18+

Первоначало, воспроизводство

Девяностые годы прошлого столетия породили на постсоветском пространстве специфический тип культурного производства, которое тут же было идентифицировано как «современное искусство». Показательно, что его появление связывали не с перестройкой, то есть демократизацией позднего социализма и признанием вышедших из подполья неформальных сообществ, а со сломом общностей, которые капиталистические отношения обесценили, разрушили и заместили исключающим порядком стоимости: благо было заменено его извлечением. Извлечение стоимости влекло и другую географию, пространственное опрокидывание интернационализма —утопия глобализма обретала реальное измерение в юрисдикции офшора, изъятого из налогообложения. Хозяйство деградировало в зависимость от международного разделения труда, или мирового рынка. Единовременность зарождения нового типа культурного производства и политэкономического передела — не случайное совпадение, а взаимообусловленность логик этих явлений. Ведь когда говорят о художественном производстве этого периода, то определяют его не в качестве учредительного начала для последующих десятилетий и подразумевают его связь не столько с политической либерализацией, раскрепощением речи, сколько с политэкономической вседозволенностью этого редкого по масштабам классового передела. Иными словами, память о начале бережет не столько свободу, сколько имущественный передел. Для его идейного оправдания предшествовавшие культурные формы должны были подвергнуться отторгающей рассинхронизации, инфляционному обесценению, цинической насмешке, карнавальному переворачиванию.

Будем оглядываться на начало. Допустим, на девяностые — как политэкономические девяностые с их диким капитализмом, так и полумифические девяностые искусства с их художественной свободой, творческим расцветом и утопизмом. Несложно заметить синхронность динамики так называемого процесса первоначального накопления с динамикой художественного дарения вне экономии (последняя проявляет себя в экспансивном самопредъявлении, в растрате, в бескорыстном самоотрицании, в чистой издержке) — например, яростная активность акционистов, в частности, Олега Кулика или Анатолия Осмоловского, и присвоение, захват средств производства, которые тогда перераспределялись в пользу частнособственнического владения[1]. Экономика дара в этом смысле не является исключительно противопоставленной воле к власти, будто неассимилируемой к выгоде, к присвоению. Напротив, в риторике романтического, нарочито этического толка можно расслышать аргумент для воспроизводства эксплуатации, присвоения и мистификации, незримо присутствующих.

Под первоначальным накоплением политэкономия понимает предусловие неравного распределения и присвоения богатств меньшинством: их уже-имеющееся наличие есть предпосылка капиталистического производства. Это тот способ производства, который посредством денежного обмена и промышленной технологии опирается на наемный труд: возможность подрядить работников предполагает концентрированное владение средствами производства, а овладеть ими можно только обладая значительными деньгами как производительным капиталом. Отсюда апория первоначала, на которую натолкнулся Адам Смит и которая некоторым неразрешимым образом деконструирует себя без конца и до сих пор: для того, чтобы мог существовать капитал, он уже должен был быть, созданный в результате «previous accumulation», как его обозначил Смит, — Карл Маркс же перевел это словосочетание как «ursprüngliche Akkumulation», добавив к нему скептическую характеристику «так называемое», показав и усложнив его исток и его временной порядок предшествования. Частично апоретическая загадка получает свое решение, когда выясняется, что присвоение несправедливо, кроваво жестоко, обеспечено государственным насилием и подавлением, а отнюдь не счастливое следствие трудолюбия и изобретательности или откладывающей бережливости. Но это не все, ибо загадка задействует измерение мистики: «Первоначальное накопление играет в политической экономии такую же роль, как грехопадение в теологии»[2].

Загадочность этого понятия не только в том, что оно проецируется в далекий, пройденный период начального варварства (с его примитивистскими, расово-колониальными подоплеками, по сути, выявляющими завоевание), сравниваемый с мифическим событием грехопадения. Например, огораживание XV–XVI веков в Европе (enclosure, Einhegung) — отъем общинных земель и, как следствие, обнищание крестьянства и его миграция в города — превращало селян в пролетариат, а феодалов — в капиталистов, опосредующих найм денежно-зарплатной безличностью. Огораживание происходило и в 1990-е, когда высокообразованный народ с его социальными гарантиями, домохозяйствами и сбережениями был ввергнут во всеобщую люмпенизацию, его гражданская или коллективная дееспособность обрублена, а обобществленная экономика в прибыльных добывающих секторах оказалась захвачена мафией и проникшими близко к Кремлю авантюристами, а в остальном демодернизирована в руину. Загадочность первоначального накопления также и в его временной нестабильности, даже множественности. Является ли первоначальное накопление единичным событием учредительного насилия, разрывающим и учреждающим, выпадающей из ряда сингулярностью, впоследствии мистифицируемой воспоминанием? Или оно происходит из раза в раз, повторяясь, как исток, как источник, как собственно воспроизводство? Когда происходит первоначальное накопление? Только ли в прошлом? (А также не менее важный вопрос — где? На каких фронтирах, в каких ресурсных колониях или расово меченых зонах исключения?)

Положим, что первоначальное накопление происходит вновь и вновь, в перманентности[3]. Его возобновление также будет иметь отношение к будущему, коль скоро оно структурно обнаруживается корневым источником капиталистического накопления, которому для воспроизводства в расширенном масштабе нужны все новые источники стоимости. Более того, оно происходит на уровне субъективации. В этом смысле 1990-е не кончились — 1990-е будут всегда, они в своем роде рефрен «огораживания», колонизации на заре промышленной эпохи и модерна, или — пореформенной пролетаризации крестьянства в Российской империи последней трети XIX века. Освобождение от земли, от оков, от государственности и официоза оборачивалось новым проникающим подчинением, казалось, непрямым и оттого более эффективным. Воспроизводство будет повторять не только экспроприацию, но и колониальный захват, империалистическое присвоение. Зависимость капитала от расширения обесцениваемых источников стоимости в своей внеположности или создание и поддержание таких внеположностей суть условие его воспроизводства в расширенном масштабе. После Маркса, Люксембург, Ленина — в наше время — это снова стало важным научным открытием политической экономии.

Антрополог Розалинда Моррис обнаруживает первоначало снова и снова грядущим: «Парадоксальная временность ursprüngliche Akkumulation ухватывается не (только) как дело первоначал, но (также) как вопрос будущностей, и еще точнее — как обустраивающее закрытие других будущих, иначе сказать, будущих бытия иначе, нежели капиталистически»[4]. Всякий телос есть возврат к первоначалу, а исток проистекает вновь, как

Ürsprung: если это существо метафизики стало находкой в момент переоснования мышления у Мартина Хайдеггера, то его обобщаемость для значения распространима и на политэкономию. Шок приватизации и присвоения происходит с каждым новым поколением. Постсоветскость длится постольку, поскольку каждый новый субъект наивен, когда в качестве аттестата зрелости получает ваучер отчуждения от производительных средств. Яркий пример — финансиализация после 2008 года, или, говоря проще, соотношение сверхсостояний «жирных котов» и долговой кабалы простых масс, такой, как ипотека и студенческий долг. Последний особенно выпукл в своей необоснованности в гуманитарных областях.

Надо уметь различать, когда под видом дара подносят экспроприацию. Когда экономика дара или раздела (как, например, т. н. sharing economy) задействуется для поддержания статус-кво, для укрепления асимметрий власти — в лучшем случае, а в худшем — для уловок лишения, отчуждения от все более монополизируемых средств производства и продуктов труда, для перекладывания издержек на индивидов и на низший класс. Экономика раздела успешно овнешняет издержки поддержания постоянного капитала на пролетариат в сферах услуг, в туризме и гостеприимстве и такси, скрывая сокращение гарантий обещанием частичного возврата средств труда во владение работников, воображаемых как автономные индивидуальные предприниматели. Задействуя риторику дарения наиболее изощренно, современное искусство в этом смысле находится в авангарде прекаризации, будучи институтом совершенствования присвоения и эксплуатации (а не только культурной легитимации класса коллекционеров). Как говорит Сухаил Малик, современное искусство — это силовая структура неолиберализма[5], которая работает как подарок первоначального накопления: ступающему на эту стезю, на начальных этапах, необходимо пройти серию конститутивных лишений, принести ряд все более избывающих подношений. Лишение крыши над головой, стабильного дохода, трудовых и социальных гарантий, законодательно защищенного времени досуга, медстраховки, пенсионного обеспечения — ты это получаешь как подарок, то есть как выход из экономики расчета, в обмен на который обязан принести все более виртуозные ответные дары безмерного рабочего времени и навыка. И чтобы первоначало воспроизводилось, даже если оно демистифицировано, требуется продолжать распространять призрачное обещание самовоплощения как всесторонне развитой личности, обретаемой в неотчужденном состоянии.

Дар распределения после концептуализма

После концептуализма и особенно эстетики взаимодействия — в 1980–1990-е годы — все больше художественных практик обращались к моделям альтернативных экономик. Многие в стремлении залатать или заново наладить общественную связь, socius, взывали к идеалам по ту сторону корысти — к альтруизму, безвозмездности, к экономике монетарной, символической и объектной траты, которая не ищет прибыли. Мивон Квон в эссе «Обменный курс: об обязательстве и взаимности в избранном искусстве в 1960-е и после» описывала траекторию послевоенного неоавангарда через его вплетенность в отношения дара и взаимности[6]. Эссе было написано в 2003-м, в период зенита славы эстетики взаимодействия, коронованной на «Станции Утопия» на Венецианской биеннале и в трудах куратора Николя Буррио. По Квон, измерение дара — то есть контрактного обязательства, дематериализовавшего вещественность художественного объекта во взаимообязывающее отношение — преобразует произведение искусства: «Более сложные способы, каким произведения искусства оперируют, словно дары, представляя эксплицитные и имплицитные требования, вызовы, приглашения и испытания на смелость, которые создают обязательство взаимности в соответствующем ответе»[7].

Произведение тоже обязует зрителя к возврату с процентом. Ее главным примером являлся Феликс Гонсалес Торрес, подвергший в 1980-е статичную замкнутость минималистского объекта распределительному расщеплению. Критики описывали его стопки бесплатно раздаваемых публике постеров или кучки конфеток как медиумное переизобретение «распределительной скульптуры» (distributive sculpture), которая обусловлена соучастием зрителя и его аффективной благодарностью. Художник выступает как даритель в строе символической иерархии: как этически превосходный, расточительный субъект и как нарушитель логики обмена. Здесь Квон опирается на Марселя Мосса, одного из столпов этнографии и главного теоретика дарения. Мосс описывает экономику взаимообмена в этнографической панораме племенных ритуалов кредита и погашения, ее строгую обязательность для социальности и ее символическое значение, несводимое к потребительной стоимости[8].

 Удивительно, что труд Мосса называется «Очерк о даре», ибо высокое этическое определение дарения он совершенно обходит, фокусируясь только на обмене и законодательстве, что не ускользнет и от самого неискушенного читателя. Жак Деррида писал касательно этого труда: «“Очерк о даре” Марселя Мосса говорит о чем угодно, но не о даре: он рассуждает об экономике, обмене, договоре (do ut des), поднятии ставок, жертвоприношении, даре и ответном даре — вкратце, обо всем, что внутри него самого побуждает дар и отмену дара. Все восполнения дара (потлач, трансгрессии и излишки, прибавочные стоимости, необходимость отдавать и возвращать еще больше, прибыль с лихвой, вкратце, вся жертвоприносительная игра ставок) суждены быть заново затянуты в круг, в котором они отменяются»[9].

Важным примером в художественных практиках, наследующих неоавангардному наследию концептуализма и его ассимиляции эстетики взаимодействия, может служить группа e-flux, а именно, их работа«время/еда». Некоторые из читателей, наверное, помнят ее представление в Москве в 2012 году в фонде Stella Art. Проект предлагал потреблять время как валюту для бартера услуг в неформальной экономике прекарных фрилансеров. Сетевая доска объявлений дополнена меню гурманских обедов, приготовленных Антоном Видокле и преподносившихся публике в щедром жесте кулинарного угощения, где призыв к безденежному бартеру навыков и компетенций поддерживался свободным общением на тему теории и практик художнических экономий, инициированным Екатериной Деготь. Проект «время/еда» действительно стремится избегнуть переприсваивающего возврата к отношениям обмена ради прибавки, то есть корысти и накопления — обмен в нем не допускает накопления меновой стоимости, ибо стоимость измеряется чистой потребительностью, временем. Но может ли их сопротивленческое сочетание взаимной сети поддержки позволять некое отношение безвозмездности? Что такое вообще дар? Рассмотрим здесь две позиции, которые подрывают логики взаимообязывающего договора и возрастания стоимости.

Первая позиция — это деконструкция дара у Деррида. Для мыслителя дар приоткрывается в «зазоре между невозможным и мыслимым»[10]: «Дар, если он вообще есть, будет несомненно связан с экономикой. Мы не можем обсуждать дар без обсуждения его отношения к экономике, а именно, к денежной экономике. Но разве не является дар, если он вообще есть, также чем-то, что прерывает экономику? Есть ли он то, что, приостанавливая хозяйственный расчет, более не приводит к обмену? То, что открывает круг, чтобы отринуть взаимность или симметрию, или общую меру, с тем чтобы обойти возвратность с видом на невозвратность? Если есть дар, даруемое дара (то, что дают, что даруется, дар как подарок или как деяние дарения), то он не должен возвращаться к дарующему (не скажем еще — к субъекту, к дарителю или дарительнице). Он не должен обращаться, он не должен обмениваться, он во всяком случае не должен быть исчерпан в качестве дара процессом обмена, движением обращения круга в форме возврата к точке отправления. Если фигура круга является ключевой для экономики, то дар должен оставаться анэкономическим. Не то чтобы он остается чуждым кругу, но он должен сохранять к кругу отношение чуждости, отношение без отношения знакомой чуждости. Быть может, в этом смысле дар есть невозможное. Не невозможное, а невозможное как таковое. Фигура невозможного как такового»[11]. В аналогичной апоретической логике Деррида разбирался в гостеприимстве: мы говорим «чувствуй себя как дома», ожидая, что никто не будет этого делать, поддерживая хорошие манеры уважения к хозяину. Мы даем что-то другому и мгновенно записываем себе на счет обязательство, которое другой должен вернуть. Или это делает за нас бессознательное, которое будет записывать за другими должки даже при самоприписываемой бескорыстности. «Долг платежом красен», — это фигура круга, возвратности всякого отдавания, которую истинный дар должен превзойти как излишек, как неоглядный опыт риска безвестности, абсолютной бескорыстности. Такая полная отдача при этом не будет иметь никакого отношения к альтруизму, ибо тот остается замаскированным эгоизмом. Дарение превосходит субъекта или ему предшествует, коль скоро последний обусловлен обладанием, расчетливостью, возвратом к самому себе. С такой хозяйской точки зрения в этом метафизическом круге возвращения будут вращаться и философии: греческая мысль, нововременная центральность субъекта, диалектика.

Чтобы не отвлекать феноменологию от наличия, я вернусь к художественному новаторству, в котором такой излишек дарения предвосхищается и припоминается. Такова инициатива «Оккупируй долг», одно из отпочкований движения «Оккупируй», запущенная в 2012 году. Активисты подрядили финансовых специалистов, которые скупали долги (в США $15,6 триллионов долга физлиц, это 78% ВВП, из них $1,7 трлн — это образовательные кредиты) — проблемные перепродаются за бесценок — и сжигали эти сертификаты, спасая тысячи душ от долговой ямы — дамоклова меча финансовой кабалы. Церемония сжигания расписок разыгрывалась как перформативное празднество, случай для соборности, народного схода. Авторы взывали при этом к происхождению Юбилея в монотеистической революции — в еврейской Библии есть предписание прощать долги, отпускать рабов и делить собственность поровну с определенной календарной регулярностью[12].

Вторая позиция, которая размыкает замкнутую возвратность обмена к накопительству, — это низменно материалистическая мысль Жоржа Батая, его понятие траты[13]. В его воззрении трата несводима к потребительной стоимости, производству, полезности, функциям, отправлениям и даже побочным продуктам. Трата не может быть вписана в регулятивные координаты издержек и компенсаций, ибо она предшествует производству. Предшествует если не хронологически, то понятийно. Она обосновывается в природе инстинкта. Трата запускает символическую игру смещений, которая раскрывается через линзу психоанализа: как регрессия, десублимация, влечение. Батаевская гетерологическая позиция нелогического различия постулирует «необходимость безграничной утраты». Этот опыт нам дан в ежедневном отправлении, которое дарует наслаждение, освобождение после удерживающего приращения — так Зигмунд Фрейд обнаружил смещение, переносящее ценность от выделений на дар и деньги и другие (первоначальные) накопления[14]. Скульптура и вообще объемная пластика в художественной предметности также питаются этим либидинальным зарядом.

Так поэт и художник Роман Осминкин, созывая в 2019 году конференцию «Дар и труд в искусстве и культуре», препровождал ее следующим озарением: «Или искусство par excellence не может быть сведено к труду и выходит за рамки политэкономии? 

Ведь вся подлость и прелесть творческого труда в том, что он — не просто труд, то есть не отчуждается полностью, а приносит удовольствие и связан с глубинными структурами нашего желания». Полемизируя с отеческим собеседником Виленским, настаивавшим на экзистенциальной бескорыстности, трудолюбивом даре как внеэкономическом требовании художественного труда[15], его эдипов продолжатель Осминкин амбивалентно фиксировал и подтверждение неденежной натуры обмена, и вознаграждения в политэкономии искусства, в которой стоимость  непереводима в меновую, и различал внутри нее потребительную стоимость от бесполезности траты ради удовольствия и желание как издержку невосполнимости, где нарциссизм и альтруизм, как противопоставленности, регрессируют в тождество.

Ойкономия: волонтерство против Домостроя и распределение благодати

В 2022 году все настойчивей стали звучать призывы к переформатированию художественного труда в общественную деятельность: например, в пацифистскую речь и организацию, или волонтерство в пользу гуманитарного вспомоществования — в той мере, в какой продолжение по накатанной казалось неудовлетворительным или подозрительным. Волонтерство как зачастую безвозмездная гражданская самоотдача еще станет, наверное, предметом описания, осмысления, особенно что касается усложнения творчества. На первом этапе отрекаются от творчества, предположительно перед зовом этических неотложностей, на втором — начинают обнаруживать изобретательство, эстесис и значение и в этих применениях, казалось бы, отличных от привычных медиумных материальных опор художественных дел.

Не буду останавливаться на многочисленных благотворительных аукционах и сборах средств, где свойство художественного труда остается мало затронутым. Интереснее, когда изобретательство художников или программирование кураторов собственно преобразуются, даже если не ищут результата в виде продукта, произведения. Художники Наталья Тихонова и Егор Рогалев отдали приоритет труду в центре приема беженцев в Нарве, где помогали лицам, перемещенным из Украины: такой была, например, пережившая в феврале и марте осаду Мариуполя Дарья Гетманова и ее близкие. Кураторка Елена Ищенко из объявленного иноагентом ЦСИ «Типография» вместо выставок принялась вести антиимпериалистическую агитацию, разоблачая соучастие культуры в милитаристской машине; художник Василий Сумин в Москве сконцентрировался на передаче вещей и помощи в обустройстве перемещенным лицам. Ташкентский «Документальный центр 139» организовал сборы средств для пострадавших, вечера помощи эмигрантской диаспоре, в сотрудничестве с которой устроил программу по изучению местной культуры. Невидимая и незаписываемая, если исходить из обычных художественных параметров зрелища или нефункциональной незаинтересованности, такого рода деятельность важна и тем, что показывает, как искусство на деле в расхожем представлении все же неотъемлемо от полезности и экономики — может быть, как раз в силу своей условной изъятости из них.

Помимо отказа от враждебности тотального антагонизма, волонтерство — как добрая воля или благоволение — проблематизирует целеустремленность-без-цели чистой эстетики, представляя принципиально другую анэкономичность экономики. Начало раздачи, самоотдачи этой воли вращается вокруг хозяйства, дома и обладания, отличаясь от них — иначе, чем искусство, и тем интереснее, когда в сопоставлении или в перекрещивании с ним. Греческая οικονομία переводится как устроение домашнего хозяйства, домоправление или, лучше, домораспределение, учитывая значение глагола νέμω, νέωειν (распределять, раздавать, разделять), от коего происходит и номос, закон как раздел. Οἰκονόμος’ом назывался раб или слуга, домоправитель, подчиненный хозяину дома и заботившийся о домочадцах, которым он раздавал поручения. Титул книги «Домострой» (выходила в раннемодерновой России и стала метонимом патриархата) — калька греческого Οἰκονομικός, сократического диалога, написанного Ксенофонтом в классических Афинах; в принципе и первый исторически достоверный греческий писатель Гесиод со своей поэмой «Труды и дни», конца VIII века до Р. Х., уже предложил образец трактата о поддержании домохозяйства, увязав исток истории литературы с политэкономией. В отличие от аристотелевой χρηματιστική (хрематистики), учения о деньгах и их накоплении, экономия вращается вокруг дома как хозяйской собственности. Масштабирование ее от семейного домохозяйства до крупной общности обеспечивалось эпитетом «политическая», чтобы словосочетание «политическая экономия» в Новое время применялось к государственному благосостоянию, в свою очередь сводимому к отеческому домовладению. Растрата искусства или безвозмездность волонтерства могут как раздавать владение в лишении вне обмена и накопления, приближая благо после благ, так и подтверждать, накапливать и приращивать прибавочной стоимостью, возвращающейся владельцу сторицей. Самодовольство благодетеля небеспроблемно по-разному — в зависимости от географии, даже от подданства.

В христианском словаре есть интересное словосочетание, применимое и для политэкономии искусства и волонтерства в искусстве — домостроительство благодати, в первоисточнике — τὴν οἰκονομίαν τῆς χάριτος, в Вульгате — dispensationem gratiae, а в переводе Короля Якова — the dispensation of the grace. В Новом Завете его использует Павел в послании к Ефесянам 3:2, сравнивая собор общины для праведного учения с откровением, с даром равенства, где ему самому как апостолу поручена задача управленца, распределителя. Второе слово в словосочетании, благодать, χάρις, gratia, grace, тождественно Харитам (Χάριτες от χάρις, изящество, прелесть, от глагола χαίρω, радоваться) — у греков это были три богини, или, скорее, обожествляемые олицетворения жизнерадостности и женских прелестей, соблазна; они под названием трех граций стали рефренным сюжетом живописи и скульптуры, от античности до Боттичелли и Кановы. В Септуагинте, греческом переводе Ветхого Завета, этим словом переводилось еврейское חֵן‎ (хен) — благодать, благоволение, милость.

Таким образом, имея в виду словарные значения исконной благодати как красоты, изящества, привлекательности, благорасположения, снисхождения, божественной милости, благоволения, благодарения, влияния, удовлетворения, наслаждения, можно выстроить цепочку эквивалентов о предмете распределения: речь будет идти об экономике чар, даров, удовлетворений, граций, прелестей, харизмы, привлекательности, блаженств. Здесь благо перетолкуется из хозяйственной категории в категорию эстетическую, почти чувственную в своем умиротворении. В то время как благодать снисходит как дар по ту сторону Домостроя, хозяйствования и их захватничества — а у Павла как хорошая новость о приостановке розни между избранным народом и его противниками, другими народами — чтобы обещать всеобщее блаженство.

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Мизиано В. Другой и разные. М.: Новое литературное обозрение, 2004.

2. Маркс К. Капитал, том I // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, издание второе. М.: Государственное издательство политической литературы, 1960. Том 23. С. 725.

3. Вслед за откровениями Дэвида Харви о накоплении путем присвоения, разъятием приватизации у Наоми Кляйн, выяснением важности добычи у Сандро Меццадры, археологией политической философии собственности Майкла Хардта, теорией накопления как сопроизводительного исчерпания мир-экологий у Джейсона В. Мура, смертозависимыми огораживаниями Ванданы Шивы, которые питаются уничтожаемыми устойчивостями. Обновления этих писателей своеобычно продолжают решающее озарение Карла Маркса о первоначальном накоплении.

4. Morris R. Ursprüngliche Akkumulation: The Secret of an Originary Mistranslation // boundary 2 vol. 43 no. 3 (2016). P. 27–77. Цитата на P. 30.

5. Malik S. Contemporary Art, Neoliberal Enforcer. Лекция в Голдсмитском университете в Лондоне 25 февраля 2019, youtube/ivQjEBaJh5g.

6. Kwon M. Exchange Rate: On Obligation and Reciprocity in Some Art of the 1960s and After // Molesworth H. (ed.) Work Ethic, exh. cat. Baltimore and University Park: Baltimore Museum of Art and Pennsylvania State University Press, 2003. P. 83–100.

7. Kwon M. Exchange Rate. P. 87.

8. Мосс М. Очерк о даре // Общества. Обмен. Личность: труды по социальной антропологии. Пер. с франц., послесловие и комментарии А. Б. Гофмана. М.: Восточная литература и Российская академия наук, 1996.

9. Derrida J. Donner le temps I: la fausse monnaie. Paris: Galilée, 1991. P. 39.

10. Derrida J. Donner le temps I. P. 22.

11. Derrida J. Donner le temps I. P. 18–19.

12. Исход 21, Левит 25, Второзаконие 15. Обнуление накоплений и перезапуск одинаковых стартовых условий предусматривался раз в 7 лет и раз в 49 лет. Данный свод законов, предусматривающий хозяйственное равенство и социальное попечение, отождествлявший их с божественной истиной и гарантией права, впоследствии вдохновлял революционную речь таких политически радикальных деятелей, как Исайя, Иеремия, Иезекииль, Амос и Иисус Христос. Обличая лицемерное нечестие в коррупции, злоупотреблениях, пророки привлекали последователей через припоминание бессмертной воли и ее праведных установлений как долженствующих способствовать социально-экономическому облегчению. В этом экономическое обоснование мессианства: пришествие или возвращение справедливости как оно было обещано в момент откровения.

13. Bataille G. La notion de dépense (1933) // Œuvres complètes. Paris: Gallimard, 1970. Tome 1. P. 302–320.

14. О смещении: Фрейд З. Толкование сновидений. Глава VI, сновидение о кладе и отхожем месте; позже, в «Трех очерках по теории сексуальности» (1905), Фрейд подметил аутоэротизм сфинктерного удерживания и стимуляции, результат которых дитя предлагает как дар (так, маленький Ганс приходит в возбуждение при явленности der Lumpf). Вообще различение субъект–объект, нагрузка на внешние предметы зависит от прохождения этой фазы: «При дефекации у ребенка проявляется первый выбор между нарциссической направленностью и любовью к объекту». Фрейд З. О превращении влечений в особенности анальной эротики // Основные психологические теории в психоанализе. Очерк истории психоанализа. СПб.: Алетейя, 1998. С. 247. SE XVII. P. 130.

15. Виленский Д. 1990-е как время трудоголиков от искусства. Доклад на конференции «Дар и труд в искусстве и культуре» в ДК Розы в Санкт-Петербурге, 6 декабря 2019.