Пылкое обращение Джорджо Агамбена ко всем неравнодушным студентам, не согласным с новой формой «технологического варварства», а именно — с переходом к онлайн-обучению, было сделано чуть больше года назад. По-видимому, сегодня тон этих заметок мог бы быть другим, по меньшей мере, более спокойным. Тем не менее, есть ряд тезисов, прозвучавших в этом заявлении, которые могут быть предметом обсуждения независимо от условий и времени их произнесения (а это, напомню, был разгар пандемии, отразившейся в общей эмоциональной взвинченности). Итак, что это за тезисы?

1. Прежде всего, я отметила бы, что Агамбен связывает с исчезновением «чувственного опыта». Для него приход техники — вмешательство цифровых технологий в сам процесс обучения — знаменует собой «уничтожение» опыта такого рода. Это, конечно, совершенно удивительное по своему консерватизму утверждение. Как если бы чувственный опыт был чем-то, что не претерпевает никакого изменения на протяжении тысячелетий. Или это всего лишь дань стремительно устаревающему и неадекватному категориальному аппарату старой философии?

В самом деле, «чувственный» в современном мире и означает, в сущности, «технологический». Наша способность воспринимать сформирована техникой и опосредована ею. Сегодня это верно как никогда. Мы становимся продолжением алгоритмов, исследующих наши поведенческие характеристики, и само «человеческое» — лишь пауза (или даже сбой) в функционировании бесчисленных машин. Стоит ли эту ситуацию оплакивать? Ничуть. Напротив, надо искать возможности уживаться с механизмами, которые более не являются ни расширением человеческих способностей (метафорическое понимание техники), ни частью целого, куда наряду с машиной включен человек (метонимическое представление). Если еще советские марксисты понимали, что отношение человека и техники — одна из форм опредмеченного отношения, что ведет в конечном счете к отчуждению субъекта от его же социальной функции, то спустя десятилетия вопрос, наверное, следует перевести в иную плоскость.
Само определение человеческого просто невозможно без технического, и в этом проявляется, кстати, историческая сконструированность, читай — изменчивость понятия «человек».

Выражаясь более специальным языком, индивидуация — становление индивидуальности, обособление, выделение из общего потока — происходит не только на почве всеобщего, но и отталкиваясь от машин. От тех машин, которых не знал ни Маркс, ни советские марксисты — машин с их способностью к самообучению и исправлению ошибок (алгоритм обратного распространения). Это машины, если по-прежнему применимо это слово, о действиях которых мы в точности ничего не знаем. Они сочетают в себе органику (простейшая нейросеть может быть выращена в лабораторной пробирке) и пластичность в качестве modus operandi. А это приближает машины к действию самого человеческого мозга и тем самым решительно снимает дистанцию между человеком и машиной. Это наши гомункулусы, неотделимые от нас самих. Такие «машины» к тому же наглядно показывают динамический принцип функционирования всего живого; поскольку в них этот принцип внедрен, они подносят нам зеркало, в котором мы должны узнать самих себя. Но это не всегда происходит.

К тому же мир больших данных — это скандал для всей классической философии еще и в том отношении, что рушится привычная модель причинно-следственных связей. Открывается мир корреляций — связей необходимых, но отнюдь не очевидных. А это только приближает нас к миру в его сугубо чувственном аспекте, попирая верховенство (и снобизм) новоевропейского абстрактного мышления. Так называемая уликовая парадигма социальных наук, заявившая о себе еще в XIX веке, становится все более приметной. В новых условиях задача исследователя сродни задаче детектива: обнаружить связи, которые уже существуют, но остаются по-прежнему скрытыми. Просто нужно уметь увидеть отношения между тем, что кажется случайным и разрозненным. Наша эпоха — эпоха чувственно схватываемых связей и внечувственных подобий. И чувственное — это именно та область, где располагаются улики. Они уже нас будоражат, и между ними нужно лишь провести соединительные линии, восстановив тем самым общую картину. Мы всегда внутри картины, говорил Лакан.

2. Второй тезис касается исчезновения университета как социального явления. Критика старой университетской модели звучит очень давно, и поэтому в таком повороте нет ничего неожиданного. Это, так сказать, последний гвоздь, который новая чума вбивает в крышку немного пожухлого гроба. Меня завораживает безапелляционный тон, каким преподаватели, присягающие на верность «новой телеинформационной диктатуре», приравниваются к приспешникам фашистского режима из далекого 1931 года, а студентов призывают отказаться от поступления в деградировавшие университеты, уступившие натиску «технологического варварства». Все это, конечно, очень напыщенно, высокопарно — и фальшиво. Наверное, здесь проявляет себя неискоренимый европоцентризм, который в наших условиях, увы, нередко приравнивают к некоей освободительной стратегии. Дело не только в истории формирования университета как европейского явления, на что напирает Агамбен. Дело в том, какую роль этот институт играет сегодня. Разве это пространство открытых и равных возможностей? Разве при поступлении не сохраняется представление об иерархии, включая наличие разнообразных квот, призванных выровнять изначально существующие диспропорции? Сегодняшний университет — вовсе не территория равенства.

И здесь я хочу обратить внимание на специфику образования в странах, мягко выражаясь, недемократических. В условиях, когда в таких странах (я имею в виду, прежде всего, конечно, Россию с ее крестовым походом против просвещения) вводятся все новые и новые цензурные ограничения, онлайн-образование становится единственным местом, обеспечивающим доступ к образованию тех, кто с обеих сторон — со стороны как преподавателей, так и студентов — объявляется политически неблагонадежным. Более того, само образование начинает мыслиться источником неблагонадежности. Где еще, спросим мы себя, может быть организовано по-настоящему свободное преподавание политически ангажированных людей (а это лучшие преподаватели), как не в интернете? Где еще могут возникать площадки для солидарности и серьезного долгосрочного сотрудничества? Именно поэтому, замечу, государства авторитарного толка борются с техникой — в первую очередь с самим интернетом. Может быть, мы и не увидим больше вагантов, зато увидим интернет-кочевников, свободно меняющих места своих временных или более постоянных остановок. Есть ли что-то пугающее в приходе цифровых технологий? Нет. Это уже случилось. Нужно научиться поспевать за переменами, а не их проклинать.