I.

В 2010 году лондонским издательством Open Editions совместно с амстердамским центром современного искусства de Appel был опубликован сборник статей с красноречивым названием «Кураторство и образовательный поворот»^[1]. Авторы сборника, среди которых были такие известные кураторы, художники и теоретики искусства, как Чарльз Эше, Том Холерт, Лиам Гиллик, Ирит Рогофф и многие другие, делились своими соображениями по поводу некоторых тенденций в современной художественной и кураторской практике, которые, собственно, и были названы издателями антологии «образовательным поворотом». В общих чертах данный «поворот» определяют многочисленные художественные и кураторские проекты, создающие различные образовательные контексты и ситуации. Параллельно с этим в художественных институциях разного уровня открываются специализированные отделы и структуры, занимающиеся «музейной педагогикой». Спектр конкретных форм проявления «поворота» достаточно широк: от организации сопроводительных образовательных программ в рамках выставочных форумов вроде Документы и различных биеннале до непосредственного включения образовательного элемента, например, проведения лекций, семинаров, workshops и пр., в сами кураторские или художественные проекты в качестве принципиальной их составляющей. Как обозначили эту тенденцию издатели сборника в своей вводной статье: «Современная кураторская практика характеризуется поворотом к образованию»^[2].

Сегодня, десятилетие спустя после этой и множества других публикаций и дискуссий на тему «образовательного поворота», запрос на данную проблематику в художественном контексте не только не ослаб, но и обрел новые формы и перспективы. Речь здесь даже не идет о вынужденной в контексте пандемии цифровизации образовательного процесса и порождаемых этим проблемах. Данный запрос и интерес к новым образовательным практикам и подходам представляется крайне симптоматичным для всего современного положения дел в сфере «общественного культурного производства», как выразился бы иной старый добрый марксист. Поэтому постараемся хоть немного разобраться в причине и следствиях этого непрекращающегося интереса. Тем более что «образовательный поворот» давно уже перестал быть «поворотом», понимаемым в смысле некого совершенно нового тренда, а стал еще одним успешно институционализированным феноменом.

Действительно, превращение на некоторое время галереи, музея, арт-центра и т.п. в рамках конкретной выставки в пространство обучения кого-либо чему-либо стало повсеместным. Зачастую данная процедура концептуально позиционируется как практика «эмансипации» и «деиерархизации педагогического процесса», а также как предоставление доступа к новым прогрессивным культурно-релевантным темам различным, в том числе маргинализованным, социальным группам. Например, условно-коллективный Томас Хиршхорн строит в иммигрантских кварталах европейских городов, отчасти руками привлеченных к делу социальными службами местных жителей, некие архитектурно-художественные объекты в жанре «изба-читальня», в которых подросткам из трудных семей предлагается ознакомиться с трудами Антонио Грамши и Жоржа Батая. Или, другой пример, жители джентрифицируемого района типа Берлинского Нойкельна, на капиталистическом субботнике под чутким руководством группы художественных активистов, совместно мастерят качельки для игровой площадки. Недавно переехавший в Берлин из условного Штутгарта условный хипстер-стартапер вместе с живущим в Нойкельне в третьем поколении мигрантом с Ближнего Востока, тоже, скорее всего, хипстером-стартапером (потому как другим мигрантам обычно не до подобно рода субботников), дружно заколачивают гвозди и вкручивают шурупы в процессе совместного собирания качелей. Если кто-то, грешным делом, успел подумать, что это типичный образчик давно уже всем привычного community art, то он явным образом проигнорировал важный социально-педагогический момент «приращения знания» у вовлеченных сторон в виде «межкультурного обмена». По крайней мере, подобную формулировку наверняка можно будет обнаружить в заявке на финансирование, поданной организаторами в муниципальный отдел департамента культуры.

Однако продолжим наш «список кораблей». Различные биеннале и арт-фестивали, к примеру, «Трансмедиале» в Берлине, проводят многочисленные workshops, на которых приглашенные художники обучают студентов окрестных художественных вузов и прочих желающих азам био-хакинга в условиях собственной кухни, постдигитальным издательским стратегиям в производстве стенгазет, созданию мини-роботов из подручных деталей и многим другим полезным вещам. Продукты этих workshops и/или их документация в той или иной форме находят впоследствии свое достойное место в рамках выставочной экспозиции данного фестиваля и демонстрируются в контексте докладов и презентаций на конференциях и симпозиумах.

Список подобного рода образовательных практик и проектов можно было бы, конечно же, продолжать до бесконечности. Но давайте остановимся на некоторых общих знаменателях, которые, как было отмечено выше, делают эту тенденцию симптоматичной. Дискурс легитимации образовательных практик и проектов в художественной сфере держится на трех основных идеологических допущениях: 1) образовательные проекты в художественной сфере инклюзивны и демократичны по определению; 2) организация образовательного процесса его же участниками позволяет избежать авторитарных и структурно патерналистских форм преподавания (подобного рода проекты действительно достаточно часто основаны на принципах самоорганизации); 3) если образовательные практики не формализованы, то они предполагают большую степень ангажированности и участия всех вовлеченных сторон, а значит, педагогически они более эффективны. В программных текстах и описаниях конкретных проектов эти положения также часто приправляются дежурной анти-неолиберальной риторикой, которая на деле, к сожалению, уже по причинам чисто структурного порядка обречена оставаться лишь дежурной риторикой. Порой в дело идет еще и трогательная романтика «хождения в народ», в случае, если просветительские художественные инициативы предлагают себя в качестве своего рода «выездных сессий» и интервенций в школах, больницах, лагерях беженцев и т.д.

Основная проблема большинства такого рода проектов в художественной сфере заключается в том, что их легко можно поставить под вопрос, причем с тех же самых социально-критических позиций, на которые они, собственно, и претендуют. Так, например, тезис об их демократичности и инклюзивности легко дезавуируется некоторыми вопросами с политэкономической подоплекой. У кого, например, найдутся достаточные временные ресурсы, чтобы инвестировать их в участие в этих проектах? Или, кто в принципе обладает релевантным культурным капиталом, чтобы заинтересоваться подобными проектами? Тезис об «анти-авторитарности» самоорганизованного образовательного процесса тоже достаточно сильно провисает. Самоорганизация как таковая, т.е. организация процесса его же участниками, как показывают многочисленные исследования в области организационной социологии, совершенно не обязательно помогает избежать возникновения на определенном этапе формализованной или хотя бы просто символической иерархии, а также авторитарных структур и механизмов функционирования. Уже на уровне элементарной системы принятия решений, из серии кого пригласить прочитать курс лекций или провести семинары на определенную тему в самоорганизованном «рабочем» университете, многие участники будут неосознанно следовать «авторитетному мнению» неформальных, а порой даже и формальных лидеров данного микросообщества, пусть даже сам акт выбора будет проходить путем демократического голосования.

Многие современные дискуссии на тему критической и радикальной педагогики, а также эмансипирующих культурных и художественных практик, часто воспроизводят аргументацию ряда дискуссий или публикаций 1960–1970-х годов. Однако о существовании этих дискуссий и публикаций большинство современных изобретателей велосипедов обычно и слышать ничего не желает, по крайней мере до тех пор, пока эти тексты не переопубликуют в каком-нибудь модном, т.е. авторитетном для данной референтной группы издательстве с комментариями какого-нибудь модного, т.е. опять же авторитетного для них автора. Опуская здесь за ненадобностью подробный анализ сложного механизма формирования интеллектуальной моды, обратимся к одной из таких, в свое время широко известной и обсуждаемой, сегодня же — во многом забытой публикации, которая в некоторых аспектах стала ключевой для последующего развития вопроса о том, кто же, собственно, является субъектом, а кто — объектом развития и применения практик общественной эмансипации с целью истинно демократического преобразования социального и политического пространства. Ведь последнее, как известно, является целью и критической педагогики, и ассоциирующих себя с ней культурных и художественных проектов.

 

II.

Речь здесь пойдет о нашумевшей в свое время работе Оскара Негта и Александра Клюге «Публичная сфера и опыт: Организационный анализ буржуазной и пролетарской публичной сферы»^[3], которая во многом стала критическим ответом на концепцию публичной сферы, предложенную Хабермасом в его известном труде «Структурное изменение публичной сферы: Исследование относительно категории буржуазного общества»^[4]. Дискуссии о различных определениях понятия Öffentlichkeit, которое в немецком языке означает и публичную сферу, и общественной мнение, и саму общественность, длятся не одно десятилетие. Начиная с 1960-х, это понятие играет одну из ключевых ролей в современной социальной, политической и культурной теории. Как известно, в работе «Структурное изменение публичной сферы» Хабермас исследовал историю и значение этой категории, которая, по его мнению, является конститутивной для формирования и развития современного буржуазного общества в целом. Его труд стал отправной точкой для многих последующих критических исследований политической структуры современности. Негт и Клюге предложили в своей совместной работе «Публичная сфера и опыт» несколько иное, более расширенное и демократичное понятие публичной сферы (Öffentlichkeit), которое ставило под вопрос притязания представителей буржуазных слоев говорить от имени всего общества. Уже сопоставление подзаголовков обоих исследований делает понятным отличие подхода Хабермаса от теории Негта и Клюге: первый подчеркивает центральную роль буржуазии в процессе возникновения публичной сферы, а Негт и Клюге указывают на то, что Хабермас не учитывает других, исключенных из политического и культурного процесса социальных субъектов — как в исторической, так и в нормативной структуре аргумента. В этой связи в их исследовании стратегическое значение обретает концепция «пролетарской публичной сферы».

Как известно, Хабермас сосредоточил свое внимание на процессе становления современной публичной сферы в Европе в конце XVIII и начале XIX века. Эта новая буржуазная публичная сфера отличалась по своей организационной структуре и способам функционирования от прежней феодальной «представительной публичной сферы», которая в первую очередь служила целям демонстрации практически безграничных властных возможностей правящего феодального класса. Буржуазная же публичная сфера развивается прежде всего как попытка нарождающегося сословия городских буржуа (Bürgertum) защититься от посягательств государства, изначально представленного монархической властью, на их частные права и свободы. На базисе нового сословия и возникает «сфера формирующих публику частных лиц», которая и именуется Хабермасом Öffentlichkeit. Особую роль в этом процессе играет, согласно Хабермасу, т.н. «literarische Öffentlichkeit», т.е. литературная, художественная и «просвещенная» общественность в широком смысле, обнаруживаемая им в английских кофейнях и французских салонах XVIII–XIX вв. и являющаяся основным местом развития не только публичного дискурса и его главного рупора — прессы, но и самой политической общественности как таковой. Салонная публика начинает претендовать на роль инстанции, представляющей интересы и потребности всех членов общества. Эта новая буржуазная публичная сфера формирует «общественное мнение», которое, в свою очередь, имеет конститутивное значение для государственной власти в национальном государстве. Последнее же в этот период времени становится основной формой политической организации общественного процесса в Европе. Как подчеркивает Хабермас, роль общественности и коллективного мнения усиливается в большинстве европейских государств одновременно с установлением представительной демократии как парадигматической, институционализированной формы правления. Öffentlichkeit становится для государства своего рода регулирующим органом с собственными административными институтами и собственной организационной структурой. В течение ХХ века формы осуществления политической власти окончательно трансформировались из традиционного режима репрессивного господства в форму правления, при которой структуры и механизмы производства идеологической гегемонии перенимаются буржуазной Öffentlichkeit.

Хабермас, разумеется, хорошо осознает тот факт, что буржуазная публичная сфера является исторически специфическим феноменом. Тем не менее, она остается для него «контрфактическим» нормативным идеалом. В этом нормативном аспекте публичная сфера — это место свободного, рационального общения. С точки зрения же реальных исторических процессов Хабермас описывает историю публичной сферы как историю упадка. Особенно в ХХ веке, вместе с растущим влиянием средств массовой информации, открылись новые возможности медийного производства или даже симуляции «общественного мнения», что содержит в себе почти неограниченный потенциал идеологического манипулирования со стороны власть имущих. В нормативном аспекте Хабермас рассматривает буржуазную публичную сферу как инклюзивный, демократический и эмансипационный общественный институт. Таким образом, Öffentlichkeit — это институт, с помощью которого общество может, по мнению Хабермаса, защищать свои интересы от государства и рынка. Однако остается неясным, в какой степени и почему интересы буржуазной общественности — как самопровозглашенного представителя общества в целом — могут отличаться от интересов капиталистического государства. Эту логическую неувязку совершенно справедливо отмечали многочисленные критики концепции публичной сферы Хабермаса^[5]. В отношении такой принципиальной постановки вопроса один из наиболее острых и теоретически проработанных примеров подобного рода такой критики можно найти в работе «Публичная сфера и опыт» Оскара Негта и Александра Клюге.

Решающее значение для проекта Негта и Клюге имеет связь между теоретическим анализом концепции публичной сферы и стратегией ее практического преобразования, нацеленной на действительно инклюзивную и демократическую форму реорганизации политического процесса. Отправной точкой их критики понимания публичной сферы Хабермасом является приравнивание последним буржуазной публичной сферы к публичной сфере как таковой. Буржуазная общественность претендует на то, чтобы представлять все общество и его интересы в целом, хотя жизненная и производственная практика буржуазии остается совершенно специфической и далеко не разделяемой остальными социальными группами. Поэтому буржуазия не может отражать опыт «всего общества». В этом свете концепция опыта приобретает решающее значение для аргументации Негта и Клюге: «Публичная сфера обретает свойство потребительной стоимости тогда, когда она становится способом организации социального опыта»^[6]. Именно непредставленный опыт, которым для авторов является прежде всего пролетарский опыт в широком его понимании, и находится в центре внимания их исследования. Они развивают концепцию «пролетарской Öffentlichkeit» (публичной сферы и, одновременно, общественности), которую понимают как «историческую контрконцепцию категории буржуазной Öffentlichkeit»^[7].

В «пролетарской публичной сфере», согласно Негту и Клюге, опыт общественного производства отражается в значительно большей степени, чем в буржуазной: «В то время как само собой разумеющимся считается, что буржуазная публичная сфера является точкой отсчета не только для буржуазных классов и интересов, совершенно не принимается в учет, что пролетарский опыт и его организация являются точкой кристаллизации публичной сферы, а именно — той публичной сферы, которая отражает интересы и опыт подавляющего большинства населения такими, какими они являются на самом деле»^[8].

Негт и Клюге рассматривают отношения между двумя формами публичной сферы как отношения диалектические, в которых буржуазная и пролетарская публичные сферы — постоянно борющиеся и конкурирующие друг с другом — формируют и обосновывают друг друга и, таким образом, создают публичную сферу как важную историческую форму организации жизненной практики и жизненного опыта в современном обществе. Однако эти две формы публичной сферы имеют в своем распоряжении неравные средства в этой непрекращающейся борьбе. Негт и Клюге описывают публичную сферу в ее нынешней форме организации как «диктатуру буржуазии». Анализируя возможные организационные структуры и пространства действия пролетарской публичной сферы, авторы пытаются найти новые формы выражения «интересов и переживаний масс» и, тем самым, разработать дальнейшие пути для «эмансипации большинства»^[9].

Данная критика хабермасовской концепции публичной сферы как исключительно буржуазной, а потому неинклюзивной и, в широком смысле, недемократической, сыграла важную роль в дальнейшем понимании места и значения этого общественного института. Именно пролетарская Öffentlichkeit, понимаемая здесь прежде всего как пролетарская «общественность», и стала, для пионеров критической педагогики, объектом применения практик общественной эмансипации с целью превращения ее, в конечном итоге, в субъект социального, политического и культурного процесса, в том числе с помощью практик образовательного характера^[10]. Важно отметить также и то обстоятельство, что понятие «пролетарского» у Негта и Клюге распространяется на широкие массы работающего населения практически в любой сфере деятельности. Иными словами, «пролетарская общественность» — это непривилегированное трудящееся большинство, являющееся объектом эксплуатации привилегированного, пусть даже отчасти тоже трудящегося, буржуазного меньшинства.

III.

Так что же, возвращаясь к изначальной теме данной статьи после этого небольшого экскурса в историю понятия Öffentlichkeit, собственно говоря, происходит с Öffentlichkeit в контексте образовательных подходов и практик в современном искусстве? С какого рода Öffentlichkeit мы имеем здесь дело? Кто является субъектом, а кто — объектом «педагогических» усилий и целеполаганий? И возможно ли здесь в принципе провести это различение? Анализируя программные кураторские тексты, формулирующие цели предлагаемых образовательных проектов, можно часто встретить упоминание необходимости формирования и привлечения новой публики и расширения традиционного круга вовлеченных (на бизнес-сленге это обычно называется audience development). Разумеется, термин «педагогический» чаще всего избегается по причине его этимологически обусловленных коннотаций, включающих в себя возрастную направленность, иерархию, а также гендерную некорректность этого исторически восходящего к греческой античности понятия^[11]. Образовательные же стратегии в художественном контексте должны быть в идеале построены по принципу peer-to-peer, т.е. «на равных». В подобного рода целеполагании безусловно есть нечто по-хабермасовски «контрафактическое» и идеально-типически нормативное, иными словами, «хорошо было бы, если бы…».

На деле же, непосредственные участники образовательных инициатив в рамках художественных и кураторских проектов редко являются представителями «пролетарской», в понимании Негта и Клюге, публичной сферы. Не в том смысле, что все они не «работают», т.е. не занимаются какой-либо профессиональной деятельностью^[12], а в том, что ценностно, пусть даже зачастую совершенно неосознанно, ориентированы именно на буржуазную публичную сферу. Ведь сама система современного искусства уже чисто структурно является составной ее частью, и даже самые искренние попытки наполнить ее продукты критическим «антибуржуазным» содержанием никоим образом радикально не могут изменить существующего положения дел. Равным образом как не меняет его и тот факт, что большинство участников образовательных художественных практик являются представителями вовсе не буржуазии в традиционном ее понимании, а так называемого «прекариата», т.е., с точки зрения марксистской политической экономии, вполне себе «пролетарского» по своей форме субъекта производственных отношений. Современный прекарий, например, фрилансер, занятый в «креативной экономике», предлагает на рынке труда прежде всего свое время, в каждом моменте потенциально конвертируемое в «наемный труд»^[13]. Мы оказываемся в парадоксальной, но исторически, разумеется, далеко не уникальной ситуации, в которой «пролетарские» по политэкономической сути своей субъекты являются, пусть и ненамеренно, и даже неосознанно, активными агентами упрочения структурной властной монополии буржуазной публичной сферы. Вопрос о том, насколько «субверсивные» критические «антикапиталистические» и «антибуржуазные» содержания образовательных инициатив в художественном контексте могут хоть сколько-нибудь пошатнуть сложившийся status quo, остается излюбленной темой дискуссий на протяжении многих десятилетий. Равно как и вопрос о том, какие неочевидные и, чаще всего, совершенно неотрефлексированные цели, помимо программно декларируемых, преследуют современные практики «хождения в народ» и «просвещения масс». Тот факт, что сфера образования, в особенности нацеленного на взрослую аудиторию, стала важным элементом постиндустриальной экономики услуг, всем давно очевиден. Более того, образовательные проекты, особенно в сфере культуры и искусства, представляют собой, с одной стороны, т.н. edutainment (education + entertainment), т.е. форматы, совмещающие в себе функции развлечения и образования, с другой же, создают новые пространства и формы занятости в обществе без работы^[14].

Однако, помимо этих уже достаточно подробно освещенных в критической литературе моментов, на память невольно приходит еще один, на первый взгляд, несколько неожиданный исторический сюжет:

«В нашем русском общественном развитии направленчество было знаменем интеллигенции, искавшей связи с народом. Бессильная, придавленная царизмом, без культурной среды, искавшая опоры в низах, интеллигенция cтремилась доказать «народу», что только о нем и думает, им только и живет, что она его «ужасно, ужасно» любит и что точно так же, как идущие в народ народники готовы обходиться и без чистого белья, и без гребешка, и без зубной щетки, так и в искусстве своем интеллигенция готова пожертвовать «ухищрениями» формы ради того, чтобы дать наиболее прямое и непосредственное выражение страданиям и надеждам угнетенных. <…> В упомянутом уже направленчестве народнической интеллигенции также был свой классовый эгоизм: без народа интеллигенция не могла обосноваться, утвердиться и завоевать себе право на историческую роль. Но в условиях революционной борьбы ее классовый эгоизм выворачивался наизнанку, принимая на левом ее крыле форму высшего самоотвержения. Оттого-то интеллигенция не скрывала, а изо всех сил провозглашала направленчество, жертвуя нередко в искусстве самим искусством, как жертвовала многим другим.»^[15]

Этот относительно известный едкий пассаж Троцкого о неосознанных целях «хождения в народ» без особого труда позволяет применить себя к современной, и далеко не только российской ситуации, в вопросе многочисленных образовательных инициатив и проектов в художественном контексте. Особенно принимая во внимание содержательное наполнение многих из этих проектов по модели глобального дискурсивного импорта актуальной идеологической гегемонии североамериканского образца, совершенно не принимающей во внимание конкретные культурно-исторические особенности на местах^[16], сложно удержаться еще и от другой исторической аллюзии: «sancta simplicitas». В конечном итоге, резюмируя сказанное и используя риторические фигуры современной мем-культуры: то чувство, когда в последнем сезоне «Южного парка» подлинной стихийной критики идеологии на порядок больше, чем во всех биеннале этого года вместе взятых. 

Примечания

1. ^ См. O’Neil Р. and Wilson М. (Eds.), Curating and the Educational Turn, London 2010.
2. ^ Ibid. Р. 12.
3. ^ См. Negt О., Kluge А. Öffentlichkeit und Erfahrung. Zur Organisationsanalyse von bürgerlicher und proletarischer Öffentlichkeit. Frankfurt am Main, 1972.
4. ^ См. Хабермас Ю. Структурное изменение публичной сферы: Исследование относительно категории буржуазного общества, М. 2016.
5. ^ См. Fraser N. Rethinking the Public Sphere: A Contribution to the Critique of Actually Existing Democracy // Calhoun C. (Hg.): Habermas and the Public Sphere, Cambridge, Mass. 1992. Р. 109–142.
6. ^ Negt О., Kluge А. Öffentlichkeit und Erfahrung. Р. 20.
7. ^ bid.
8. ^ Ibid. Р. 9.
9. ^ Ibid. Р. 14.
10. ^ См. Freire Р  Pedagogy of the Oppressed. New York, 2000.
11. ^ Корень означает «мальчик», а его производное ς — «подросток».
12. ^ В нынешних реалиях многим бывает действительно нелегко найти профессионально адекватное применение собственным компетенциям или пусть даже притязаниям на них. К тому же, в некоторых сферах деятельности сегодня бывает порой действительно сложно понять, где, собственно, пролегает граница между ними.
13. ^ См. Маркс К. Наемный труд и капитал // К. Маркс, Ф. Энгельс, Собр. соч., 2-е изд., М. 1957. Т. 6.
14. ^ См. Воропай Л. Будущее искусства в эпоху искусственного интеллекта: Спекулятивная культурная политика и критическая футурология // Художественный журнал № 113 (2020)
15. ^ Троцкий Л. Литература и революция, М. 1923. Доступно по http://az.lib.ru/t/trockij_l_d/text_1923_literatura_i_revolutzia.shtml.
16. ^ См. Бурдье П., Вакан Л. О хитрости империалистского разумa (перевод с английского Ильи Матвеева). Доступно по http://censura.ru/articles/rusedimperialism.htm. Перевод выполнен по изданию: Bourdieu Р., Wacquant L. On the Cunning of Imperialist Reason // Theory, Culture & Society 1999 (SAGE, London, Thousand Oaks and New Delhi), Vol. 16(1): Р. 41–58. (Impact Factor: 1.702).