности и материальной процедуральности этики, однако же ничто не мешает возвращение в него психоаналитической теоретичности после критики пола и эпистемологической аррогантности вообразить. 

Как могла бы выглядеть анаморфотная альтернатива сегодня? Альтернатива, затрагивающая проблематику когито в визуальном, визуального в когито и того, чем может быть самосозерцание — в мысли как форме-жизни, жизни, неотделимой от формы, — в материальности телесных процессов, процесса письма или искусства образа.

Фильм Сирилла Шейблина «Unrueh» (2022) выстраивает саморефлексию созерцания, материально значимо вплетая элементы собственной биографии в слой сочинения: фильм о пребывании Петра Кропоткина (его исполняет филолог и сосоздатель «Фаланстера» Алексей Евстратов) в сообществе швейцарских часовщиков-анархистов (режиссер — их потомок), где он узнает от ангажированной влюбленностью и политическим требованием работницы кооператива, как устроено время и часовой механизм. Шейблин выстраивает самосознающее оптическое-политическое, где однако же есть место исчезновению и искажению взгляда: его очень обобщенный пейзажно-политический план, не сфокусированный на протагонистах и человеческих сюжетах, маньеристски, создавая изогнутую полость для мысли, содержит в себе остранение, но не классическое брехтианское остранение смысла, а остранение, впаянное в материю — в актерский перформанс, в перформативную силу самого материального мира, природы и вещей.

Режиссер в качестве перспектив — политических, эстетических, биографизирующих, архивирующих, воссоздающих, повествующих (круг героинь в пышных исторических, «рефлексивно надетых» платьях, вводящих в начале фильма протагониста в повествование через перформативно небрежный рассказ о нем) —чувствительно проявляет присутствие разных взглядов, что, наслаиваясь друг на друга, сбоят, но артикулируют стереоскопическое внимание, чем за пределами видения и является взгляд.

Тонкая перформативная рамка колеблется, являя и обнажая «голые жизни»      (в значении минимальных перформативных форм, где жизнь бытийственную, реальную слизывает прилив жизни исполнительской и обратно) актеров и других людей, принимающих в создании искусства участие, — тех, что так же ждут колебания.     

Перформативное визуальное тоже колеблется: кадр цифровой сверхобщий, всеобщий, ничего не кадрирующий, а включающий исполнителей и сюжетность свободно парящими на границе кадра и смысла, задевающими эту границу е — как пространства, так и значения, и документально-небрежно, естественно, и предельно формально, вычурно включенными в него.

Эта актуальная анаморфоза — визуальное фемининное в когито.

6. 

Фемининное затрагивает визуальное, но не так, как ранее: теперь — исходя из материальности минимального концепта пола. Записи о минимальной кастрации как различии не через фаллос, а через объект а, через материю, а не через нарочитое означивание.

Вопросы значения как такового отжили: мы более анахронично не спрашиваем «Кто есть женщина?», но сквозь оптику сделанного речью, а не сказанного мы концептуализируем, как фемининное действует, акторствует.

Оптичность самосозерцания смыкается с материальностью и родовым желанием жанра, как отмечает Тупинамба касательно психоанализа, апеллируя к Алену Бадью (но слова внутри психоаналитического интенсивного поля играют иначе, своенравно, открывая маскулинное наслаждение в родовом), — это касание предела теории, выявление беспредельности[16]. Фемининное наслаждение в родовой черте жанра самосочинения, возможно, будет звучать как появление небывалого ранее, самоформирование полости там, где этого не существовало.

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Кишик Д. Self Study: заметки о шизоидном состоянии. М.: Ад Маргинем, 2024. С. 64–75.

2. Эмерсон Р. Доверие к себе // Эмерсон Р. Нравственная философия. М.: ACT, 2001.

3. Лакан Ж. Стадия зеркала и ее роль в формировании функции Я // Инстанция буквы в бессознательном или судьба разума после Фрейда. М.: Русское феноменологическое общество, Логос, 1997. С. 7–15.

4. Иригарей Л. Этика полового различия. М.: Художественный журнал, 2004.

5. Irigaray L. Speculum of the Other Woman, trans. Gillian C. Gill. Ithaca: Cornell University Press, 1985.

6. Ettinger L. B. Matrixial Gaze and Screen: Other than Phallic and Beyond the Late Lacan // Matrixial Subjectivity, Aesthetics, Ethics, ed. Pollock G. London: Palgrave Macmillan, 2020. P. 241–287.

7. Copjec J. Imagine There’s No Woman: Ethics and Sublimation. Cambridge, MA: MIT Press, 2002.

8. Brousse M.-H. Le trou noir de la différence sexuelle. URL: https://institut-enfant.fr/orientation/presentation-du-theme/le-trou-noir-de-la-difference-sexuelle.

9. Там же.

10. Тупинамба Г. Желание психоанализа. Опыты лакановского мышления. М.: РИПОЛ классик, 2024.

11. Tupinambá G. Politics in the Clinic // e-flux journal. Jule 2022. URL: https://www.e-flux.com/notes/481007/politics-in-the-clinic.

12. Левина-Паркер М. Введение в самосочинение: autofiction // Новое литературное обозрение. 2010. № 3 (103). С. 29–41.

13. Колозова К. Концепты, сдающиеся материальности и реальному // Художественный журнал. № 105. 2018. С. 87–91.

14. Ettinger L. B. Matrixial Gaze and Screen. P. 274.

15. Krauss R. The Madness of the Gaze: for Hubert Damisch, in every light // October. No. 185. 2023. P. 188–195.

16. Тупинамба Г. Желание психоанализа. С. 327.