Илья Будрайтскис: Первый большой вопрос к нашему разговору о заботе и солидарности связан с главным противоречием прошедшего года пандемии — ростом взаимопомощи снизу и усилением контроля сверху. Мы видели не две параллельные линии в реакциях общества и государства на распространение коронавируса, но два полярных способа оценки событий. Первая оптика была представлена целым кругом авторов, самый последовательный и радикальный из которых — итальянский философ Джорджо Агамбен. Эта группа мыслителей рассматривала ситуацию пандемии с точки зрения чрезвычайного положения, связанного с экспансией биополитической власти. По их мнению, контроль над телом и право на жизнь в качестве абсолютного аннигилировали все остальные права. Если раньше дилемма свободы и безопасности предполагала возможность выбора или баланса между этими полюсами, то в ситуации пандемии право на жизнь было провозглашено абсолютным и священным; оно дало возможность полной ликвидации того, что прежде считалось пространством свободы или реализации притязаний, превосходящих право на жизнь. Таким образом, биополитическая власть пришла к своему пределу — к обозначению того самого скрытого субъекта суверенитета, источника власти и права, который проявил себя в чрезвычайном положении. Другая оптика в самых разных вариациях отстаивала позицию, согласно которой пандемия, во-первых, выявила ограниченность капитализма, несостоятельность неолиберализма и веры в саморегулируемую рыночную систему в принципе. В соответствии с этой позицией вспышка коронавирусной инфекции обнаружила первичность социального и, соответственно, необходимость государства как активной социальной силы, которая берет ответственность за воспроизводство общества, а не ограничивает себя лишь полицейским контролем. Стал явным провал всех представлений об отсутствии необходимости в социальной сфере и всеобщем здравоохранении; на новый уровень вышло обсуждение базового дохода: из предмета дискуссии эта идея начала превращаться в реальность — ведь именно в этот период впервые настолько массово осуществлялись прямые безусловные выплаты населению со стороны государств. Наконец, ситуация пандемии обозначила незащищенность работников прекарного труда и необходимость коллективной борьбы за трудовые права. В то же время обратной стороной пандемии стал реальный процесс атомизации и распада общества. Действительно, возможности реального коллективного действия были ограничены, если не полностью ликвидированы: произошла инкапсуляция в приватном мире, что и создало возможность для полицейской экспансии государства в духе чрезвычайного положения. Можно сказать, что сам институт «чрезвычайного положения» получил дополнительное измерение проникновения в приватное — каждый человек в пределах своего жилища стал мини-сувереном, вводящим для себя самого чрезвычайный режим и посредством этого экстраполирующим суверенное решение на свой частный мир.

Так в какой мере все это многообразие позиций находится между собой в конфликте? Или мы можем говорить об их парадоксальном совмещении? 

Стас Шурипа: Сложно не согласиться с тем, что пандемия способствует усилению неравенства — гендерного, культурного, социального, — обостряя противоречия в отношениях индивида, общества и власти. Сегодня эти три инстанции существуют в тесной взаимосвязи, пронизывая одна другую на практически нано-уровне — вплоть до мимолетных впечатлений, слабых сигналов и машинной семиотики. При этом и «голая жизнь» атомизированных индивидов, и коллективные фантазии, и социальные институты, и силовые поля власти — все элементы трехмерного мира действуют и в четвертом измерении коммуникационных сетей. Это цифровое или виртуальное измерение становится новой природой, истоком социальных связей, домом бытия.  Небывалая легкость и быстрота виртуального — это один из уроков начала XXI века — способны не только сглаживать, но и обострять противоречия. Сети и сближают, и отдаляют, они наполнены семиотическими демонами Максвелла, поляризующими, фрагментирующими, атомизирующими. В этом плане пандемия действует как сто лет назад Первая мировая война, ускорившая все процессы и обострившая конфликты своего времени. Тогда технологии, которые должны были вести человечество по дороге прогресса, привели к катастрофе. Сегодня технологии ведут нас к катастрофам, более растянутым во времени, а если говорить о коммуникациях — к ускоренному развитию аппарата контроля. Конечно, это лишь обратная сторона света знаний, которым те же самые мыслящие машины озаряют наш мир.

В отличие от вирусов прошлого, например, испанского гриппа, ковид распространяется не по  деревням, а по сетям. Сто лет назад солдаты ехали на поезде с фронта, потом от вокзалов медленно расходились по деревням, пандемия планомерно шла от больших городов к маленьким, от метрополий к перифериям. Сегодня люди намного более мобильны и двигаются по разветвленным транспортным сетям, чья структура в общем-то повторяется коммуникационными сетями. Соответственно и пандемия вспыхивает сразу во всем мире, создавая ситуацию планетарного чрезвычайного положения. Это всемирное чрезвычайное положение, в свою очередь, продолжает на новом уровне самое начало века, чрезвычайное положение глобальной «войны с террором», начатой после 11 сентября 2001 года. Прозорливый Жан Бодрийяр еще в конце прошлого века указывал на структурное сходство вируса и терроризма как социологических феноменов цифровой эпохи. Акселерация власти-знания, которой сопровождается глобальная чрезвычайная ситуация, — это попытка ответа на глобальную паническую атаку. Ее исток в индивидуальном, в страхе за свою жизнь, превращающемся в страх заражения, страх других. И в сердце государства — тоже страх.

Большинство государств не справилось с вирусом, никакие стратегии не привели к победе, вызывая лишь рост недоверия к властям. Но тот же самый страх обострил массовые ожидания заботы и защиты, и государства, почувствовав свой новый шанс, предстают супер-фукодианскими всевидящими мега-машинами заботы.

В то же время над запустением социальных пространств и руинами публичной сферы парят мириады одиноких космических станций — квартир, где заперты их жители. Они летят в этом космосе страха, открывшегося XXI веку, обмениваясь потоками данных с центрами управления полетом. Страх за себя притупляет и сочувствие к более слабым, например, к тем, кто не может спрятаться дома. Пандемия, почти как некогда Великая депрессия, обостряет ощущение тупика неолиберализма. Это возвращает нас к идее общего в понимании Антонио Негри и Майкла Хардта. Их оптимизм по поводу революционной роли языка и коммуникации, на первый взгляд, может показаться не своевременным. Этот пласт общего — сетевая открытость, виртуальная публичность, лингвистические игры, нематериальный труд — в 2010-е годы поглощался корпоративной архитектурой сетей, инструментализировался, джентрифицировался и уберизировался. Сегодняшние техники контроля и управления, методы пропаганды выросли из возможностей тех же коммуникаций, которые должны были бы, согласно Негри и Хардту, стать семиологическим ресурсом для освобождения.

Вместо этого продолжением коммуникаций стал вирус, превративший людей в физическую угрозу друг для друга. Реальность этой угрозы — симптом общества знаний. Если бы нецифровые технологии, мы бы, наверное, все еще думали, что просто стало больше случаев пневмонии, надо теплее одеваться. Вирус — это, конечно, не медийная выдумка, но отношение к нему полностью медиализировано, определено потоками новостей, статистики, интерпретаций научных данных, прогнозов. Мы видим панораму с множеством точных деталей — шествие инфекции по миру, который тут же, в реальном времени, меняет форму. Глобальное пространство потоков подмерзает и превращается в призрачное распределение данных. Мир, скованный страхом и загипнотизированный знанием. Надеюсь, что маятник качнется и в другую сторону, и начнется эпоха нового чувства свободы и желания радоваться жизни. Возможно, путь к ней лежит через информационное «восстание масс», неожиданное переизобретение архитектуры цифровых коммуникаций «снизу», захват и reclaiming глобальных сетей, как это происходило с улицей и общественными зданиями в 1968.

И.Б.: Ты сделал ряд очень интересных, точных и перспективных замечаний, среди которых я хотел бы в первую очередь прокомментировать тему страха. Как мы помним, гоббсовская идея государства как фиктивной сущности основана на страхе людей друг перед другом. Этот страх восприятия другого как потенциальной угрозы в ситуации пандемии приобрел совершенно открытые и универсальные черты: каждый является угрозой и препятствием для другого. Из эмоции страха, как господствующей и ключевой, Гоббс выводил свою модель государства в качестве воображаемого отношения, у которого отсутствует собственное тело. Бестелесное государство питается страхом реальных физических тел по отношению друг к другу. Эта идея стала чрезвычайно популярной и обрела новую актуализацию в последние десятилетия в связи с либертарианскими фантазиями об облачном государстве, выступающем как безличный, дегуманизированный менеджмент. В соответствии с этой концепцией государство приобретает черты искусственного интеллекта, который будет модерировать отношения между людьми. С другой стороны, в период пандемии парадоксальным образом вернулось другое отношение к государству — у него есть обязанности по отношению к обществу, и именно благодаря этому первое продолжает получать легитимность от второго. Возвращение этой идеи, которое можно было наблюдать за последний год, связано с возвратом к пространственному порядку. Идеи Негри и Хардта, во многом опиравшихся на гоббсианскую перспективу понимания государства, были так или иначе ориентированы на постепенное отмирание границ пространственного порядка в пользу новой ситуации — Империи, в которой уже отсутствует империалистическое пространство разделения и конфликта. Однако пространственный порядок, характерный для начала Нового времени, вернулся именно в ситуации пандемии, когда из-за закрытия границ и связанного с ними проявления суверенитета мы снова ощутили возможность непосредственно почувствовать государство физическим образом. Поэтому, с одной стороны, можно сказать, что пандемия стала великим ускорителем, акселерировавшим процессы, которые мы наблюдали в предшествующие два десятилетия. С другой, она вернула в поле внимания то, что казалось архаичным, отмирающим и неактуальным. На самом деле пандемия не стала реализацией основного противоречия капитализма (на предположении которого так или иначе основаны и акселерационизм, и подход Негри/Хардта). Ведь эта точка зрения предполагает, что есть некий главный структурирующий конфликт, который определяет будущее и создает основания для оптимистического взгляда на рост технологий. Но в ситуации пандемии наоборот — мы увидели сложную констелляцию событий, которые не имели основного источника. Именно поэтому можно было наблюдать, казалось бы, взаимоисключающие явления и тенденции, когда, с одной стороны, мы оказались в ситуации абсолютно свободного обмена между атомизированными телами, но с другой — пережили возвращение пространственного порядка, границ и телесности государства. Все это происходит одновременно и сводит разные и конфликтные по отношению друг к другу тенденции в одной точке в виде большого события пандемии; и оно, безусловно, рождает новую причинность всего последующего развития мировых процессов.

С.Ш.: Возможно, новая причинность, а значит, и форма реальности возникает в силу того, что сами стороны основного противоречия — частное и общественное — переструктурируют ся. Зум и другие платформы создают реальность, в которой они перемешиваются на субатомном уровне, творя новые формы социальной ткани. Это тоже часть процесса переопределения отношений телесного и семиологического, тела и духа. Абстракции материализуются, конкретное развоплощается, оставляя зияния в повседневном. Телесность государства заполняет опустевшие публичные пространства, оставляя на экранах тень — мир-таблицу в духе геометрической абстракции — страны «красной», «желтой», «зеленой зоны». Повседневные условия жизни, наоборот, способствуют радикальной раскоординации тела и духа. Тела томятся в космических станциях квартир, пока дух витает в виртуальных пространствах новостных лент, мессенджеров и сериалов, растворенный в сетях общего интеллекта. Дымка относительной автономии вьется вокруг иммобилизованного и подконтрольного государству тела. Мы почти достигли состояния, которое любят описывать в дистопическом сайфае: тела зрителей планетарного спектакля закапсулированы в коконах и ими питаются машины, которые на основе откачанного из организмов либидо создают увлекательные картинки для нашего сознания, затерянного в лабиринтах глобального спектакля. И пока мы висим в цифровых коконах, десоциализируясь в своих квартирах, государство, наоборот, — мобилизуется, крепнет, рассказывает нам про новые технологии заботы. Ему оказалось намного легче слиться с миром мыслящих машин, чем индивиду.

Похоже, что процесс переопределения, или переизобретения человека тоже ускоряется. Речь об этом идет уже давно — по крайней мере, со времен цифровой революции в конце прошлого века. Разного рода пост- и трансгуманизмы, начиная с тех времен, и служат идеологическим выражением мира интернета и гаджетов. Переопределение тела, духа и возможностей их взаимодействия должно привести к новому пониманию социальности, связей между людьми и роли сообществ. Эта грядущая полифоническая постиндивидуальная субъективность станет ответом сегодняшней неоабсолютистской стратегии государств: «вы разрешаете нам знать о вас все и контролировать каждый ваш шаг, а мы за это позаботимся о сохранности ваших тел в социальных рефрижераторах ваших квартир». Пока что власть-знание наступает, как и во времена абсолютизма. Пандемия идет на фоне растерянности большинства. Здесь можно вспомнить и идею Бернара Стиглера о периоде дезориентации, когда цифровые медиа развиваются так быстро, что не успевают переписывать культуру в новые формы, что порождает историческую психотравму: новые смыслы пропитывают старые образы, размывая ощущение времени и истории. Похожие вещи, хотя и с других позиций, имеет в виду и «темный эколог» Тимоти Мортон, когда говорит об Эре Асимметрии, в которой человек включен в диссонансную музыку сфер нечеловеческих гиперобъектов.

И.Б.: Это очень интересно, потому что в привычной постановке вопроса тело отвечает за действия и поведение, а дух — за ценность и мотив, побуждающий к действию. В ситуации пандемии они полностью меняются местами: тело становится статичной ценностью, которая определяет подвижное действие духа, витающего в этом информационном космосе.

С.Ш.: Тело становится ядром духа.

И.Б.: Да, оно перемещается в сферу ценностных ориентаций из сферы поступка. Дух проявляет себя в мире, в то время как тело остается в покое, защищенном государством.

С.Ш.: Дух — это облако коммуникаций, которое управляется находящимся внутри него телом, а не наоборот, как было в привычной метафизической схеме.

И.Б.: Именно так, и подобное радикальное изменение этих отношений подразумевает новую природу духа, потому что включает в себя, во-первых, некую универсальность и, во-вторых, свое воплощение в социальных формах. Это ставит следующий вопрос: как подобная трансформация может повлиять на перемены в социальных и политических формах? С другой стороны, физическое тело в качестве главной трансцендентной ценности предполагает дискуссию о ценности вообще: если все наши молитвы вознесены к нашему собственному телу, которое все-таки является смертным и не может быть предметом поклонения, то перед нами встает проблема ограниченности и ущербности религии тела.  Впрочем, это говорит о ее временном или ограниченном характере.

С.Ш.: Если мы вступаем в эпоху «после конечности», когда искусственный интеллект и биотехнологии внесут какие-то, еще непонятные коррективы в традиционные представления о бренности тела и компенсирующей ее вечности духа, то и выворачивание наизнанку того, что принято называть традиционной психофизической проблемой, найдет неожиданные и непредсказуемые из сегодняшнего дня формы. Искусство, например, уже давно прикладывает множество усилий, чтобы показать, что дух — это не субстанция, а событие, не вечность, а момент взаимопонимания и взаимодействия тел.

Тем не менее, современное тело пока что подчинено большому нарративу индивидуализма, усиленному глобальной цифровой архитектурой. На чем основана сила социальных сетей? На эго-коммуникации, на беспрецедентных возможностях предъявить свое «Я» всему миру, делать его темой для обсуждения, объектом интереса и подражания для других. А ведь это и есть главная тайна западной цивилизации — невидимый и вездесущий буйный дух Эго. Вероятно, в скором будущем и саму эту цивилизацию, и ее главную тайну ждет радикальное переформатирование. Эго будет уже не «призрак в машине», а, скорее, принцип сосуществования тел в социальных пространствах. Полифоническая субъективность обретет новые горизонты для трансформаций в эпоху биоинженерии и квантовых компьютеров, когда тело будет в большей степени пониматься как конструкция. Оно уже — объект разнообразных манипуляций, но пока они полностью подчинены логике массового потребления, все тем же эго-коммуникациям.

Поэтому сегодняшнее тело — порабощенное семиокапитализмом, изолированное в приватной лингвистической клетке знания и страха — наверное, это старомодное тело, уже неадекватное грядущему сетевому миру сверхсложности и гиперхаоса. Вирусы — это тоже наследие того индустриального прошлого, той последней стадии антропоцена, из которой вышли и дисциплинированные, индивидуализированные, но такие хрупкие тела модерновых людей и их потомков. Неслучайно и ковид, и многие другие мутации вирусов возникают в районах с очень высоким уровнем промышленного загрязнения.

И.Б.: Все это рождает вопрос о том, что общим в перспективе максимальной изоляции и защиты тел остается общность угрозы, так как вирус существует для всех и угрожает всем телам. Неужели это единственное общее, которое у нас остается? Или возможно в этой ситуации воссоздать общее как социальную целостность, которая неизбежно потребует институциональных изменений? Новому общему будет необходимо возвращение экономики под свой контроль — то, что стоит на повестке дня в связи с изменениями климата — и сокращение производства ради интересов каждого, а не потребностей изолированных индивидов. Это вызов социального, который происходит параллельно или вопреки угрозе заражения.

С.Ш.: По крайней мере, сокращение загрязняющих производств. Общее — это в том числе и угрозы: вирусы, глобальное потепление, исчезновение видов животных и растений. Возможно, что в двадцатые годы мир ждут не только политические, но экологические революции, эко-пробуждение множеств, которое и сможет установить пределы промышленному загрязнению и уничтожению биосферы. Для этого экологическая повестка наравне с гендерной и социальной должна занять центральное место в сознании как можно большего числа людей. Если есть такая вещь, как общество, то это не сами по себе индивиды, не корпорации и не государство, а относительно свободные, не зависящих от иерархий коммуникации. Общество в наши времена пронизано архитектурой эго-коммуникаций, которые, при всех их преимуществах, как раз и оказались слишком чувствительными к логикам массового потребления и знания-власти.

Общество, образованное коммуникациями и способное оказывать сопротивление администрирующим и коммерциализирующим силам, — это и есть пространство общего, сочувствия, взаимопонимания. Оно начинается как подвижная среда между телами — с наших движений, жестов, взглядов, с плотного и многоуровневого бытия-в-мире, с вещей невербальных и подавляемых экранной культурой виртуального общения. В наши ожесточенные времена примеров таких пространств сочувствия и взаимопонимания не так уж много. Да, существует множество сообществ единомышленников, и цифровые коммуникации этому способствуют, но они же оказываются и эхо-камерами, поляризующими мнения и возводящими непроницаемые прозрачные стены между носителями разных мнений. Тут вспоминается такое исключение из этого правила. Фото времен сражений между BLM и белыми супремасистами прошлым летом, кажется, в Лондоне. Активист BLM вытаскивает из боя раненого расиста, спасая врага (который далеко не факт, что сделал бы то же самое на его месте). Мне кажется, это обнадеживающий образ сочувствия, способного разрушать стены резентмента.

Это значит, что образы могут не только разжигать страсти, но и призывать к сопереживанию. 

Поэтому искусство как область экспериментального исследования образов обладает большим потенциалом для создания новых форм общественных связей, взаимопонимания, реорганизации отношений тела и духа. Процесс переизобретения человека и общества легче начинать на относительно автономной территории арт-мира. Надеюсь, что и ковид, и другие вирусы смогут в будущем стать если не нашими друзьями, то товарищами, смогут рассказать нам что-то важное, обрести свое место и лицо в обществе сопереживания, и искусство поможет нам найти с ними общий язык.

Москва, 30.12.2020

 

Над материалом работал МАТВЕЙ СЕЛЯКИН