… Не знаю почему, но не хочется вспоминать. Илья для меня — человек сегодня, а не вчера… Встречая его в Москве, Париже, Кельне, Амстердаме или Тель-Авиве, я всегда видел в нем Другое по отношению ко Всему. Но Другое — близкое, в отличие от Другого чуждого и далекого, которого гораздо больше. Его отношения с миром тотально дистанцированны, но не в силу страхов, о которых он так часто говорит в своих текстах и инсталляциях. Здесь дистанция — средство осознания Всего. В московском кругу слова «дистанция», «незалипание», «по краю» давно стали важными терминами. Но Илья идет дальше слов, терминологии и сиюминутности. Он включает в себя ВСЕ, тем самым дистанцируясь от него. И все его работы, начиная с альбомов, инсталляций «Большой Архив», «Дворец проектов», «Туалет», «Универсальная система описания Всего» и заканчивая оформлением оперы Мессиана, — только об этом. Причем Все включает и мусор, и ангелов. Точнее, он не делает между ними никакого различия, как зеркальный шар, в котором должно отразиться ВСЕ. Здесь заложена колоссальная амбиция художника, колоссальная «энергия заблуждения», по определению Льва Толстого. Но интересно, что ни амбиции, ни заблуждения не ослепляют художника, как это часто бывает. Отличие Кабакова от многих художников западных и русских в том, что он зрячий, видящий художник. И именно это видение создает Илье холодное пространство отстранения и одновременно теплоту дружеского участия.

2004

***

Не помню точно, в каком году мы были представлены друг другу. Во всяком случае, встречались на акциях КД в конце семидесятых. В 1982 году мы с Г. Кизевальтером делали книгу «По мастерским». Я брал интервью, Георгий фотографировал. Тогда по сути и состоялось мое первое настоящее знакомство с Ильей. Встреча оказалась нелегкой. Разговор не клеился, наверное, я по молодости задавал непрофессиональные вопросы. Думаю, Илья чувствовал, что это интервью с подтекстом. Тогда мне был интересен не только архивно-искусствоведческий аспект, но и внутригрупповые связи и отношения художников. В принципе, для меня была важна любая реакция Ильи. И эту мою изначально провокационную позицию Илья сразу разгадал. Возможно, сыграла роль и негативная реакция других художников, которых я затронул в своей работе «Я приобрел врагов». Там на одной из фотографий можно было прочесть надпись на моей руке — «Присмотритесь, в Янкилевском и Кабакове есть что-то волчье. Это правда». Работа эта оказалась в своем роде пощечиной узкому сообществу художников, но и одновременно себе самому, на что тогда не обратили внимания. Во всяком случае то была первая попытка установить дистанцию по отношению к собственному кругу, что сейчас воспринимается уже как норма. Так что начало нашего общения стало несколько проблематичным. В конце семидесятых – начале восьмидесятых я больше ориентировался на Комара и Меламида и группу КД, а с 1980-го работал с Виктором Скерсисом, одним из членов распавшейся к тому времени группы «Гнездо». 

Более близкие отношения с Ильей у нас сложились во времена перестройки и затем уже на Западе, где мы часто встречались на многочисленных групповых выставках в разных странах мира. К этому моменту я многое переоценил в искусстве. Я часто видел, как Илья работает, как думает, слышал, что говорит, и все это опосредованно влияло на меня. Я заново открыл его замечательные альбомы, увидел много не замеченного ранее в старых работах и, конечно, начал получать удовольствие от его новых  картин и инсталляций. Я снимал их на видео и фото, благодаря чему собрал неплохой материал об Илье. С 1992 года я стал издавать в Кельне малотиражный тематический журнал «Pastor», где Илья был постоянным автором. 

Работа с текстом в нашем кругу была естественным делом. Литературные и аналитические тексты, комментарии редко отделялись от визуального искусства, акций, создавая подчас непростой визуально-текстовой образ.

Илья всегда использовал тексты в идеальном соотношении с изображением. Одно дополняло другое, не мешая друг другу, что очень непросто достичь. Русская культура — это текстовая культура, в истории есть только два удачных примера, когда изображение брало верх над текстом — это русская икона и русский авангард. Все остальное в российском искусстве — это нескончаемый текст, проговариваемый к месту и нет. Московский концептуализм, на мой взгляд, как раз сбалансировал текст и изображение, а не вербализовал изображение, как принято думать. Илья внес огромный вклад именно в русское искусство тем, что вернул изображению равные права со словом. Все его работы без исключения — это невероятное переплетение одного с другим, дающее зрителю единовременное участие в бесконечной игре слов и изображений, что, по сути, является фундаментальным поэтическим процессом. 

Последние двадцать лет общения с Ильей и Эмилией Кабаковыми на Западе сложно переоценить. И в профессиональном, и в человеческом плане — это были встречи, наполненные дружеским пониманием и творческим горением. 

2008

***

Перечислю основные претензии московской публики к выставкам Ильи и Эмилии Кабаковых (воспроизвожу их со стыдом, буквально, так как слышал не раз): 

1. Зачем он приехал в Россию, а ведь обещал никогда не возвращаться? Пусть бы там и работал. 

2. Привез нам второстепенные инсталляции — сортир с мухами. Он думает, что мы все еще живем в дерьме. Совсем старик там на Западе обалдел, не видит, как у нас жизнь налаживается. 

3. Абрамович, Бакштейн, Кабаков — ну конечно, опять жиды, опять деньги. 

4. Во всем виновата Эмилия, его жена. Это она его вставила в эту гламурную, бесчеловечную, западную машину бизнеса.

Ну что, хватит или продолжить этот позор?!  

Московская публика непрофессиональна, неграмотна, жестока, провинциальна, не имеет памяти и не умеет быть благодарной, живет одним днем. Не могу отвечать на поставленные вопросы, потому как все равно ничего не смогу ей объяснить. Но больше стыдно за коллег, за их слепоту, кулуарную грубую болтовню, за потерю дружеского понимания и соучастия, за амбициозную кашу в голове, за провинциальный шовинизм — мол, что нам может показать человек, который уже 21 год не живет в России (что он нам собрался объяснить?). В этой ситуации я могу лишь молчать. Разве кто-нибудь поймет, что Илья привез свои лучшие работы. Инсталляцию с мухами я видел в Кельнском кунстферайне в 1993 году. Это самая блестящая инсталляция из когда-либо мной виденных. Кому мне доказывать, что Эмилия Кабакова — настоящий соавтор, друг Ильи, она выкладывается как никто другой, чтобы воплотить, довести до ума только задуманное Ильей? И вообще, что это за бестактность — обсуждать, почему они подписываются вместе? Кстати, Илья еще полон сил и энергии (слава Богу) и только он вправе решать подобные вопросы. И последнее. Возникшая полемика вокруг Ильи сама по себе говорит о том, что он до сих пор затрагивает глубинные подсознательные, неизжитые, болезненные стороны нашего постперестроечного сознания. Мы сегодня все еще СОВКИ.

13.10.2008

***

Илья перешел свой Рубикон. Теперь он Там, а мы здесь. Но диалог остался. Есть много вопросов к нему и его творчеству, на которые он продолжает отвечать. Как это ни странно, я не чувствую, что он Там далеко. Я чувствую, что он Там близко. И это объяснимо — огромный объем его работ, текстов, бесед, публикаций активно функционирует и сейчас. Он завел свой мощный творческий механизм, который продолжает с нами свои беседы. Каталоги и книги Ильи и Эмилии занимают в моей библиотеке две полки. Это огромные миры, где великолепные альбомы семидесятых и восьмидесятых переплетаются с тотальными инсталляциями и объектами, создавая ощущение бесконечности. Илья расширил границы наших с вами миров. А это удается немногим.

2023