Размышляя об институционализации, особенно в связи с прекарностью человеческого существа, крайне важно не упускать из виду ее туманную, зыбкую сердцевину. Туманность эта может быть описана как призрачная, мглистая, парообразная материя или, другими словами, как неконтролируемая и влажная пена воображения, которая объединяет людей, животных и физические объекты и является, по сути, озадачивающей обусловленностью институций как таковых. Озадачивающей потому, что также является причиной попыток институций стереть эту свою иррациональную, туманную, неописуемую сердцевину и создать памятник самим себе в виде внушительной недвижимости, поведенческих правил и протоколов, а также архивного овладения прошлым. Неся в себе это туманное воображение, институции стараются рационализировать собственный прогресс и рост, увязывая их с казуальностью истории, и целенаправленно контролировать темпоральные ритмы, в которых продуцируется будущее. Эта туманная субстанция воображения настолько нечеткая и неуловимая, что ее можно легко принять за горячечное сновидение или фантасмагорию, которым, как считалось на заре эпохи современности (когда, собственно, и формировались наши нынешние институции), были особенно подвержены женщины и дети: предполагалось, что фантазматическое воображение способно причинить вред их телу и здоровому образу жизни, разжечь страсти, превратить их в истериков, лунатиков и затворников. На самом же деле туманная субстанция воображения настолько элементарна, что порой нам за нее становится даже стыдно. Ведь кажется, что жизнь должна быть намного сложнее, чем эта туманная, фантазматическая идея, это туманное и нечеткое взыскание образов жизни вместе с другими, творческого поиска форм совместности и различий, поддержки и заботы, способности уберечь себя от собственной уязвимости и представить, как сделать так, чтобы в нашей слабости мы не были одиноки.

Отсюда и возникает вопрос: как можно сохранить эту расплывчатую, образную, мечтательную институциональную сердцевину? И почему столь важными представляются поэтические процессы институционализации через формы вовлеченности, заботы и верности? Вопрос, следовательно, в том, насколько возможно практиковать процессы институционализации внутри парадоксального узла, где институционализация, чтобы сделать нечто действительно возможным, постоянно требует фантазматического воображения и одержимости невозможным. При этом поэтические процессы, о которых идет речь, крайне близки перформативному действию, вовлеченности в актуальность через изобретенные, искусственные и постановочные процедуры. В этом контексте актуальность — это не что-то естественное, что задано изначально, но и то, что постоянно продуцируется через нашу вовлеченность. В то же время поэтические процессы — это часть перформативных действий вовлечения, то есть они имеют дело с изобретением форм и определенных предпочтений в языке и субъективности, раскрытием инновативной и образной стороны бытия и совместной работы. Свести два эти процесса вместе — перформативное действие (действуя как если бы) и поэтическую способность к изобретательности и вымыслу (воображая, как будто бы еще не) — может стать исключительно продуктивным, особенно если речь идет о художественных институциях (но и об институциях вообще). 

Мне вспоминается лекция Атены Атанасиу, которую я услышала в октябре 2015 года в афинском Грин-парке. Проходила она в старом заброшенном театре, арендованном и превращенном во временную площадку для проведения собраний и конференций, бывшем также и временным пристанищем для беженцев, которые до начала конференции еще спали перед тем, как двинуться дальше по тогда еще открытому пути через Балканы в западные страны Европы. Атена Атанасиу говорила о парадоксальной обусловленности институций — обусловленности, на которую мы должны обратить пристальное внимание особенно в настоящий момент, характеризующийся недоверием к институциям — с одной стороны, и институциональным кризисом, с другой.

Атанасиу описывала парадоксальную темпоральную структуру институций, которая определяет и наши действия, когда мы вовлечены в процесс институционализации, или, точнее, она определяет нашу институциональную вовлеченность, которая возможна только в связке фикции и реальности. Память моя и сегодня удерживает главное положение доклада Атены о парадоксальной власти институций: насколько они необходимы человеку, и как они в то же время могут быть жестокими по отношению к нему, могут его уничтожить. Институции находятся в комплексной взаимосвязи с прекарностью человека, они могут как служить ему, так и подавлять конституционным насилием, изначально присущим любому процессу институционализации. Это насилие укореняется в сердцевине институции точно так же, как делает это тот образный поэтический туман, о котором я говорила ранее. Вот почему так важно говорить об институциях в контексте специфической темпоральной перспективы: даже если они пространственно заданы домами, убежищами, доменами, приютами, конструкциями и платформами, их не следует воспринимать как факт, как нечто данное и завершенное, а лишь как потенциальный процесс — пространство институции проявляется при условии особой (конкретной) темпоральной перегруппировки сил. Институция — это не данность, не достижение, а условие, которое одновременно дает ей возможность функционировать и сопротивляться самому процессу институционализации. Только тогда можно защитить процесс институционализации, когда одновременно он будет реализовываться как будто это нечто, что еще предстоит создать.

Именно здесь поэтическая составляющая и вступает в процесс институционализации: этот процесс может быть осуществлен только в том случае, если творчески и политически он в то же время работает против изоляции процессов, внутри которых мы находимся. Таким образом, говорит Атанасиу, мы должны включаться в процесс институционализации, насколько это возможно, но вместе с тем всегда осознавать, что мы потеряем, если выиграем. Такая позиция открывает щель во времени, темпоральный обусловленный разрыв. Действовать так, как если бы это было возможно, лежит в основе любой вовлеченности, но не потому, что это наделяет некой индивидуальной суперсилой, хитрой и тактической позицией просвещенного институционального работника и критической субъективности; идти по этому пути чревато истощением и одиночеством. Эта обусловленность, скорее, коренится в сердцевине вовлеченности, которая всегда уже есть, и взаимодействия с другими. Темпоральная составляющая процесса институционализации принадлежит специфической общей практике, которая в то же время всегда остается незавершенной, непредсказуемой, скорее, как сказала Атанасиу, — «со-экзистенциальной историей удивления самого себя». Институциональная практика — последуем вновь за Атанасиу — связана с открытием «пространства и времени, которые возникают именно через производство своих собственных агентов», и это возможно только потому, что практика эта уже изначально является совместной, защищающей разделенную прекарность бытия. И все же в ней всегда присутствует и угроза насилия, возникающая в ходе стирания этой изначальной предпосылки любого действия.

Почему так важно помнить об этом темпоральном измерении процесса институционализации, думать об обусловленности, определяющей процессы бытия и совместной работы? И какое это имеет отношение к художественным институциям, особенно к тем, которые характерны для перформанса, хореографии и визуального искусства, где сегодня работают многие гибко приспосабливающиеся к новым условиям художники-фрилансеры? Речь идет об институциях, которые не связаны с исторически сложившимися моделями национальных институций, а начали возникать одновременно с поздней капиталистической экономикой с 1990-х, поддерживая преимущественно современные исполнительские практики.

Это было время экономического роста, падения Берлинской стены, неолиберализма, интернационализации и общей экономизации производства и творческого воображения, роста креативных городов, открытия Восточной (и Южной) Европы. Эта модель, которая по той или иной причине была нацелена на поддержку наднациональных, активных и радикальных практик, через международное сотрудничество и продюссирование, оказывающая поддержку мигрирующим, хорошо образованным художникам с интернациональным статусом, — эта модель сегодня вызывает все больше вопросов и не может скрыть заключенных в ней противоречий. И связано это с изменением экономической и идеологической ситуации, вызванной общей прекаризацией государственного управления.

Термин этот был использован Изабель Лорей, чтобы описать процесс управления посредством непрерывной прекаризации, которая через производство страха незащищенности устанавливает в обществе специфические социальные связи, структуры, взаимоотношения и динамику^[1]. В этом смысле сама повседневная реальность художественной институции также диктуется прекарностью, то есть максимально ускоренным процессом производства, где собственное воспроизводство протекает в постоянной борьбе с политиками, маркетинговыми процессами и непрерывным переизобретением себя. На первый взгляд такая институция выглядит открытой, гибкой, постоянно ищущей молодых креативных художников, продуцирующей идеи, активно вторгающейся во внешний мир и т.д.

Однако подобный способ производства следует рассматривать во взаимосвязи со страхом незащищенности: художественные институции не только не исключение из управленческой прекаризации, но и настолько глубоко вовлечены в нее, что в целом ряде случаев могут служить ее образцовым примером. Чувство уязвимости постоянного используется сегодня художественными институциями в качестве их главного социального капитала — не только потому, что многие из них функционируют за счет низко оплачиваемой рабочей силы или труда добровольцев (и как это ни парадоксально, но именно самые успешные институции склонны использовать свою символическую значимость для еще большей эксплуатации), но и потому, что их работа протекает в условиях чрезвычайной уязвимости и нестабильности, требующих от них принятия защитных мер. Чтобы защитить себя от уязвимости, они должны постоянно помогать друг другу, развиваться как социальные площадки, находить новые заманчивые формы производительности труда. Как результат, большую часть времени они функционируют как логистические и производственные узлы для множества одновременных проектов, которые должны постоянно конкурировать, используя сноровку, хитрость и тактику, но в то же время подпитывать ценности сотрудничества и дружбы между культурными агентами и обществом.

Поэтому сегодня институции эти по большей части являют собой инфраструктуру поддержки художественных практик, которые в свою очередь также требуют различных способов организации и инновативности рабочих процессов, ведь речь идет о художественных практиках, тесно связанных с инновативной поэтикой. В результате институции оказались сегодня в своеобразной ситуации. С одной стороны, они находятся под угрозой и вынуждены постоянно себя защищать, с другой — должны тем или иным способом выстоять и доказать свою прогрессивность, экспериментально развиваться и т.д. А если учесть, что в наши дни по всей Европе мы переживаем всплеск популистских и националистических культурных «реформаций», то есть риск, что такие институции могут исчезнуть, и уже много где это начало происходить.

Все это явственно показывает, насколько проблематична сама идея прогрессивной институции, на каком непрочном фундаменте она построена, как будто прогресс, являясь на самом деле одной из главных идеологических фальшивок неолиберализма, сегодня может быть аргументом. Вот почему институции, чтобы противостоять давлению финансовых сокращений и культурных реформ, постоянно находятся под прессом производства и предоставления доказательств своей «социальной и политической» ценности, тем самым превращаясь в «полезных» и законопослушных культурных агентов. Однако на самом деле такая инфраструктура может быть производительна и способна к развитию, только если в ней есть место туманности воображения и открытость новым процессам. Сегодня институции должны вести упорную и жесткую борьбу в тех сферах, где производятся ценности и где еще воображение не колонизировано; только так они могут стать чем-то, что может противостоять логистике и менеджерским критериям успеха (важнейший сегодня институциональный критерий оценки). Оставить институции такими, какие они есть — значит оставить их без защиты. Следовательно, они должны не отстаивать себя как мемориалы свободы и эксперимента, а заново себя изобретать внутри кардинально изменившихся политических и культурных условий. При этом переосмысление себя — это не то, что может прийти извне, но является, скорее, силой поэтического и изобретательного действия, упорного стремления к невозможному, которое открывает новые формы воображения и бытия вместе.

Поэтическая способность к инновации тесно связана и со специфическим ритмом, а ритм, по крайней мере, в поэтических теориях, — ключевая составляющая поэтики и поэзии, поскольку связан с субъективностью языка, с его различением, которое по определению может быть только различением в пределах некой общности. Вероятно, это могло быть одним из вариантов осмысления поэтической способности к инновации, того, как поэтическое действие способно  изменить ритм работы и способы, которыми мы действуем и организуем себя через работу, как мы организуем себя внутри дымчатого тумана.

Я вовсе не предлагаю замедлять скорость и давать другие подобные советы, даже если этого сильно желают многие операторы культуры и художники. Здесь на кону другое: необходимость развивать образные темпоральные формы работы, настолько эффективные, чтобы сопротивляться гибкости и прекарности современного труда. Работа, вместо того, чтобы создавать и распространять (сегодня это слово предпочитают слову «продавать»), должна быть больше ориентирована на инфраструктурную заботу и поддержку, стать некой субструктурой с фундаментом, на который можно опереться, занять место на некоторый фиксированный период времени. Как можно изменить темпоральный ритм таким образом, чтобы он не зависел от применения и оценок, спекулирующих на тему прекарного будущего; изменить ритм и противостоять страху и постоянной потребности в защите? Это потребует творческого подхода к работе и способности противодействовать закрытию институции, а также осуществлять процесс институционализации таким образом, который еще предстоит придумать.

Здесь должен произойти радикальный сдвиг в темпоральном измерении производства, преодолевающий логику проекта, но в то же время открывающий путь разнообразию вариантов и свободе воображения, через которые способы работы и мышления активируются, сохраняются и поддерживаются. Это станет возможным только в том случае, если этот процесс будет осмысленкак обусловленная преданность (приверженность тому, что еще предстоит) идеям и политической изобретательности, в посвящении себя движению в настоящем времени (здесь и сейчас), а не во времени, которое растрачивается на ускорение и умножение проектов и идей. Это, скорее, преданность открытости настоящему времени, которое содержит в себе что-то реставрирующее и воссоздаваемое наряду с чем-то незаконченным и незавершенным. В этом контексте процесс институционализации состоит не в том, чтобы проявить заботу о прошлом (и заморозить его), и не в том, чтобы проталкивать его в будущее (оставляя вокруг руины); куда в большей степени речь идет о трудном процессе изменения настоящего, находящегося (обозримого) между повторением прошлого и воображением будущего.

Возможно, это именно то, что уже делают сегодня многие в своих художественных попытках институционализации, пробуя осуществить различные способы совместной жизни, и почему возникает такая потребность вернуться к фантазии и воображению, к зыбкой пене поэтического. Поэтическое же проявляется в частности в том, что производство делается видимым: наглядным становится, как нечто рождается, раскрывается, но еще не переходит в вечность. Новые попытки институционализации могут раскрыть этот процесс как поэтический, процесс, который есть не только инновация, но и специфический продукт формы, генерация прозрачности производства, чего-то привнесенного в жизнь.

Такой тип институции осуществляет и делает видимым различие формы, в которой люди могут жить вместе. Наряду с этим туманность институционализации открывает для институции совершенно особую идею пространства, которая ассоциируется не столько с конструкцией дома, с организацией его помещений (залы, лектории, кафе, коридоры и т. д.), сколько с неуловимым облаком, может, болотом, садом, кухней, забытым пространством или временем, иногда без света, часто в полумраке или даже в подземелье, пространством нивелированным, рассредоточенным и изменчивым, но тем не менее сильно привязанным к материи. Только в этом случае туманное ядро может постоянно проявлять себя, а не скрываться в процедурах, которые фиксируют темпоральность действия в специфической форме причинно-следственной связи. Только так может явить себя институциональная сердцевина, а институция сможет существовать как обусловленность, а не как факт. Институцию следует воспринимать не как достижение, а как сложную ритмическую петлю между действиями как если бы и воображением того, чего еще нет.

Перевод с английского КАРЫ МИСКАРЯН