Антонина Стебур: Принципиально важная особенность протеста в Беларуси — деперсонификация и децентрализация политического сопротивления. Фигура еще одного харизматичного, сильного лидера кажется несовременной — она не задает реальную оппозицию Александру Лукашенко, просто заменяя его собой. В разных очагах протеста все чаще высказывается мнение, что нам не нужен президент. Это проявляется и в идее перехода к парламентской республике, и в формате более радикальных форм правления, делающих акцент на власти как администрировании сетей. Так или иначе, но есть понимание — не только в Беларуси, но и вообще в мире, что фигура президента неэтична сама по себе. Мы это уже обсуждали^[1].

И в этой связи хочется обсудить, как трансформируется фигура художника во время беларуских протестов и в целом, художественный контекст. Преобразования в этой сфере начали происходить еще до протестов и до COVID-19. И так или иначе, их можно описать фразой: фигура художника — неэтична. То есть героическая фигура художника, художника-одиночки, романтизированная в искусствоведческом дискурсе, неэтична и, кажется, несовременна, поскольку предполагает наличие иерархических систем.

Алексей Толстов: Что касается неэтичности позиции художника-одиночки, тут важно все же различать контексты и практики. Не вижу большой проблемы в транслировании индивидуального опыта, в самостоятельной работе — это, в принципе, вполне нормально и понятно. Все же искусство традиционно является эксклюзивностью и самовыражением, и не думаю, что все так быстро может поменяться в смысле ценностей, какого-то индивидуального нарратива, героики. С одной стороны, на это есть запрос, с другой, не все люди могут успешно кооперироваться, работать с сообществами, создавать произведения в коллективах. Однако важно осознавать сегодняшний социальный контекст и политическую ситуацию. За последние десятилетия структура искусства изменилась, и в нем все большую роль играет взаимодействие. Теперь речь не столько о человеке, сосредоточенном у себя в мастерской на одном произведении, но все больше о человеке в процессе письма, коммуникации, подачи заявок, поиска резиденций, посещения лабораторий и прочего. И важна также эта оглядка на междисциплинарность, на теорию.

Возвращаясь к беларуской ситуации, действительно можно сказать, что говорить о протесте с позиции авторитета, с позиции героя или героини, публичной персоны, которая в своей работе в некоторой степени этот протест присваивает, — это, возможно, несколько неэтично. Так как мы все еще имеем эту традиционную эксклюзивность произведения и персонифицированное авторство, то, следовательно, высказывания конкретных художников и художниц на эту тему будут уводить это множественное, распределенное к ценности интерпретирующих, использующих его единиц. Это проблема, поскольку сразу же появляются вопросы. Как говорить о своем опыте, когда он так похож на опыт других? Как работать с темой, которая для тебя очень важна, не допуская злоупотребления или некорректности?

Мне кажется, что многие сейчас это каким-то образом чувствуют. Как раз проявляет себя такой конфликт между присвоением и участием, несоответствие между индивидуальностью авторства и безлидерной коллективностью. Поэтому многие выходят на протест не столько как художники, сколько как граждане.

А.С.: Я бы хотела вернуться к мысли о неэтичности художника/художницы как героической, эксклюзивной фигуры через растерянность, которая свойственна многим работни_цам культуры сегодня. В одной из наших частных бесед ты говорил, что как художник и писатель чувствуешь некоторого рода растерянность, наблюдая, как ловко и искусно протестующие используют художественный язык. Действительно, для любого протеста характерен всплеск «народного креатива», и художественный язык в широком смысле этого слова является важной составляющей политической борьбы. Высказывания протестующих зачастую по силе и глубине не отличаются от высказываний художников/художниц.

При этом, мне кажется, что твоя работа «Калі ня скончыцца мінулае»^[2] — поиск языка, адекватного сегодняшним протестным событиям. Мне кажется важным и исключительно уместным, что ты говоришь о будущем и о протесте, обращаясь к советскому модернизму, и декламируешь при этом стихи. Ведь сегодняшние жесты и лозунги выполняют не только функцию ироничного политического высказывания, но и поиска нового языка. И в твоей работе как раз выходит на первый план необходимость поиска нового языка для существующей ситуации. Тут можно обратиться к приему «остранение», описанному В. Шкловским, как к организующему зазор, разрыв привычной ткани повседневности. Именно язык современного искусства, содержащий в себе концептуальные и чувственные предпосылки, дает возможность вырваться из рутинного автоматизма.

Показательно, что в ходе шествий появился «Алфавит протеста», где, например, «А» означает «ашчушчэния», «К» — каждый день, «Н» — наркоманы и проститутки, «Р» — рабочие с народом, «Э» — это наш город, «Я» — я гуляю. Алфавит — это ведь набор базовых элементов для создания словаря и описания окружающей, быстро меняющейся реальности. Этот новый язык использует элементы современного искусства, он — остро политический, метафоричный, ироничный и, главное, контекстуально понятен каждому жителю страны, даже если не каждый его разделяет. Поэтому беларуские художники часто говорят о своей растерянности — то, что происходит на улицах, гораздо сильнее и интереснее того, что происходит в галереях. Выставка, как высказывание одного или группы художни_ц авторов при поддержке галереи или фонда современного искусства, сегодня мыслится как «экспортный вариант» или грозит превратиться в машину по производству развлечения, пусть даже и на актуальную политическую тему.

Второй момент, ведущий к растерянности художников, — беспрецедентный уровень насилия: за время протестов было задержано 0,5 процентов всего взрослого населения Беларуси, убито десять  человек, около двухсот  признаны политическими заключенными. Одна беларуская художница, обсуждая возможность выставки, довольно жестко выразилась: «Какое *** сейчас искусство, когда людей убивают на улицах». Столкновения  с таким уровнем насилия и агрессии у работников и работниц культуры в буквальном смысле выбивают почву из-под ног: становится непонятно, какой художественный жест можно противопоставить по силе и честности тому, что происходит в Беларуси сегодня. Конечно, мы видим, что художники и художницы создают высказывания на тему протестов, пытаются осмыслить этот опыт.

Но есть и другая тенденция: многие представители художественного сообщества занимаются активизмом без приставки «арт». Так, Алексей Борисенок, Ольга  Сосновская с коллегами делали проект #highlightbelarus, в рамках которого освещают беларуские события для не беларуского поля. Я сама вхожу в состав волонтерского контакт-центра помощи пострадавшим probono.by. Многие художники, которые занимались фотографией, сегодня работают как фоторепортеры. Но большинство, как ты уже заметил, выходят на протесты как граждане, не как художники. Потому что мы все растеряны. И мне кажется, что эта растерянность — как чувство, как состояние — очень важна, и, возможно, именно она способна дать импульс к пересборке места и роли искусства в беларуском протесте.

А.Т.: Да, растерянность — ключевое состояние сегодня. Она, видимо, всеобщая. Непонятно, что делать, когда вокруг происходят такие вещи, когда беззаконие настолько очевидно и рядом, когда не всегда безопасно выходить на улицу. Растерянность коллег довольно закономерна. Художница Антонина Слободчикова несколько недель назад написала у себя в Фэйсбуке, что сегодня возможно только прямое, плакатное искусство. Это правда, и тут есть ловушка, в которую трудно не попасть. Меня несколько раз просили прокомментировать ситуацию с искусством во время протеста, и каждый раз я говорил, что главное искусство сегодняшней Беларуси — это поэзия лозунгов и хореография маршей.

И все же нужно осознавать условность такого высказывания, поскольку, с одной стороны, мы видим художественный язык, который используют протестующие, с другой — он вряд ли всегда создается как искусство, и сомневаюсь, насколько может обозначаться как таковое постфактум. Что в таком случае является произведением? Кто автор? Это как раз момент коллективности. Да, самый актуальный художественный язык сегодня связан с протестом, и, как способ коммуникации, он, несмотря на индивидуальность отдельных голосов, транспарантов, лозунгов, все же коллективный. Как ты замечаешь, он действительно на очень хорошем уровне. Он вполне сопоставим с языком, который использовался во время протестов Климатического восстания или того же Occupy. Важно, что то творчество, которое выливается на улицы, появляется там без предварительного опыта, то есть практически впервые, как и многое, что сегодня происходит. И несмотря на это, мы сразу же видим не только интересные плакаты, но и перформансы, инсталляции, мобильную скульптуру, музыку и прочее.

Сложно в такой ситуации быть не растерянными. Ловушка в том, что не говорить о политике странно, а говорить от себя — непонятно как. Вспомним 2010-е в современном искусстве Беларуси. Тогда многие художники работали именно с социальной и политической проблематикой, они участвовали в тематических выставках, которые освещали те или иные проблемы, проявляли свою политическую позицию. Галерея «Ў», «ЦЭХ», другие инициативы — везде можно было видеть проекты на самые разные общественно-политические темы. В условиях зачищенности публичной политики, невозможности уличных акций, культура и искусство считались относительно безопасными, но в то же время действенными инструментами политической борьбы. Тут хорошо применимо «партизанство»^[3] Артура Клинова — концептуализированная нишевость, осторожность, поддержание себя и сообщества, редкие вылазки на «официальную» территорию, создание альтернативной культурной инфраструктуры. Многие художницы и художники, делали они на этом акцент или нет, становились в некоторой мере фигурами протеста, смело использовали художественный язык (иногда как раз схематичный, упрощенный) для производства политического. И институции работали так же. Это было что-то среднее между аутентичной позицией, совершенно искренним сопереживанием и идеалами, с одной стороны, и условием для видимости и карьеры, соцзаказом и конъюнктурой проектной культуры — с другой. Искусство было и гражданским долгом, и геройством, и возможностью заработать хоть что-то.

И теперь мы имеем нечто похожее на искусство 2010-х, только массовое, деперсонализированное, марширующее по проспектам и наслаждающееся своей неэксклюзивностью. В общем, художникам тут сложно не растеряться. Ты права, в этой растерянности может как раз и заключаться импульс к переменам. Может ли это быть какой-то небольшой победой? Возможно, эти долгие годы производства социально-политической повестки с помощью искусства наконец дали плоды? Может ли это быть началом какого-то нового разнообразия в беларуском искусстве, когда вместо одного потока, одной генеральной позиции борющихся людей, мы увидим разнообразные самоорганизации, коллективы, кружки по интересам, сосредоточенные вокруг других тем и повесток, более конкретных, тонких? Кажется, это уже происходит. Интересно наблюдать, как опять озвучиваются идеи ассоциации, профсоюза.

Но если все же думать о том, как говорить именно сегодня, в такой ситуации, то это, конечно, проблема. Ярким  ее примером  мне видятся недавние работы Сергея Шабохина. В графической серии «Martyrdom» («Жертвенность»)^[4] он помещает изображения избитых тел протестующих на золотой фон. Можно опустить обсуждение сакрализации жертвенности, вполне достаточно, что перед нами художественная интерпретация документального материала. Важно то, что травмированные тела участвовавших в протестах использованы живущим не в Беларуси художником для создания своей работы на тему протеста. Эта работа имеет автора и, по всей вероятности, цену, и важность работы определяется актуальной политической ситуацией в Беларуси, хотя она и была показана на выставке в Берлине^[5]. Сергей работает еще над одним большим проектом «Социальный мрамор: подъем гражданского общества в Беларуси»^[6]. Он основан на серии интервью с экспертами и экспертками о беларуском протесте. И тут фигура художника, хоть и остается на виду, все же не настолько присваивает протест. Несмотря на то, что работа не анонимна, Шабохин в данном случае дает слово другим, что, на мой взгляд, очень важный и своевременный метод, необходимый в ситуации, когда нарратив о протесте еще не оформился. Это как раз и есть следование коллаборативной логике протеста.

Вместе с разного рода художественными практиками для кого-то может быть вариантом отказаться от безопасности, которую дает искусство, и перейти к исключительно гражданскому, политическому действию. Можно работать анонимно. Можно заниматься документированием, собирательством, кооперироваться для исследований. Но, если думать о каком-то частном измерении, мне кажется, что для кого-то своя самостоятельная практика может все равно оставаться нужной и терапевтической. В ситуации напряжения очень важно как-то держаться на плаву. Можно создавать незлободневное искусство, которому сегодня не время, но которому будет время в будущем, а параллельно делать что-то еще — заниматься волонтерством, к примеру. Эта растерянность может что-то поменять и в отношениях между людьми, поэтому забота и уважение — наиболее адекватные человеческие реакции. Может быть, получится обходиться без героизации и бесконечного состязательства, получится признать свою нормальность, сопоставимость. Хороший фундамент для горизонтали и демократии. Хороший урок.

А.С.: Еще одна показательная работа, в которой художни_цы отказываются от своей «священной» роли и видят себя в качестве, прежде всего, модераторов или фасилитаторов — проект «Музей будущего» группы eeefff.

Дина Жук и Николай Спесивцев жили в одном из «протестных дворов»^[7], в котором организовали проект-событие. Это событие существовало вместе с другим дворовыми активностями — концертами, собраниями и так далее. Они предложили жителям поразмышлять, как может выглядеть музей, посвященный нынешним протестам, который появится в будущем. Как описывает свою цель сама группа eeefff: «Внутри привычной системы связи выстроить временную новую реальность, которая бы провоцировала построение новых форм институциональности»^[8]. Важно, что eeefff работали с искусством как сферой, где политическое воображение может создавать утопические миры, а сами они не являются авторами данного музея, а, скорее, медиаторами ситуации, предоставляя пространство для голосов и взаимодействия самых разных людей.

Важным следствием растерянности, связанной с протестами в стране, для меня стало осмысление художественной работы как работы. Образно говоря, здесь важен сам вектор понимания себя не в качестве художни_ц, а в качестве культурных работников и работниц, чей труд располагается не в поле метафизики, не в башне из слоновой кости, а встроен в политэкономический контекст. Парадоксальным образом именно протест, а не коронавирус инициировал осмысление самого труда и его условий в художественной сфере. Открытое письмо против насилия и за проведение новых президентских выборов мы начинаем следующие словами: «Мы, культурные работники и работницы Беларуси, глубоко потрясены и возмущены событиями последних дней»^[9]. Сама репрезентация художественного сообщества как работников и работниц крайне важна и симптоматична, поскольку ставит художественный труд в реальные условия производства и помещает представителей художественной среды внутрь общественных отношений. Для меня письмо поддержки беларуской художницы Нади Саяпиной^[10] и обсуждение идеи создания профсоюза культурных работников и работниц были крайне важны.

Другими словами, растерянность, связанная не только с беспрецедентным уровнем насилия, но также и с осознанием собственной прекарности, приводит не к дальнейшей индивидуализации и разобщению, а наоборот — к возможности консолидации. На ум приходит идея Джудит Батлер: «Такая безысходность может стать парадоксальным условием одновременно скорбной и радостной формы социальной формы солидарности, то есть собрания, создаваемого телами в условиях нужды, когда само собрание означает поддержку и сопротивление»^[11].

В этом смысле важной акцией, которую организовали работники и работницы культуры, для меня была не знаменитая «Не рисуй — бастуй!». Поскольку в условиях прекарности, отсутствия институциональной привязки, стабильной работы и заработка сама забастовка кажется проблематичной. Важной кажется стихийная акция-выставка «Искусство режима», которая прошла 15 августа около Дворца искусства^[12]. Участни_цы держали фотографии избитых и пострадавших во время протестов 9–11 августа, некоторые сняли верхнюю одежду, чтобы продемонстрировать собственные увечья, полученные в результате действий силовиков. Далее эти фотографии приклеили к одному из центральных рекламных баннеров около входа во Дворец искусства.

Еще одним знаковым художественным высказыванием для меня является работа Ульяны Невзоровой «Этот плакат может стать причиной моего задержания», которая начиналась не как художественный проект, а как активистский — Ульяна не успела на женский марш и развернула свой плакат прямо на улице в одиночный пикет. Спустя какое-то время она повторила акцию в метро и на улице. Эта работа стала активистским художественным высказыванием, хотя изначально планировалась,  прежде всего, как гражданский акт. Важным кажется то, что Ульяна помещает себя среди других тел, которые едут в метро, переходят улицу, спешат по своим делам или идут к месту протестов — она тем самым демонстрирует социальную пластику протестующих, где на первый план выходит не героический жест, а идея хрупкости. И именно эта хрупкость, которая предъявляется, выносится на передовую, в гущу событий, противопоставляется натренированным, мускулистым телам силовиков, оказывается актом мужественности.

С одной стороны, анонимность и уязвимость фигуры художни_цы, с другой — солидарность, горизонтальность. И это мне кажется по-настоящему важным. И снова мы видим, как растерянность, слабость, ощущение себя лузером открывает путь к совместному действию и новым формам взаимодействия.

А.Т.: Это хорошее замечание о проявлении коллективности в контексте протеста, но не в контексте пандемии. Да, действительно тема художественного и культурного труда реактуализировалась, однако пока сложно сказать, к чему и как скоро это приведет. Возможно, во время пандемии не так просто было ощутить эту коллективность даже телесно. Самоизоляция в нашем случае обрубила отчасти и профессиональные контакты, завязанные на событиях и институциях. Коллективность не стала реакцией на этот вызов, поскольку, скорее всего, было непонятно, для чего объединяться и что у кого требовать. Также эта несвязанность контрактом, четко регламентированными трудовыми отношениями с институциями не особо поменяла статус художников. Их прекарность осталась практически неизменна, поскольку прибыли от работы и так были скорее символическими. Протест же, наоборот, подразумевает мобилизацию и солидаризацию, и тут хорошим примером послужили консолидированные заявления представителей других профессиональных сообществ. Нужно понимать, что выступление художественного сообщества, о котором мы говорим, — это выступление только определенной его части, хоть поддержку выражали многие, присоединяясь к публичным заявлениям. И желание создания профсоюза — это тоже инициатива конкретной группы. У нас есть тот же Союз художников, о котором ты упоминаешь, который не то чтобы выполняет функцию защиты прав тех, кто в нем состоит, но, скорее, является организационно-коммуникационной рамкой для распределения доступа к госзаказам и мастерским, выставочным площадкам. Именно политическая самоорганизация в рамках профессионального сообщества — это то, на что с началом протеста появился запрос.

Бастовать действительно странно, однако это также может быть хорошим шагом в освоении языка и инструментов самоорганизации. То же самое можно сказать и о «Пандемических разговорах», которые, как мне показалось, не имея четкого видения трудовых отношений, не будучи готовыми к обсуждению именно этой проблемы, тем не менее искали возможности для производства заботы, хоть, скорее, более частного порядка. Хорошая самоорганизация может случиться где-то посередине, с одной стороны, говоря о трудовых отношениях, контрактах, профессиональной солидарности, с другой — не отчуждая эту повестку, не избавляя труд от некоего личного измерения.

Призрак художественного труда проявляет себя уже довольно долго, но так и остается призраком. Разговоры о создании ассоциации и, позже, профсоюза ведутся лет двадцать, но результата пока особо нет. И, на мой взгляд, это обусловлено неготовностью мыслить свой труд не настолько эксклюзивным, выдерживать эту дистанцию между собой и собой в контексте, в сопоставимости с коллегами.

Еще, конечно, играет роль историческое и идеологическое маркирование всего, что связано с темой труда и коллективности, а также с левой повесткой вообще. Сегодняшний протест и вся предварительная работа частных институций и отдельных акторов, практически все поле современного искусства и независимой культуры Беларуси противостоят этой искусственно воспроизводимой режимом советской системе или, скорее, даже нарративу преемственности, трепетно оберегаемому госидеологией. И это противостояние традиционно выражало себя скорее в индивидуальной героике, в персонализации, которая очень хорошо поддерживалась и независимыми СМИ. То есть, грубо говоря, частное противопоставлено общественному, такая классическая неолиберальная история. Однако сегодня становится уже предельно ясно, что апеллирование власти к такой заимствованной у советской системы коллективности всегда имело исключительно инструментальный характер, поскольку на самом деле власть узурпирована группой людей, с совершенно персонифицированным лидером-популистом. Казалось бы, это было и так понятно, но, возможно, этот хорошо узнаваемый, стилизованный под советское фасад все же работал даже на противников режима. Сложно сказать. Во всяком случае, сегодня, когда единственная легитимная коллективность — это коллективность протеста, всякая индивидуальность, как мы говорили выше, несколько неэтична и подозрительна. На фоне солидаризации разговор о создании самоорганизованной структуры в художественном и культурном сообществе становится опять актуальным. Мне очень хочется надеяться, что это не ситуативное настроение, однако действительное намерение, готовность к участию, совместной работе и взаимоподдержке.

P.S. Вечером 12 ноября 2020 в Минске, в Больнице скорой медицинской помощи скончался Роман Бондаренко. Ему был 31 год. Он жил во дворе, известном как «Площадь перемен», и активно участвовал в протестах. Накануне вечером во двор приехали неизвестные в масках и начали срезать навязанные на заборе местными бело-красно-белые ленты, несколько жильцов, включая Романа, вышли поинтересоваться, что происходит. Молодого человека избили, затолкали в микроавтобус, через два часа из Центрального РУВД его забрала скорая. Он был в коме. Несмотря на все усилия врачей, спасти его не удалось. Роман Бондаренко был выпускником Беларуской государственной академии искусств, художником. Многие новостные ресурсы в сюжетах и статьях упоминали это, маркируя его профессиональную принадлежность.