Пробуждение мест

Арт-мир состоит из мест четырех типов. Это места встречи искусства и зрителей, например, выставки или страницы публикаций. Вторая разновидность — места, где искусство производится и обсуждается, мастерские или социальные пространства. Есть еще и места внутри художественных нарративов и образов. Эти воображаемые, условные, намекаемые миры, инсценируемые и трансформируемые искусством, могут находиться как внутри, так и вне формальных границ работы. Да и сами границы подчас размыты и, скорее, похожи на перепады интенсивностей, пороги, ведущие в туманные поля контекстуального. Неявные локации контекстов составляют четвертое измерение пространственности арт-мира.

Четыре этих режима локализации сплетены и перемешаны, они взаимодействуют и конфликтуют, образуя пространственно-политические симбиозы, аффордансы и конвергенции. Пространственность арт-мира включает разнообразные сочетания физических, воображаемых и условных элементов, способных к актуализации и деактуализации, к частичному и теле-присутствию, к изменению собственной природы. Идентичность места может быть полностью проявленной и неизменной, или текучей, частичной, даже пунктирной, призрачной, как у спящих институций, рассеянных сообществ, неувиденных работ, — вещей, тоже играющих немаловажную роль в полифонической сети пространств. Ими отмечены входы (подчас заброшенные) в параллельные реальности художественной жизни, линии ускользания, уводящие за общепризнанные горизонты событий.  

Характер места определяется связями с другими местами, взаимодействиями, вписывающими его в сферу культурного производства. Пространство арт-мира включает эти обмены и переходы между воображаемыми, дискурсивными, социальными, психологическими и физическими локациями. Институциональные, медийные, производственные пространства перетекают одно в другое, питаясь энергией актуализации воображаемого. Социокультурные среды слоисты, пористы и пронизаны капиллярами; локализация в них — это дисперсный процесс, распределение и рекомбинации уровней, форм и рядов. Освобождаясь от оков унитарности, место предстает множеством, созвездием мерцающих моментов, далеких и близких, контингентных и регулярных. Распыленное место, — сцена, среда, атмосфера, — может существовать и виртуально (в терминологии Жиля Делеза), пусть даже лишь слегка окрашивая чьи-нибудь воспоминания, ощущения, мнения, привычки восприятия или медиа-травмы. 

Распыленные места сетецентричны, подвижны и изменчивы. Они легко взаимодействуют, образуя новые конфигурации и экспериментальные формы пространственности. Социальные пространства становятся собой в множествах культурных практик. Согласно Анри Лефевру, трансмутации мест — часть всемирно-исторического процесса городской революции, последней фазы антропоцена, смещающей акценты от потребностей к желаниям, превращающей культуру в индустрию, потребление — в производство. Если городская революция заявляет о себе через производство пространств, то искусство — в трансформациях мест, выражающих превращения духа времени. Места могут состоять из материальных, воображаемых и условных компонентов. Это не просто пассивные физические вместилища вещей, экраны для проекций опыта или дискурсивные конструкции; в наши дни местам все легче являть собственный характер и идентичность. Технологическая эквивалентность контроля и коммуникаций наделяет пространственные среды восприятием, памятью, вниманием, — традиционными атрибутами субъективности. 

Место возникает вслед встрече. Событие встречи меняет ситуацию, актуализируя ее ранее неразличимые компоненты, высвечивает многослойность привычного и очевидного, неотменимую загадочность «таковости» интеробъективного. Встреча связывает потоки: социальные взаимодействия, образы и опыт, коллективное и личное, внешнее и внутреннее меняются местами, и в этом узле происходит контакт миров: того, который был до нее, и того, который начинается после. Из этих сходящихся серий является продленное настоящее, охватывающее и прошлое, и будущее. Длительность открывает повторения различий; в них начинается поэтическое конструирование места через локализации взаимодействий. Рифмы состоят не только из слов; это созвучия разнородных элементов, включающие места, потоки, события и тела. 

Поворот от первичного импульса к рифме — это переход между порядками реальности: от встречи-в-себе к ритмическому ветвлению совпадений форм на различных планах совершается поэтическая трансформация, метафора, неотделимая от жизни. В метафорах заявляет о себе ситуация интеробъективной квантовой спутанности, когда состояние одной вещи обнаруживает смысл другой. Действие в социальном пространстве создает множество образов ситуации, усиливая одни ее черты и приглушая другие. Импульс, ведущий к возникновению локальной среды, способной развернуться в социокультурное пространство взаимодействий, — это поэтическая интенсификация реальности под действием метафоры. Озаренные созвездиями метафор, места встреч искусства и жизни открывают переходы между сингулярным, неповторимым, индивидуальным и общим. 

Это общее понимание, восприятие, отношение, форма жизни и связывает социокультурную ткань, вписывая собственную локализацию в сеть других. Дух места заявляет о себе как идея, воплощенная в вещах, событиях, словах или делах, разлитая в воздухе, в многообразиях перспектив, точек зрения и когнитивных карт. Динамика, призыв или вызов, выраженный в пространстве, склонность актуализировать виртуальное напоминают способность перемещаться между мирами; такие идеи-атмосферы — важный элемент культурно-климатических систем. Главное обещание искусства состоит как раз в этой трансформации места его интеробъективным «духом». Открываемая встречей поэтическая сила общего актуализирует различия, которые в другой ситуации могли бы и не проявиться. До измерений, определений и порядков, различие как интенсивность впервые проявляет себя в неожиданных изменениях качества реальности; Жиль Делез называет их «пространственно-временными динамизмами». Формы и свойства элементов ситуации начинают искажаться и подрагивать; рябь на поверхности вещей вдруг стягивается в вихрь, пространство пропитывается временем и вспыхивает сетями различий. 

Пульсация первичной интенсивности содержит ключ к слабым силам пространственности, неразличимым в шуме массового производства и потребления. Эти силы, напоминающие о понятии thing-power у Джейн Бенетт, исходят от почти неразличимых следов будущего, немого вопрошания малозаметных фрагментов обыденного об их виртуальных конфигурациях. Сила места заявляет о себе и в тех факторах, которые Майкл Фрид называл абсорбцией и театральностью, в способности притягивать и удерживать присутствие. Абсорбция (втягивание) и театральность (управление вниманием) являются свойствами не только произведений, но и многих других предметов. Возникая в отношениях вещей и мест, они создают пространственность из напряжений между внешним и внутренним. Абсорбция — это свойство «внутренних отношений», композиции и других форм эстетического массажа зрительского воображения. Театральность —про «внешние отношения», вписанность произведения в социальный, институциональный, архитектурный пространственный порядок. 

Против симметрии

Как утверждает в «Производстве пространства» Анри Лефевр, пространственные конструкции являются главным участком общественного производства и способом существования коллективов. Становление пространственных отношений идет в трех режимах: социальные практики, пространство репрезентаций и репрезентации пространства. Они проходят сквозь три мира: материальный, мир коллективно разделяемых идей и мир внутреннего опыта. Границы между ними проницаемы и размыты, и время от времени происходят встречи контекстов, привычек и страт. Встреча активирует вещи, обыденное обретает глубину, повседневное становится «местом силы» в процессе трансформации, напоминающей проекцию одной искривленной поверхности на другую. В окрестностях встречи бурлит событийность — спонтанное, возможное, намеки, интонации, выразительность. Из нее являются различия, высвобождая силы условного и имплицитного, видений и фантазмов, расчетов и надежд, неопределенности и риска. 

Метафора разворачивает интенсивность в рифме. Повторение создает локализацию, часто распределенную; места в сетевом мире могут распыляться и пульсировать. Когда интенсивность загустевает, из повторяющихся действий возникает место и начинается ключевой для культурного производства процесс связывания социального, ментального и физического миров. Место становится ситуацией: активированное множественное присутствие разноприродных форм раскрывает себя в омывающих их инфопотоках.

Интенсивность — это различие-в-себе, единичная вот-ность, индивидуальность неповторимого, несопоставимая с наличными системами мер. Подобно черной дыре в центре галактики, она удерживает вокруг себя облака взаимодействий. Интенсивность начинается с нарушения симметрии, первоначального смещения. Как ни проводи разделительную черту в первоначальном хаосе, всегда уже оказываешься по одну из сторон. За первым нарушением симметрии следуют другие. Интенсивность появляется из этих столкновений, шоков, взывающих к осмыслению. Медленный вихрь актуализации становится отправной точкой для сборки коллективного действия. Ассамбляж, как называет такие вихри Делез, прорастает в пространстве-времени, захватывая и случайное, и виртуальное, и ретроактивность, и темпоральную кристаллизацию. В нем нет цельности, сборка еще не затвердела и пока неразличима для машин счета, поэтому значение имеют не количества, а порядки.

Самопрорисовывание ассамбляжа происходит прерывисто, в смещениях и сдвигах: от первичного искажения данности, через проступание «непонятно чего» к саморазворачиванию в аутопойетическую сеть взаимодействий. Так возникает относительно устойчивая конфигурация, потенциально наделенная способностью отличать себя от не-себя, то есть самоощущением. На этом

этапе ожидания перевешивают опыт, и это создает ощущение свежести, открытости будущему. Части новой конфигурации могут противоречить принятым правилам и регламентам, и ее работа с их точки зрения может выглядеть как дисфункция. Ситуация — это поток, постоянная изменчивость и многослойность, не равная самой себе. Ассамбляж возникает из фильтраций, замедлений, нарезок потока. При всем разнообразии подходов к сборке ассамбляжа, общим условием остается необходимость собираться, соприсутствовать, конструировать место как взаимосвязь возобновляемых взаимодействий. Соприсутствовать — значит объединять темпоральности и через социальные практики населять места образами. 

Каждая работа создает собственный мир; чтобы ее понять, нужно заглянуть в него, вдохнуть его атмосферу. Этот виртуальный мир может быть дан как проект, модель, реконструкция, намек, симуляция, эхо или аллегория. Даже самая простая ситуация, например, фигуративная картина на стене музея, — это конфигурация разноприродных пространств, переводящая их в многомерный место-центричный ассамбляж. Он состоит как раз из тех компонентов, о которых пишет Лефевр. Внутри картины — репрезентация пространства, снаружи — пространство репрезентаций и социальные практики. Смысл художественного высказывания образует бесшовную связь между этими тремя измерениями. Связь эта не умещается в рамки понятия об автономном произведении, поскольку включает и публику, и дискурс, и институции. Мгновенность перехода между внутренним и внешним — лучшее доказательство того, что в эстетическом опыте свершается истина бытия.

Место возникает как след события встречи, связывающий взаимодействия в сеть, способную отличать себя от окружающей среды и самовоспроизводиться. Момент растягивается и становится местом, детерриториализованным, подвижным, рассеивающимся и конденсирующимся по линиям взаимодействий. Некоторые из этих связей становятся транслокальными носителями дальнего порядка, зернами пространств, растущих за счет поглощения мест. Если место — пятно, то пространство — линия. Напряжение между сингулярным так-бытием мест и империализмом пространств реализуется и через конфликты, и через компромиссы. Места сопротивляются пространствам, порой не выдерживают, распыляются и меняют их, превращаясь в темпоральные облака ритмов, опыта, памяти, надежд, тревог.

Скромное обаяние решеток

Самоощущение сгущается, наступает фаза метризации. Поначалу место возникает как различие-в-себе, без связи с определенной шкалой или мерой. Случайности и сингулярности складываются в систему; локализации создают условия для обретения ею способности отличать себя от окружающего, внутреннее от внешнего. Внешние отношения должны соответствовать параметрам окружающей среды; дистанции, позиции, ориентиры, — пространственное форматирование интенсивности неизбежно сталкивается с проблемой адаптации к господствующим метрикам. Места интегрируются в пространство, интенсивности пересчитываются в протяженности и расширения. Локальные темпоральности с их неповторимыми напряжениями раскладываются в однородное пространство измеримых расстояний, масштабов и систем координат. 

Метрика сковывает интенсивности, подавляя избыточное и спонтанное. Но не все, что укладывается в решетки количеств, обречено увяданию. Устойчивость и постоянство идентичности — качества, не столько онтологически предзаданные, сколько практически полезные, — без метризации недостижимы. Сеть взаимодействий изобретает место, и, устремляясь вовне, схватывается и застывает: отношения обретают форму. Метризация начинается с разбиения потока несвязных интенсивностей на серии, ряды, единицы, звуки, буквы. Качественное рассеивается в количественном: метризация переводит единичное в серийное, случайное в регулярное, интенсивное в протяженное. Шок встречи отзывается рифмой, намечающей ритмический рисунок, чтобы в нем раствориться. 

Метризация, квантификация непрерывного и эластичного, колонизация реальности числами похожа на разлиновку и перфорирование пространства-времени с последующей поляризацией и перекомпоновкой фрагментов. Такое (само)нарезание потоков на ритмизированные серии регулярных единиц Бернар Стиглер называет грамматизацией. Первичная интенсивность разливается и застывает, различие в себе раскладывается в систему. Вещи обретают меру: грамматизация задает сгусткам интенсивностей формальные параметры, превращая их в детали логического конструктора. Эластичные длительности костенеют, раскрываясь дистанциями, границами, расписаниями, алгоритмами, потоки превращаются в платформы. Из таких сериализаций и стратификаций возникают и память, и язык, и техника. Грамматизация — это исток технологической мутации гоминид, известной как эволюция человека. 

Место может выглядеть как практика, сообщество, институция. Любой предмет — это место для чего-то еще. Места — посредники между внутренним и внешним; до метризации они живут интенсивностями, резонансами и энергиями. Включение в системы мер и ценностей, регистрация аппаратами «состояния ситуации» (Ален Бадью) происходит во второй фазе индивидуации, когда оказывается, что быть собой —значит стать другим для других. Метризация вписывает подвижное облако вот-ности в принятые форматы, подавляя отклонения, овнешняя различия и подчиняя их тотализующему порядку меры, осушая ландшафты виртуального, расправляя складки, закоулки и наслоения, отрезая настоящее от прошлого и будущего.

В Новое время власть чисел над пространствами достигает новых максимумов в условиях промышленного капитализма. Возникает абстрактное пространство, так Лефевр называет основную форму фордистской реальности. Его метрика задается бинарными оппозициями: работа — досуг, публичное —частное, синие воротнички — белые воротнички, бетон — стекло. Бинаризация неизбежно ведет к господству чисел, формул, пропозиций. Абстрактное пространство вырастает из предшествующих форм пространственности, основанных на конфискации фрагментов не-человеческого мира. Некогда изъятые из примордиального пейзажа и объявленные священными рощи, реки и холмы с развитием капитализма поглощаются производимым его машинами, безразличным к нуминозному абстрактным пространством.

Воплощением пространственной абстракции стала функционалистская архитектура. Урбанизм ХХ века служит власти функций и формул, а не символов и мифов, как домодернистская архитектурная традиция. Гладкие поверхности, минималистические объемы и однообразные ритмы — это пространственное эхо быстрого времени автомобилей, лифтов и эскалаторов. Классическая архитектура стремилась сообщить жизни символическое измерение, вписывая движение тел в пространственную иерархию на основе мифологического нарратива, изложенного с помощью стен, окон, ступеней и колонн; функционализм отвергает тяготение символов, перекодируя пространство в числовую позициональную систему, матрицу. 

Это абстрактное пространство, в котором значение мест задается формулами функционального зонирования. Производство такого пространства основано на специализации, анализе и проектировании. Если общие места не считаются продуктивными, то власть-знание обходит их вниманием, оставляя им возможность превращаться в очаги субверсии. Абстрактное пространство полагает себя предсуществующим вещам, подобно набору коробок одна внутри другой или контейнеру, в котором каждая точка намертво схвачена декартовой тройкой чисел. Чистая объективность, ничего кроме расстояний: пространство модерновой картины мира не зависит от точки зрения, оно как будто представляет себя «всевидящему взгляду из ниоткуда», как Донна Харауэй называет оптику классической науки. Функционализм производит жизнь как машину, посвящая еду и сон уже не богам, а функциям, научным представлениям о потребностях. 

Мистерии умной пыли

С точки зрения индивидов, а не классов и рядов, пространство предстает не столько количеством метров, сколько порядком отношений между вещами. По ту сторону абстракции оно рождается в отзвуках обменов, конфигураций и коллизий. Эластичное реляционное пространство являет себя в со-бытии единичных и неповторимых вещей. Оно не предшествует акторам, а возникает из их соположений и взаимодействий. Это реляционное пространство Лейбница, подавленное, но не уничтоженное пространством Ньютона: текучая и неоднородная среда различий и напряжений, мембран, складок и сдвигов. Такова интеробъективность, многомерный спектакль взаимодействий вещей, чья авансцена — интерсубъективность социальных пространств. Интенсивность, энергия различий, определяющих идентичность места, связана с неопределенностью и нелинейностью. Неопределенность — это тень крипто-присутствия массивов данных, нереализованных сценариев, невостребованных версий будущего. Нелинейные и неравновесные процессы, подобные турбулентности, кипению или горению, характерны и для массовых нейрокогнитивных мутаций, сопровождающих развитие цифровых технологий и машинного обучения. 

Разрушение — часть производства, уверяет метафизика истории. Нулевой цикл созидания —отрицание, снятие, покорение, переработка; идея креативного разрушения, приливов и отливов формообразования была одним из главных открытий XIX века. Метрополия обращает покоряемые окраины в ресурс: в колониальной перспективе разрушения на периферии — условие созидания в центре. Разрушаемому остается лишь смириться с превращением в ресурс и отходы. Фордизм верил, что итогом цикла созидание-разрушение должно стать единство на новом уровне, кульминация драмы прогресса. Сегодня разрушение —вещь-в-себе: ему можно дать имя, но невозможно понять. Это абсолютное разрушение, не знающий прогрессистских тормозов техно-нигилизм, чей принципал — оцифрованная масса, е-присутствие молчаливого большинства, социальная темная материя. 

Фордизм испытывал священный трепет перед монотонной мощью промышленности и ненавидел то, что сопротивлялось превращению в ресурс. В XXI веке вера в станки уступает надежде на креативные возможности языка. Если в Новое время инженерное и магическое мышление — противоположности, то в структурно-лингвистической парадигме они скорее дополняют друг друга. Лингвистическое производство традиционно полагалось делом кустарным, скорее близким магии, но с развитием цифровой техники его размах становится беспрецедентным. В искусстве этот поворот отмечен «постмедийным состоянием» (Розалинд Краусс). Новые медиа второй половины прошлого века, — перформанс, видео и инсталляция —лингвистически ориентированы: они работают не в воображаемом, а в социальном пространстве, организованном посредством языка. Искусство начинает пониматься в терминах лингвистики. Отсюда и логика дематериализации: если работа — знак, то ее смысл определяется не законами восприятия или «внутренней логикой медиума», а договоренностью. Из-за этой зависимости от лингвистических конвенций контекстно-зависимое искусство поначалу критиковали за театральность (Майкл Фрид): оно казалось похожим на актера, чей успех зависит от внимания публики. 

Лингвистическое производство не ограничено гетеротопиями фабрик, как промышленное; оно охватывает всю жизнь общества. Язык везде: его ресурсы — различия, они виртуальны и потому неисчерпаемы. Различия возникают из интенсивностей, то есть из полноты бытия. Окружающая реальность производится коммуникациями, непрерывно, подобно конвейерам, встраивающими цепочки различий в коридоры бинарных оппозиций. Чтобы критически наблюдать такую лингвистически производимую реальность, искусство разработало множество методологий переозначивания, апроприации и культурного браконьерства. Переозначивание, вырезая предмет из контекста, актуализирует виртуальное и отмечает этим начало индивидуации, эмерджентного само-изобретения. 

Индивидуальность места, вещи или личности — это процесс интенсивного различия, узел ритмов, ролей и трансдукций, динамика отношений с окружающей средой. Вписывание в доминирующий пространственный порядок может иметь характер борьбы, игры или нейропластического танца.

Технологии власти-знания форматируют и администрируют различия, локализуя их в лингвистически производимых ячейках социокультурной ткани. С ростом атмосферного давления интенсивное, доиндивидуальное, неявное и возможное могут оставаться собой только в линиях ускользания, оттенках неразличимости, микроутопиях распыленных мест. Неразличимость означает постоянное смещение; ее экологическая ниша включает места, существующие рассеянно, мерцая, ускользая от машин счета и алгоритмов распознавания. Если прошлое —наличная данность, то неразличимость на пороге актуализации становится формой жизни футуро-фантомов, неостывающих следов того, чего еще нет.