18+

Говоря о происхождении мест, где преподают философию — об университете, художественной школе или даже лицее, важно помнить, что все они начались с сада. Философия, место которой обычно определяют на агоре, и искусство, понимаемое как ремесленное творчество, связанное с греческим полисом, вышли, тем не менее, из сада. Я буду говорить здесь о саде — о саде Академа, который в этом контексте представляется более уместным, чем сад Эпикура.

Кто такой Академ?

В греческой мифологии Академ — афинский герой. Прямо перед Троянской войной герой Аттики Тесей становится царем Афин. Его имя вроде бы одного корня со словом thesmós (θεσμός) — нечто установленное, определенное (в качестве правила). Наше слово «тезис» (фр. thèse) происходит от того же корня, означающего «ставить», «учреждать», «положение города в соответствии с принятыми законами». Тот же Тесей, построивший Афинский Акрополь, похищает и прячет в Афидне недалеко от Афин маленькую девочку — прекрасную Елену. Елена станет женой Менелая, будет похищена Парисом, и ее женихи развяжут Троянскую войну. Ей пять-десять лет... По другим версиям она уже достаточно взрослая, чтобы родить Тесею дочь. После похищения братья Елены Кастор и Полидевк от правляются на ее поиски, и именно герой Академ указывает Диоскурам место, где ее прячут, и те тотчас освобождают сестру. Елена возвращается домой. Чтобы отблагодарить Академа за избавление от войны со спартанцами, афиняне назвали его именем участок земли рядом с рекой Кефис, где он и будет похоронен. Так возник сад Академа.
Интересно, что приставка «ака-» означает «добрый», «спокойный», «легкий», а корень «демос» — помимо идеи места — землю, населенную народом, край, страну, а также народ. Имя Академ^[1], таким образом, могло бы значить «спокойное место» или «спокойный народ». Итак, получаем: Тесей — учреждающий, основывающий — противопоставляется тому, кто вершит справедливость^[2] в доброте народа: Академу.
Поэтическая сценография «Федры» дает нам пример аттического ландшафта и помогает представить место, где Платон учил под открытым небом: «Клянусь Герой, прекрасный уголок! Этот платан такой развесистый и высокий, а верба здесь прекрасно разрослась, дает много тени; к тому же она в полном цвету, так что все кругом благоухает. Да и этот прелестный родник, что пробивается под платаном: вода в нем совсем холодная, вот можно ногой попробовать [...]. Потом, если хочешь, здесь и ветерок продувает ласково и очень приятно, несмотря на то, что знойным звоном отдается стрекотание цикад. Всего же наряднее здесь трава, ее вдоволь на этом пологом склоне. Если вот так при лечь, голове будет совсем удобно»^[3].
Первое известное на Западе высшее учебное заведение, еще до Лицея и Киносарга, — Платоновская Академия, один из трех афинских гимнасиев. Платон был выходцем из семьи богатых землевладельцев. Это позволяло ему много путешествовать и устраивать пышные празднества. Собственником своего сада Платон стал после политической неудачи при дворе сиракузского тирана Дионисия Старшего в 387 году. Вернувшись в Афины, философ основал академический сад. На тот момент ему было сорок  лет, и еще сорок лет он отдал преподаванию в этом саду. Двадцать лет спустя Платон предпринял еще одно путешествие на Сицилию. После смерти Дионисия Старшего его зять [брат старшей сестры] Дион Сиракузский, увлекшийся философией еще во время первого приезда Платона в Сиракузы, попросил его стать наставником Дионисия Младшего, сына Дионисия Старшего. Платон согласился вернуться в Сиракузы, рассчитывая создать [идеальный] полис, соответствующий его философским принципам. Тогда, в 372 году [до н.э.], он как раз закончил свое «Государство». Исполненный новаторских идей, Платон хотел применить их в реальной жизни. В Седьмом письме, которое считается биографическим, читаем, что Платон во время второго приезда в Сиракузы жил в саду. Пытаясь сделать из тирана философа, он попал в ловушку к Дионисию, который заключил его на год в крепость Ортигия на острове рядом с Сиракузами. Выйдя из заточения, Платон вернулся в Афины. В 360 году в возрасте шестидесяти восьми  лет он в третий и последний раз направляется на Сицилию, приняв приглашение Дионисия Младшего. Но отношения между ними портятся, и, чтобы вызволить Платона, пифагореец Архит Тарентский вынужден отправить военный корабль. Умер Платон в Афинах восьмидесяти лет от роду на свадебном пиру.
Сто лет спустя преемник Платона Лакид из Кирены возглавил Среднюю Академию. Согласно Диогену, он перенес Академию в помещение рядом с садом, который разбил и засадил множеством экзотических растений царь Аттал^[4]. Этот ботанический сад стал новым местом философских встреч и был назван в честь Лакида Лакидеоном. Имя Лакида, в свою очередь, происходит от слов «лаос» и «кидес». «Лаос» означает «народ», «толпа», а «кидос» — «слава», «реноме». Лакид (Λακύδης), таким образом, тот, кто воплощает славу толпы, народа. Итак, — мы имеем две разные, но дополняющие друг друга этимологии названия сада Платона — одна из них идет от Академа, другая — от Лакида.

Пауза

Рассказывать историю Академии в наше намерение не входит, поэтому перенесемся сразу в XV век, когда слово «Академия» вновь вошло в обиход. Возрождение академий сопровождает новое прочтение текстов Платона. Академии живописи и скульптуры берут свое начало от Платоновской академии в Кареджи (Accademia neoplatonica), которую создал в 1459 году во Флоренции Козимо Медичи Старший, собрав в ней интеллектуалов для комментирования и перевода на итальянский текстов Платона. В 1563 году во Флоренции Козимо I Медичи и Джорджо Вазари основали Академию рисунка (Accademia delle Arti del Disegno). В Риме в 1577 папа Григорий XIII учреждает Академию св. Луки (Accademia di San Luca), присоединив к ней одно из религиозных братств.
В конце XVI века в Болонье действовала Академия-дельи-Инкаминати (Accademia degli incamminati, то есть «Академия ступивших на правильный путь»), в которой преподавали живопись.
Затем, в 1648 году, в Париже по инициативе живописцев Филиппа де Шампеня и Шарля Лебрена учреждается Королевская академия живописи и скульптуры. Ведущая художественная школа Франции — сегодняшняя Высшая национальная школа изящных искусств на парижской набережной Малаке — является ее преемницей.

Контур мира

Так что же означает термин «Академия» для истории образования? Свое начало практика художественного образования берет в платоновском саду Академа. Родилась ли она из желания собираться для совместного «рисования» или «живописания» контура, линии, отделяющей от окружающего мира? А может, скорее, к миру приближающего? Если в конечном счете школа — это вопрос общей практики, то как эта общность (commun) Академии возникла?
Предназначение же академий состояло в том, чтобы отделить художников, живописцев и скульпторов от ремесленников, а живопись и скульптуру — от ремесла, и придать им статус свободных искусств. Основанием к этому явился рисунок, то есть способность изображать мир. Художественное образование более не заключалось в освоении техники живописи у определенного мастера, теперь эти навыки приобретались в школе. На смену мастерам обучающим пришли мастера сопровождающие, создающие условия для встречи перед подвижной перспективой. Провозглашалось, что живопись и скульптура суть, прежде всего, занятия интеллектуальные и умозрительные.
Леон Баттиста Альберти, один из возрожденческих неоплатоников, построил свой трактат «О живописи» (1435) вокруг перспективы — я специально выделяю это слово, потому что перспектива зависела от геометрии, то есть от деятельности свободной. Деятельность эта дискурсивна: ее осуществление неотторжимо от обсуждения. Так, Академия и во времена Платона, и в XVII веке была связана одновременно с преподаванием знания и с возможностью его обсуждения. Именно в этом и состоял проект Козимо Медичи Старшего, который имя собственное «Академия» превратил в имя нарицательное и всячески подчеркивал легендарный девиз, который должен был быть выбит при входе в Академию: «Не геометр да не войдет!».

«Не геометр да не войдет!»

Мы знаем, что надписи на Платоновской Академии, аристотелевском Лицее и в саду Эпикура были скорее риторическим приемом, чем исторической традицией, доносящей некий реальный факт. Но это не мешает нам задаться вопросом: кто такой этот геометр? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, давайте вернемся в эпоху античности.
Греков ассоциируют с возникновением Агоры — центрального места города, где граждане собирались для разговоров. Пространство, открываемое политикой, есть пространство разделяемой, общей речи: оно существует только за счет публичной дискуссии между гражданами, которые посредством этого места преобразуют свои субъективные мнения в элементы объективного размышления об общем благе. Греки придумали город, полис, чтобы сохранить политические условия существования. Полис с агорой в центре — первое пространство политики. Делез пишет: «Если философия действительно, как утверждают, берет начало в Греции, то это потому, что в греческом полисе, в отличие от империй или государств, изобрели агон как правило общества ”друзей“ — людей, которые свободны, поскольку соперничают между собой (граждан)»^[5]. Именно в рамках агона исполнялись трагедии, сатирические драмы, комедии. Его образец виден уже в «Илиаде» и «Одиссее»^[6]. Человек не является политическим существом от природы: только Агора и политика определяют его как продукт мира человеческого за пределами природы. Оказавшись за рамками политики, человек в некотором роде возвращается к животному состоянию. Но мимоходом он останавливается в саду, где учреждает свою человеческую природу. Создание политического пространства — в том, что оно делает возможным основание общего мира, управляемого номосом — не является единственным подлинным местом выражения человеческих качеств человека. Рядом с Агорой — там, где люди взаимно признают друг друга гражданами — расположен сад, где они находятся вместе в пределах горизонта совместного мира «бытия вместе»^[7].
Задача обучения состоит в том, чтобы взять на себя ответственность за среду мира, за то, что ее наполняет, за те отношения, которые в ней формируются и за заключенные в них смыслы. Это позволяет мыслить эту среду, придавать ей форму. Сад Академа, давший начало философии, в глазах некоторых эллинистов исчезает, как будто его и не было. Для них сады — сооружения непритязательные и слишком хрупкие, вырванные из греческого героического мира. Их затмевает созерцание грандиозной греческой архитектуры, храмов, театров, портиков, стоящих посреди гористого ландшафта. На самом же деле сад — это нечто больше, чем камни, собранные для возведения стены полиса, в нем с ошеломляющей интенсивностью разворачивается встреча стихий земли и неба.
Понятие границы сада нуждается в переосмыслении. Это не разделительная линия, а подвижное отношение, подвижный горизонт, подвижная перспектива, перас (πέρας) по-гречески. Греки заметили, что предел — πέρας — не конец, а, наоборот, начало. Греки мыслили от этой границы, и именно она отмечала начало интеллектуального пути, а не его конец. Зададимся вопросом: не кажется ли нам сад, по традиции закрытый, скорее открытым у греков? Не являются ли пределы сада в большей степени отказом от ограждения, от закрытости? Не являются ли они отрицанием функции огороженного участка, «загона», ограничивающего поле зрения?^[8]
Концепт Сада, сад как концепт, представляет собой загадку в географии видимости. Употребив слово «концепт», следовало бы добавить, что греки само понятие «концепт» называли орисмосом (ορισμός), то есть пределом, определением, перасом (πέρας), местом, где что-то начинает быть. Такая смена перспективы, точки зрения позволяет нам глубже погрузиться в концепт сада. Обучение в саду, следовательно, предполагает понимание реальности как интерпретации, с учетом того, что любая интерпретация существует только в качестве перспективы, точки зрения. Отсюда возникает необходимость переосмыслить обучение в саду. Форма сада должна нами непрерывно расширяться, мы должны осознать, что она находится в процессе непрестанного становления. Сам Геродот удивлялся, увидев номадический сад македонцев^[9]: для кочевников любой сад есть эффект перспективы, которая непрерывно сдвигает линию горизонта. Он это объяснял игровыми отношениями между семантическими инвариантами. Индоевропейский язык не подходил для понятия сада, поэтому желание мыслить ограниченный огражденный участок кажется во многом чрезмерным и проблематичным^[10]. Греческие слова, обозначающие сад — кепос (κῆπος), альсос (ἄλσος), леймон (λειμών) и хора (χώρα) — отсылают к горизонту — к горизонту, где мы находим наше апоретическое место: без просвета, без четкого пути, без маршрута и без пункта прибытия, без «снаружи» и без «внутри». Прообразом этого горизонта служит сад.
Некоторые вступают во владение садом, чтобы счесть себя обустроенными. Они радуются своему обустройству, своему закрытому саду, что преисполняется их невыносимым высокомерием. Таковы оседлые философы. У них нет другой цели, кроме как убедить нас в своем величии и неоспоримости.
Греческий полис благоприятствует внутренним цитаделям, духовным упражнениям, философским сектам, проповедям странствующих проповедников, прогулкам в садах. Это форма скитальчества. Прогулка как акт, как политика, как эксперимент, как жизнь. Прогулка по дорогам мысли подобна траве, растущей в своей среде^[11]. Прогулка как обещание встречи.
Обучение в саду как раз и приобщает к опыту перемещений и встреч. Здесь оно оказывается за пределами категорий, задающих тематику Агоры. Город — суть агора, которую мы считаем формой универсального хода вещей, — объективирует наши мысли. Поэтому-то и нужно задать движение за пределы города, чтобы выйти с Агоры и войти в сад.
Эпикур учил: «Узкий предел положен всему, что дарится природой»^[12]. Однако понятие границы сада должно быть полностью переосмыслено. Это не разделительная линия, а подвижный горизонт. Не являются ли пределы сада отказом от ограждения, от закрытости? Не являются ли они отрицанием функции огороженного участка, «загона», ограничивающего поле зрения?
В той мере, в какой античный сад является пайдейей, введением в размышление, которое и есть человечность и которое резюмирует греческий идеал человеческого совершенства κάλος και αγαθός (красоты и доброты), он совершает нечто подобное обряду перехода, имеющего целью посредством приручения воспитать человека, способного стать перед лицом города и Агоры. В свою очередь, цель обучения в саду — сделать учеников жителями не только акрополя, но также и периферии.
В заключение напомню историю Феага, рассказанную Псевдо-Платоном в одном из апокрифических диалогов о природе знания. Демодок приводит своего сына Феага, желающего стать софистом, к Сократу, чтобы посоветоваться, куда отдать его на обучение. Сократ решил поговорить с самим молодым человеком и спрашивает у него, что бы тот сделал, если бы у него самого был сын, стремящийся стать хорошим живописцем или хорошим музыкантом: «Знал бы ты, как ему помочь и к кому послать, если бы он не пожелал у [мастеров] обучаться?»^[13]. А что наши образовательные учреждения и их профессура — философы, художники, теоретики — готовы ли они признать, что их предназначение — быть местом, где пресекаются жизненные пути учеников?
Общий сад философского и художественного образования, сад Академа, воплощающий доброту народа еще до гомеровских войн, как раз и есть сад встреч и сопротивления. Сад, напоминающий нам о том, что единственное общее основание философии и искусства, если оно вообще существует, — это встреча. Что касается состояния сегодняшнего философского образования, мы часто констатируем, что философия состоит теперь не в искусстве диалога и встречи, а в искусстве комментирования.
Школы искусств — прямые наследницы Академии — хранят традицию диалога, индивидуальных встреч как сердцевины обучения.
И чтобы ответить на вопрос, кто такой этот геометр?
Наверное, это студент, который становится рисовальщиком, художником, садовником, проводит замеры с тем, чтобы раздвинуть границы мира, достичь подвижного горизонта, тот, кто задает правильные вопросы в правильном месте, там, где возможна художественно-философская встреча, там, где встреча резонирует с творчеством, где философия и творец сопротивляются, а именно — в саду.
И для этого в качестве контрапункта националистическому и фундаменталистскому соблазну я рекомендую снова открыть книгу философского знания и пойти путями греческой мысли, если только скоротечность жизни позволит нам осмелиться на подобные повторы. Закончим цитатой из Плутарха, которую находим в последней книге Дж. Агамбена: «Большинство думает, что человек занимается философией, только когда разглагольствует, стоя на кафедре, или когда толкует какое-нибудь сочинение на семинаре, но эти люди даже не подозревают, что есть философия, непрестанно применяемая на практике и в труде, и которая повседневно находится у нас перед глазами. [...] Сократ философствовал за игрой, на пирах, в бою, даже на рынке, и в конце жизни принял яд, причем и в этот момент философствуя. Он первым показал, что наша жизнь во все времена и в любой ее момент — и в том, что мы испытываем, и в том, что делаем — всегда и во всем открыта для философии»^[14].

Перевод с французского МАКСИМА ШЕРА