Евгению Васильеву — бывшую государственную чиновницу высшего звена, а ныне почетного члена Российской академии художеств — можно считать симптоматичным персонажем эпохи, начавшейся в середине прошлого десятилетия.

***

Претензии к выставкам Васильевой носят политический или даже мировоззренческий характер. Ведь она олицетворяет социальные слои и властные группы, которые значительной частью российской интеллигенции однозначно рассматриваются как враждебные. И даже если бы бывшая госслужащая выставляла что-то значимое, ее все равно бы беспощадно ругали. Особенное негодование вызывает тот факт, что она, задействуя связи, попадает на государственные площадки. При этом то, что зачастую аналогичные инструменты продвижения используют художники и галеристы, с которыми «все здороваются», — нисколько не смягчает ситуацию. Проблема не в Васильевой персонально, а в том, что через нее существующая система кумовства и блата выводится на качественно новый уровень.

Журналисты пытались даже уличить Васильеву в коррупционных схемах, предположительно окутывающих ее художественную активность, но прямых доказательств предоставить не смогли. Кулуарно знатоки охотно и более-менее детально описывают социально-экономические механизмы, которые сделали возможным феномен «художницы Евгении Васильевой», а также указывают гипотетический круг вовлеченных лиц и организаций, но публично все это озвучивать по понятным причинам никто не будет.

Дальше исключительно религиозный вопрос. Для верных читателей медиа, специализирующихся на антикоррупционных расследованиях, вполне достаточно умозрительных схем, поскольку они хорошо укладываются в их картину мира. У тех же, кто в эти разоблачения особо не верит, идеология устроена иначе: Васильева просто проходит по разряду чиновников, бывших или действующих, которые свое любительское творчество выплескивают на беззащитную аудиторию по праву сильного. Наконец, основной массе обывателей совершенно все равно — есть такая художница или нет. А чем Васильева отличается от всего остального, показываемого в музеях и галереях? — спросит молчаливое большинство, если поставить все-таки его в известность, что вот, представьте себе, существует такая проблема. И что вы ответите?

***

Попробую ответить я.

Начинала Васильева в сфере наивного искусства, и останься она в этой скромной нише, столько шума бы сейчас не было. Но теперь Васильева претендует на звание «современной художницы», для чего отучилась в двух арт-школах и университете. И чему-то она там явно научилась, в частности видно, что ее взгляд сфокусировали на определенном культурном продукте, который пока еще по инерции называют «современным искусством». Однако чего бы Васильева ни достигла в будущем (а там все возможно), пока что она не преодолела ученический уровень. Она подражает художникам, получившим известность в прошлые десятилетия. Какие-то ее работы сильно напоминают Камиль Энро, где-то она действует как какие-нибудь американские зомби-формалисты. Васильева воспроизводит стиль. Оттого и ценность большинства ее работ сравнима с третьесортными дизайнерскими поделками, которые можно приобрести для украшения интерьера в каком-нибудь H&M Home.

Но главное — у Васильевой совершенно отсутствует понимание, зачем она все это делает, что прекрасно видно по ее действиям. От чистого наива, в котором у нее выходило хоть что-то ценное, она отошла. Напор, с которым она пытается проникнуть в музеи и коллекции, не оформлен художественно: ведь могла бы объявить себя гением, работать с персонажностью и т.д. (Даже у Никаса Сафронова и Екатерины Рождественской в этом смысле больше осознанности.) А она просто действует, исходя из опыта, полученного в сфере армейской бюрократии: нужна зеленая трава — покрасим; нужны выставки, чтобы называться художницей, — организуем; нужны каталоги — напечатаем в двадцати томах! Как только появляется шанс выйти на какую-то творческую стратегию, Васильева его стабильно упускает. Даже такая систематическая артистическая близорукость и рассеянность не превращается у нее во что-то продуктивное, а ведь тоже был бы ход.

В обсуждениях вокруг Васильевой неоднократно звучали предположения, что скорее она использует в художественных целях травматичный опыт домашнего ареста, суда, общественного порицания, заключения (пусть и в более мягкой форме по сравнению с рядовыми российскими гражданами, находящимися в тюрьме или под следствием), да и просто того, что ее, женщину, сделали козлом отпущения, вместо мужчин, проходивших по тому же делу. Напрашивается феминистская оптика, говорили многие. На что критик Павел Герасименко заметил, что, дескать, прибавится в полку приспособленцев, работающих на «повесточку». Однако проблема тут даже не в том, что опыт Васильевой реален, а в том, что в принципе нельзя сказать: тут тру-активизм, прочувствованный и честный, а тут «примазавшиеся», — это так просто не работает. Споры гремели, люди ссорились, а Васильева так и не сделала ход, который от нее ожидали.

(Важно уточнить, что отсутствие понимания, осознания — это не вопрос пресловутой «глупости». А скорее, структурное нежелание анализировать собственную деятельность. Именно нежелание, а не неспособность. Даже, можно сказать, своеобразная лень, расхлябанность, отсутствие дисциплины мышления.)

Художник Анатолий Осмоловский иронично заметил, что Васильева занимается «наивным современным искусством». Остроумно, но по факту на данный момент это тоже не про нее. Настоящей и крайне жестокой шуткой будет, если в ближайшем будущем она выставится в российском павильоне на Венецианской биеннале — а от этого, насколько я понимаю, мы совсем не застрахованы. И когда я пишу «совсем», я не иронизирую и не преувеличиваю в риторических целях. Может быть, после такого скандала на весь мир кто-то в руководстве страны обратит на ситуацию внимание и пресечет дальнейшие попытки Васильевой проникать на государственные площадки за счет имеющихся связей, а не реальных достижений. Ну, или все отряхнутся и пойдут дальше, как было раньше — давайте будем честны сами с собой, теперь уже все позволено.

***

Однако не все так просто. Десятилетие, в которое Васильева начала инфильтрацию в художественную систему, для самой этой системы было отмечено серьезными переменами. Можно даже сказать, что во второй половине 2010-х произошел радикальный перелом в международном арт-процессе. Словосочетание «современное искусство» перестало быть синонимичным выражению «(пост)концептуальное искусство»^[1]. Критическая дистанция, разъяснение своей позиции, осознанный подход к своему месту в мире и к художественной практике — все эти ключевые моменты, столь безапелляционно важные прежде, довольно быстро перестали быть обязательными. Появилось как минимум два потока художников (первые пришли в середине 2010-х, вторые — сейчас, на стыке десятилетий), которые смогли, не проговаривая привычные интеллектуальные пароли-отзывы, успешно выступить на арт-сцене. Для многих людей, воспитанных в прежней системе координат, происходящее выглядит как крушение основ, по сути, конец света. Возмущенные и чувствующие себя обманутыми, они не спрашивают: «А что, так можно было?» — они негодуют: «Это неправильно».

Можно было бы возмутиться вместе с ними, но кризис современного искусства случился не на пустом месте. Привычный художественный процесс закономерно зашел в тупик. Дирижизм со стороны кураторов и критиков, которые знают, как надо; сектантский догматизм, воплощенный в фигурах художников-патриархов, которыми нужно буквально причаститься; неуместные вопросы о смысле и идейной направленности работ; бесконечные цитаты из обязательных философов — всего этого было слишком много. И постепенно, из разных углов, стало доноситься: довольно! Сдвиг, произошедший в середине прошлого десятилетия, не сразу был замечен. Так часто бывает: реальная жизнь изменилась, но ее подгоняют под старые объяснения. Некоторое время это работает, а потом внезапно — и обычно со скандалом — открывается несоответствие действительности и идеологической картины, ее описывающей. К тому же играет роль и известный парадоксальный феномен — самое темное время суток перед рассветом, то есть любая прогнившая, погибающая система собирает последние силы и тут же испускает дух. Вспомните, в начале 2010-х казалось, что заданные параметры художественного процесса вечны и нерушимы. А уже в середине десятилетия современное искусство по сути закончилось. Осознали, правда, мы этот свершившийся факт лишь сегодня.

Старая система развалилась на наших глазах. Последние остатки ее были демонтированы под влиянием обстоятельств, вызванных к жизни пандемией. Сеть биеннале вмиг лишилась силы, цементирующей ее в общее профессиональное поле. Каждая регулярная выставка, если не закрылась, перенесена в неизвестность или деградировала, решает свои местные вопросы, без оглядки на большой международный нарратив. Локальные сообщества начали очевидное движение к герметизации. Профильные медиа, художественная критика в которых и без того сходила на нет, перешли к демонстративистской и аффирмативной логике. Давать площадку — вот новая задача. Не анализируйте, не сопоставляйте, не интерпретируйте, не надстраивайте собственными теориями. Раньше такое посчитали бы разновидностью, если и не коммерческой рекламы или пропаганды, то промоциональной стратегией, своеобразной мировоззренческой «джинсой», а теперь — о’кей, и все это съели. Идейные споры уехали в область мемов, а там ожидаемо расцвело хамство, начались переходы на личности, постирония — кто к этому будет серьезно относиться? Институции, а они наиболее чувствительны к конъюнктуре, быстренько перестроились, учтя все вышеизложенное.

А что победители? Два поколения художников и кураторов, которых я упомянул выше, не столько разбили ненавистного врага громкими словами (хотя были даже целые манифесты^[2]), а, скорее, проголосовали ногами за отмену всего устаревшего. Грубо говоря, раньше было модно одно, сейчас — другое. Прежние идеологи арт-сцены в большинстве своем не смогли научиться жить и работать на новых онлайн-площадках, презентовать искусство и создавать ситуативные альянсы в изменившихся условиях. Эти люди просто зачахли и отвалились, как листья во время засухи. Ворчат где-то в тупиковых ветках таймлайна (читай: на своих страницах в фейсбуке и мастерских имени себя в арт-школах), как до них ворчали (на ставших никому не нужными вузовских кафедрах) те, кого они когда-то сами объявили вне истории. Правда, в данной параллели есть одно «но». Прошлые победители (на новом витке ставшие проигравшими) вовсю пользовались достигнутым: строили учебные заведения и всяческие большие платформы, создавали зоны влияния, целые галереи и фонды старались сделать своей вотчиной. Нынешние триумфаторы — несмотря на одно-единственное исключение, а именно — безостановочно расширяющий поле своей деятельности TZVETNIK^[3] — не идут дальше уровня скромной самоорганизации, довольствуются крохотными экосистемами. Кажется, что они сами растеряны и не понимают, что теперь предпринять. Враг повержен, а счастья все равно нет.

Партизаны так и не вышли из леса. И это связано не с государственным давлением, атмосферой страха, политическими репрессиями и прочим. Мы же понимаем, что активность ИП «Виноградов», Money Gallery, Plague Space, Llil.space, мастерских «Дай пять» и «Тихая», FFTN, Kunsthalle nummer sieben, движения «Ночь», «Стыда», НИИ Причастность, галереи «Бомба» и еще огромного числа подобных инициатив находится вне фокуса тех, кто высматривает и ликвидирует угрозы режиму. Да и на государственные бюджеты, которые сторожат псевдопатриоты из доносительских телеграм-каналов, эти художники и кураторы совсем не претендуют. Может, им строят козни сотрудники крупных фондов и музеев? Но нет — те держат руку на пульсе времени, воодушевлены обновлением арт-сцены и очень бы хотели, чтобы молодежь к ним пришла, только та неохотно идет. Она верит в фотоагрегаторы, Инстаграм и Тик-Ток, которые сделают их искусство всемирно известным и всемирно же значимым. Зачем им институции? Не нужны. А что если они строят альтернативную художественную систему? Ответ отрицательный. Это очередная волна самоорганизаций, ничем принципиально не отличающаяся от прежних таких же — и конкретных целей они, как и их предшественники в этом поле, не формулируют (повторюсь: за одним, но значимым исключением).

И это как раз вопрос осознанности. Вместо художественного стейтмента — облако расплывчатых тегов. Слова настолько общие, что не значат ничего. Дело не в дурацком «чего хотел сказать художник», а в простом, но жизненно важном целеполагании, определении своего места в мире и внутренней логике художественного производства. В подобных условиях невнятность Васильевой, о которой я подробно написал выше, оказывается не такой уж кричаще возмутительной, она совершенно не выделяется на общем фоне. А ведь еще лет шесть-семь назад ее можно было бы легко противопоставить практически любому, случайно выбранному художнику или художнице. И сравнение было бы не в пользу Васильевой. Но как же все стремительно меняется! Даже совсем недавнее ругательство «зомби-формализм» уже никого не цепляет, так как критика, его породившая, потеряла твердую почву под ногами^[4], ведь быть зомби теперь не просто приемлемо, а даже необходимо.

К тому же природа не терпит пустоты. И художественный процесс тоже. Если вы расчистили огромный участок под стройку, но реально возводите лишь крохотные домишки по краям, кто-то ведь открывшимися возможностями воспользуется — освоит пустующую территорию вместо вас. Кто-то, лишенный скромности и не способный на адекватную оценку собственных художественных талантов (какая разница, в самом деле — победителей же не судят); кто-то, у кого есть амбиции, но нет тормозов; кто-то, готовый заполнить собой все доступные выставочные пространства. Пробивные, циники и самозванцы царствуют там, где благие устремления переплетаются с нежеланием выходить за пределы внутритусовочной кухни, пусть даже тусовка эта многотысячна, по-настоящему разнообразна и разбросана по всему миру.

***

История расставит все по местам, гласит расхожая максима. Увы, нынешняя расстановка сил, описанная в завтрашней статье, может совсем не понравиться сегодняшним художникам, играющим в благородство и выверенную позицию. Убеждение в моральной правоте или исторической важности сами по себе необязательно конвертируются даже в базовое признание — упоминание через запятую среди ключевых деятелей эпохи. Тут надо верно распознавать сигналы заранее. Совсем рядом, например, предлагают исключать из числа художников постфактум, раз мир изменился и критерии вместе с ним^[5]. Но это разбушевавшиеся искусствоведы, чего еще от них ожидать. А кто завтра и послезавтра будет стирать этим историческим ластиком? Кто будет решать? И речь тут идет только об инстанциях, профессиональных или социальных группах, имеющих власть вычеркивать из культурной памяти. Бывает, гремящие везде знаменитости стремительно уходят в забвение без какой-либо активной кампании против них — просто становятся немодными, перестают быть нужны.

Кто-то, наоборот, вернется: не признали, не заметили. Если на этих словах вы представляете себе торжествующую справедливость, то, боюсь, ошибаетесь. Не стоит слишком романтизировать историков, их резоны могут строиться самым неожиданным образом. В 2017 году мне уже приходилось высказаться о непредсказуемости памяти в связи со смертью Ильи Глазунова^[6]. (Но вообще не я один на эту тему медитировал, есть и более ранние высказывания, пусть и с иронией: ирония выветрилась, суть осталась^[7].) Если вкратце: мы не знаем, какое заключение о Глазунове сделает художественная экспертиза через 10, 20, 30 лет — может статься, не такое однозначно негативное, какое мы имели на тот момент. И помнится, тогда мое предположение восприняли в штыки. Сегодня эта тема требует не меньше внимания и, вероятно, вызовет гораздо более сильные негативные эмоции. Без сомнения, это болезненный вопрос, на который звучит всегда один и тот же ответ: мы тут серьезно искусство делаем/описываем/курируем, а ты говоришь, что, возможно, канонизируют откровенных проходимцев, такому не бывать! Это слегка завуалированное «не позволим», по правде говоря, действительной силы не имеет. Или так: на некоторое время его хватит, но потом…

В 1986 году в письме Эдуарду Штейнбергу Виктор Пивоваров откликается на семидесятнические тексты Ильи Кабакова, где тот проходится бульдозером по творчеству Владимира Янкилевского и Михаила Шварцмана. Про последнего Пивоваров замечает: «Если бы писал я, я бы написал еще резче, ибо чем больше проходит времени и чем больше освобождаюсь я от наших домашних стереотипов, тем яснее вижу, насколько это дутый пузырь»^[8]. Во второй половине 2010-х, впрочем, именно Пивоваров и Кабаков незаметно сошли со сцены, начали выглядеть тупиковой ветвью художественного процесса, а Шварцман, Янкилевский, Михаил Чернышев, Вадим Сидур, Лидия Мастеркова, белютинцы, какие-то малоизвестные полуофициальные художники 1950-х, да даже бюрократизированная махина застойного искусства, напротив, зарифмовались с самыми последними трендами в мире искусства.

Жил-был граф Хвостов, Дмитрий Иванович. Персонаж, известный главным образом благодаря эпиграммам в свой адрес (в том числе от архиклассиков типа Пушкина) и довольно однообразным анекдотам. Сколько в этом корпусе ехидства и изощренного хейтерства исторической точности, не столь уж важно. Несмотря на исследование^[9], например, Ильи Виницкого о реальном Хвостове — не то чтобы трагической жертве исторической несправедливости, но все-таки фигуре довольно неоднозначной, — образ богатого и знатного графомана-самодура, который заставлял окружающих читать свои стихи, втюхивал им книги, изданные исключительно за счет и по инициативе самого автора, никуда не уйдет. Таков уж сложившийся культурный миф. Но именно он — на контрасте — позволяет увидеть литератора с неожиданной стороны. И вот Хвостов уже предстает предтечей модернизма и радикалом, родившимся раньше своего времени.

Как верно сказала писательница Алла Горбунова, «графоман и большой поэт — они как раз да, чувствуют свою правоту, а вот какой-то не очень большой поэт, но и не графоман, а такой как бы “средний профессионал”, который в большей степени понимает поэзию как какую-то культурную работу со смыслами и языком и ориентируется на существующие конвенции, существующие культурные рамки, — у него меньше чувства этой внутренней правоты. У графомана и большого поэта может быть даже больше точек пересечения»^[10]. Графоманы прекрасны своим страстным желанием остаться в литературе, даже если действуют зачастую не самыми приличными, а то и общественно осуждаемыми или прямо опасными методами.

Подобные персонажи существуют и в сфере изобразительного искусства. Их непосредственность и напор многих подкупают, особенно когда насмотришься на тех самых «средних профессионалов», которые штампуются арт-школами, курсами ускоренной подготовки современных художников/кураторов и даже просто различными формами нетворкинга. Ну, правда, стоят перед вами десятки бюрократов от «(пост)современного искусства», у которых все ритуализировано и просчитано, корректно и безопасно, а напротив них явные авантюристы — да, с рыльцем в пушку, но и с огоньком в глазах. И кого вы выберете? Кем заинтересуетесь? Только честно.

Васильева, конечно, тоже по-чиновничьи размышляет и действует. Но ее бюрократическая выучка — просто детский лепет по сравнению с тоннельным мышлением и бесцветностью подавляющего большинства деятелей в сегодняшней художественной сфере. Пытаешься вообразить актуальное поле искусства, как его увидят потомки, без нашей привязанности к друзьям и знакомым: и, о боже, там все довольно однотипные, как с конвейера, — а где-то вдруг, бамс, возникает неожиданно живой субъект, обученный, конечно, правилам и стратегиям, но понявший все вкривь и вкось, а оттого действующий хаотично и причудливо. Задумаешься, нет ли в производстве совершенно вторичных вещиц, которыми этот персонаж занят, чего-то большего, чем просто неумелое студенческое подражательство. Даже на миг возникает соблазн закрыть глаза на очевидно непорядочные делишки. Тут по коже историков искусства точно пробегут мурашки.

Впрочем, бороться за признание Васильевой не нужно. Сама разберется, как бы пугающе это ни звучало. Да и шатать пограничные столбы художественного поля, оберегаемые мэтрами, знатоками и стройными рядами профессионалов, не стоит. Пусть и дальше охраняют рубежи, которые скоро никому не придет в голову нарушать. И нет, время ничего не расставит по своим местам, только запутает еще больше, умножит вопросы и проблемы. Оно и к лучшему.

Примечания

1. ^ В приложении к конкретным случаям я писал об этом, см.: Гуськов С. О роли фасций в (современном) искусстве. Доступно по https://teletype.in/@guskovice/-vheFpfy6; Гуськов С. Money Gallery: и в город — начало конца — лазутчики тихо вползали. Доступно по https://spectate.ru/money-gallery/.
2. ^ Серкова Н. Gallery Fiction: как сегодня распространяется искусство // Художественный журнал № 104 (2018); Серкова Н. World War Me // Художественный журнал №106 (2018); Серкова Н. Песня первой любви: искусство против смыслов // Художественный журнал №107 (2018); Серкова Н. Запрещенный прием: об ауре и порнографии искусства // Художественный журнал №108 (2019); Серкова Н. Мистика низкого сорта. Искусство и ситуация постправды // Художественный журнал №109 (2019); Серкова Н. Напряженный объект: о слепом пятне и свободе метода в искусстве // Художественный журнал №112 (2020), Серкова Н. Расширение файла: цифровое присутствие как новая забота искусства о тебе, обо мне и всех нас // Художественный журнал №116 (2021).
3. ^ Гуськов С. Мой сериал. Выставка a^b (TZVETNIK) в ISSMAG. Доступно по  https://spectate.ru/tzvetnik-issmag/.
4. ^ Серкова Н. 100%. Доступно по sale https://www.colta.ru/articles/art/14274-100-sale.
5. ^ Янчогло Д. Бесприютность и иррациональность «Уюта и разума». Доступно по https://www.colta.ru/ articles/art/27773-dmitriy-yanchoglo-vystavka-uyut-i-razum-fragmenty-hudozhestvennoy-zhizni-moskvy-90-h-distantsiya.
6. ^ Гуськов С. Как важно быть раздражающим. Доступно по https://www.colta.ru/articles/art/15362-kak-vazhno-byt-razdrazhayuschim.
7. ^ Пепперштейн П. Дракон и колонна // Художественный журнал №16 (1997).
8. ^ Штейнберг Э. Материалы биографии. М: Новое литературное обозрение, 2015.
9. ^ Виницкий И. Граф Сардинский. М: Новое литературное обозрение, 2017.
10. ^ Разумов П. Я хочу, чтобы моя книга была не «литературой», а формой жизни. Алла Горбунова: большое интервью. Доступно по https://www.colta.ru/articles/literature/26503-petr-razumov-bolshoe-intervyu-alla-gorbunova.