Описывая цепочку событий, предшествующую сюжету своего романа «Нейропат», канадский писатель и философ Скотт Бэккер делает жутковатую конспирологическую зарисовку. В какой-то момент сильные мира сего, или, по меткому выражению автора, «certain planners in certain places», приходят к неутешительному выводу относительно будущего человечества. Какую бы модель или симуляцию они ни прокручивали, она всегда упиралась во всеобщий коллапс из-за нехватки ресурсов или общественной нестабильности. Причина этого — человеческий мозг: безнадежное нагромождение эволюционных атавизмов, структурно неспособное поддерживать долгосрочный проект рационального развития. В итоге на высшем уровне принимается решение взять эволюцию в свои руки и заняться лимбическим дизайном — создать при помощи нейрохирургии оперативников-управленцев с полным приоритетом внутреннего центра принятия решений и расчетов над эмоциями, инстинктами и желаниями. Эти «выпускники» и должны стать лидерами, теневой бюрократией, необремененной наследием каменного века и способной мыслить по-настоящему масштабно.

Ничем хорошим это не оборачивается. Результатом программы становится операция под названием нейропластия плоского аффекта, вместо идеального агента создающая социопатического монстра, для которого боль и удовольствие слеплены в единый ненасытный снежный ком, как для дофаминовых мышей из экспериментов Кристиана Люшера. Отчасти это можно списать на то, что ради завязки сюжета что-то должно пойти не так, отчасти на то, что Бэккер видит себя неохотным евангелистом, пытающимся найти баланс между эн тузиазмом и предостережением. Но от изначального вердикта нашей видовой некомпетентности так просто не отмахнуться, поскольку он представляет собой всего лишь приукрашенную версию селларсовской научной картины человека. Ее можно обобщить так: мы материальные объекты в материальном мире, один из двухсот с лишним видов приматов, животные — не наполовину, не на четверть, а на все 100%. Ни одно из приписываемых нами себе качеств не выходит за рамки органической биомеханики наших тел, а общество — это отыгрывание индивидуальной особью социальных алгоритмов.

Последние 30 лет эта картина активно дополняется данными о работе мозга на клеточном и молекулярном уровне. Сегодня когнитивные нейронауки — «главный биомедицинский фронтир» и самый масштабный исследовательский проект в истории с объемом финансирования, исчисляемым сотнями миллиардов долларов^[1]. По этическим соображениям к людям в основном применяются неинвазивные методы с низкой разрешающей способностью. Но даже на этом уровне полученные данные решительно не подтверждают старую гуманистическую идею о сознании как первоисточнике решений и «картезианском театре», дающем более-менее корректный обзор самого себя через интроспекцию^[2]. Субъективно мы чувствуем только самые поверхностные, конечные проявления работы мозга, в отрыве от производящей их динамики, поэтому наше интроспективное знание себя очень ограничено. Наше восприятие легко обвести вокруг пальца, наша память неточна и постоянно переписывается в угоду себе, групповой солидарности и просто чтобы скрыть несостыковки, а наше мышление подвержено влиянию бесчис ленных когнитивных искажений^[3]. То, что мы ощущаем как единое сознание, на деле имеет модульную природу и состоит из множества механизмов, не всегда связанных и выборочно отключаемых — случайный хор «мокрых машин», развившихся отдельно, в ответ на разные давления среды, иногда в ущерб друг другу^[4].

Такая экстериоризация себя, собственного образа, приводит к кризису интенциональности — представления о мире как наполненном акторами со своими намерениями и повестками. А поскольку биомеханическая модель сознания подразумевает атрофию таких донаучных категорий, как смыслонаделение и смыслосодержание, Карузо и Фланаган описывают ее последствия как третью волну экзистенциализма — нейроэкзистенциализм^[5]. Если экзистенциализмы Ницше и Сартра искали фундамент свободного выбора, смысла и морали в отсутствие религиозных или общественно-культурных авторитетов, то нейроэкзистенциализм ставит под вопрос материальное существование самого акта «выбора» и конста тирует исходящую из этого тревогу. Для Сартра разум все еще обладал автономией от детерминистских законов природы и сам контролировал свои действия как необъяснимое объясняющее, свободное вопреки всему. Нейродискурс трактует все эти ощущения как фигменты рекурсивного мышления — иллюзию, которую мы не можем не испытывать. Впрочем, есть и более простой аргумент «каузального исключения»^[6]. Если работа мозга состоит из отслеживаемых нейрохимических процессов, то мифические термины «сознание» и «воля» оказываются каузально инертными (читай, безработными), и им просто незачем оставаться в обиходе. То есть нейроэкзистенциализм разрешает дуализм разума и тела не диалектическим, а элиминативистским способом. Перефразируя Пола Черчленда, психология — это нейрофизиология вслепую^[7].

Гуманитарные дисциплины традиционно заведовали интенциональностью, поэтому с их стороны такие радикальные притязания на территорию воспринимаются в штыки. Целое профессиональное поле оказывается под угрозой разжалования до уровня «эвристических» разговорных практик. Стандартная реакция его участников — окопаться в районе пресловутой ложной эквивалентности «физиков и лириков». Но сами их ответы очень хрупки: они либо ставят на пути нейроповорота псевдопроблемы, изначально исходящие из употребления интенциональной терминологии (квалиа, сложная проблема сознания), либо ретируются к аргументации в духе «бога белых пятен» (пока рано утверждать, еще не все известно), либо просто производят софистские стенания и интуитивные заявления (нельзя же все вот так редуцировать). Также популярна комичная инверсия аргумента Черчлендов: наука — это плохая философия. У нее якобы просто не хватает концептуальных ресурсов, чтобы увидеть, что любая попытка выйти за пределы репрезентации сама себя вписывает в репрезентацию. Иногда нейронауки начинают новый виток этой интеллектуальной чехарды, предлагая исследовать нейрофизиологию гуманитарности^[8]. Неподъемные психологические формулировки раскладываются в набор «простых проблем», в решении которых нет принципиальных ограничений, кроме технологических — например, как в мозгу конструируются различные нюансы опыта от первого лица, или как устроена сама уверенность в унитарности собственного сознания.

Некоторые гуманитарии признают, что битва ими уже проиграна и «префикс нейро- выиграл, подчинив себе саму критику»^[9]. Когда стихают выстрелы и рассеивается дым, эмпирические, измеримые, воспроизводимые доказательства все-таки одерживают эпистемическую победу над вещами, которые существуют только на словах. Мы уже живем в нейро-фармакологической реальности с антидепрессантами, медикализацией детского образования и проникновением нейродискурса в судебную практику^[10]. Ожидается, что шах и мат в этой дискуссии поставит мозговой имплантант, откроющий дорогу к прямой стимуляции нейронов, а значит, и потенциально любых психических состояний. Но чем более «гуманитарна» дисциплина, чем дальше она отстоит от строгости научной методологии, тем сильнее в ней интеллектуальный рефлекс объявить все это «сциентизмом»^[11].

Искусство можно назвать самой гуманитарной из всех дисциплин и самым спекулятивным уголком человеческого знания. Здесь неприкасаемость субъекта возведена в принцип, а механизм творческого порыва не подвергается сомнению, анализу или редукции. Его вообще не рассматривают как механизм. Искусство можно назвать и самым либеральным из liberal arts — не только благодаря гибкости связок между вложенной энергией и рыночной стоимостью, но и по причине наименее регулируемых стандартов качества. В искусстве разрешено делать самые безответственные и беспочвенные выпады и утверждения. Его очевидный блеф раскусывали много раз, но оно всегда собирает вокруг себя критическую массу последователей, будь то искренних или ироничных. Поэтому в целом художественный дискурс — это территория самой закостенелой интенциональности.

Если какая-то область искусства и могла проникнуться нейроэкзистенциальными веяниями, так это сайнс-арт. Но здесь чаще встречаются либо нарциссические акты, где художник играет в безумного ученого, либо декоративное использование визуального языка научных пособий, фМРТ и микроскопии. Второе направление получило название «нейро-арт» и представлено такими авторами, как Эндрю Карни, Энни Каттрелл, Сьюзан Алдворт, и в ряде работ Хелен Чэдвик^[12]. На этом фоне очень симптоматично выглядит вездесущий кураторский язык о «диалоге» между наукой и искусством, скрывающий подлинную асимметричную динамику между ними. Наука не просит искусство о кооперации — это искусство не уверено в себе и стремится навязаться к науке в поисках рычагов для собственной легитимации. Для ученых искусство всегда останется в лучшем случае темой не первой важности, в худшем — досуговым развлечением или вовсе переводом материалов. Для художников наука — недостижимым авторитетом^[13]. Джеймс Элкинс называет такой диалог «пьяной беседой», полной взаимного непонимания^[14]. У историков и кураторов обычно очень слабый уровень интереса и погружения в технические детали, а такая фундаментальная вещь, как научный метод, остается абсолютно неосвоенной территорией для искусства. И напротив, ученые, пишущие о художественном восприятии, будто бы находятся в счастливом неведении относительно низкого качества работ, которые они используют в своих исследованиях.

Где же находится точка входа для теоретически проработанного искусства, осознающего свое положение в мире, изменяемом нейроэкзистенциализмом — в мире, где субъект вынужден жить со знанием собственной иллюзорности? Вернемся к Бэккеру, который разрабатывает свой собственный бренд нейроэкзистенциальной тревоги под названием семантический апокалипсис^[15]. С одной стороны, он совпадает с упомянутым выше развенчанием культа смысла, его «теоретической» смертью. Но смысл умирает не только для-нас, но и через техно-медиированное разрушение его когнитивных экологий. Мы оказываемся в окружении огромного количества «псевдо агентов», заточенных под взлом нашего доверия и эксплуатацию нашего анцестрального ландшафта когнитивных уязвимостей. Знакомые примеры — чатботы, разговорные интерфейсы и медийное поле, искажающее оценку среды преобладанием сигналов об опасности. Бэккер также упоминает фильтр-пузыри в интернете, где отсутствие сдерживающих контрперспектив и сплетение ложных убеждений с групповыми идентичностями запустило коллапс всей системы межличностной коммуникации.

Здесь открывается довольно обширное пространство для критики «лимбического капитализма»^[16] как системы в состоянии компульсивного поиска сверхнормальных стимулов и траекторий самообмана. Исторически и само искусство самозабвенно участвовало в этом процессе через «погоню за красотой» и чувственным удовольствием. Сознательный интерес к воздействиям, вызывающим автоматичные и гарантированные реакции, присутствует в традиции работ, эмулирующих экспериментальные среды — от «Time Delay Room» Дэна Грэма (1974) до наблюдательных комнат Валентина Фетисова. В более легкомысленном ключе это же можно усмотреть в психосексуальной живописи Лизы Юскэвидж или серии «Выбор Народа» Комара и Меламида. Искусство, работающее с оптическими иллюзиями, имеет довольно плохую репутацию в арт-историческом нарративе (исключением являются художники движения «Light and Space»), но тоже вплотную подходит к этой проблематике. Если перевести его фокус на осечки и сбои в мышлении, можно представить себе когнитивный оп-арт, без обязательной визуальной составляющей.

Эти практики объединяет прощупывание фактуры собственных глубинных ограничений, поиск мест приложения давления на базовые границы восприятия. На обратной стороне этих границ находится собирательное качество нейронеразличимости, своеобразная золотая жила для будущего промышленно-коммерческого освоения. Обладающий им объект структурно противостоит обработке мозгом именно благодаря эксплуатации ландшафта распознавательной и аналитической механик. Отдаленный, но не невозможный сценарий — использование нейронеразличимости в качестве художественного медиума, выстроенного «снизу-вверх» в реальном деловом сотрудничестве с нейронаукой. Стоит сразу заметить, что через эту концепцию можно (и даже правильнее) рассматривать и большой пласт уже существующей материальной культуры с особым уровнем техногенности, где человеческий инженерный вклад заключается в том, чтобы запустить сложный аналоговый процесс, не встречающийся в чистом виде в природе, создав для него только самые общие условия. В искусстве такой метод с очень ограниченным успехом применяется в процессуальной абстракции. Результат не гарантирован, но периодически удается достичь специфического сопротивления попыткам пристыковать какую-либо репрезентационную или дискурсивную рамку.

Участие средовых факторов в создании работы вносит набор паттернов, которые сознание неспособно сгенерировать через субъективное творчество. В этом усматривается эпистемическая параллель с контринтуитивностью научных открытий: работа, сопротивляющаяся распознаванию, требует тех же когнитивных усилий, что и сопоставление научной картины человека с тем, что мы знаем о себе по наитию. Отсутствие интерфейса не дает вниманию подойти слишком близко к порогу рефлекторной радости узнавания. В ранних и наиболее известных картинах Джейкоба Кэсси это было достигнуто зыбким недозеркальным качеством поверхности, полученным при помощи электролиза в гальванической ванне — процесса, который он отработал на панцирях лобстеров. Это пример процессуального сокращения роли автора — своеобразного шага навстречу нейроэкзистенциальной угрозе «вечно уменьшающейся агентности»^[17]. На второй выставке были показаны постинтенциональные формы с неровными краями, оставшимися после обрезки регулярных холстов, акцентированные собранными специально для них подрамниками. Последний проект Footage состоит из фотографий поверхности листов ОСП с сугубо промышленной фактурой, на которой глазу негде остановиться.

Типовая критика процессуальной абстракции характеризует ее как импотентное искусство, не представляющее опасности для существующих властных динамик. Ключевое качество современности как раз заключается в том, что в сопоставлении с масштабом нейроэкзистенциальных мировоззренческих сдвигов прагматизм таких упреков начинает казаться слишком локальным и теряет приоритет в экономике внимания. Джерри Фодор как-то сказал, что если мои желания и убеждения не являются причиной моих действий, «то все, что я когда-либо знал — ложь, и это конец»^[18]. Вероятно, что масштаб и контринтуитивность этого шока превзойдут эффекты предыдущих экзистенциализмов, и продлится он дольше. Уже давно оказавшись вне христианской палеоэтики «искупления через самоистязание», мы до сих пор не можем поверить, что возможен как вечный режим грешного удовольствия, за которым не последует расплаты (лимбический капитализм), так и незаслуженный, неожиданный апокалипсис, который с той же вероятностью может нас настигнуть, даже если мы все сделаем правильно.

Примечания

1. ^ Статистика Национальных институтов здравоохранения США за 2012–2017 годы.
2. ^ Dennett D. Consciousness Explained. Back Bay Books, 1992. P. 107.
3. ^ Bakker S. Back to Square One: toward a post-intentional future. Scientia Salon, 2014.
4. ^ Levy N. Choices Without Choosers. Toward a Neuropsychologically Plausible Existentialism. // Neuroexistentialism. Meaning, Morals, and Purpose in the Age of Neuroscience. Oxford University Press, 2018. P. 115.
5. ^ Caruso G., Flanagan O. Neuroexistentialism. Mea­ning, Morals, and Purpose in the Age of Neuroscience. Oxford University Press, 2018. P. 2–5.
6. ^ Glannon W. Behavior Control, Meaning, and Neuroscience. // Neuroexistentialism. P. 153.
7. ^ Psychology is folk neuroscience
8. ^ Irvine E. Consciousness as a Scientific Concept. A Philosophy of Science Perspective. Springer Science, 2013. P. 9.
9. ^ De Vos J. What is critique in the era of the neurosciences? // Neuroscience and critique. Exploring the limits of the neurological turn. Routledge: 2015. Процитировано в статье Филатова А. Что нам делать с нейронауками? От эпистемологии подозрения к эпистемологии заботы // Социология власти. № 2, 2020. Также см. различные «компромиссные» позиции, такие, как прагматизм Деннета и иллюзионизм Кита Франкиша.
10. ^ Внедрение в юридическую практику подробно раскрыто в сборнике Карузо и Фланагана. По утверждению Бэккера, медикализация подрывает основания для личностных суждений, а «внутренняя самодисциплина» в некоторых контекстах объявляется недопустимым или даже вредным дискурсом. 
11. ^ Ася Филатова цитирует Роджера Кутера о том, что отстаивание свободы перед лицом монологического авторитаризма науки — это «профессиональный долг» любого критического мыслителя. В более свежей полемике, связанной с борьбой за права уязвимых групп, используется обвинение в пристрастии к научному методу и рациональному мышлению как признаку привилегированного белого евроцентризма.
12. ^ D’Souza C. Art and Neuroscience: The Historical Emergence and Conceptual Context of Neuro-Art. Jacobs University, 2012. P. 19
13. ^ Это было хорошо заметно на недавней выставке «Новая антропология» в Институте физиологии имени И.П. Павлова, где сотрудники института демонстрировали доброе снисхождение к выставленным работам, как к невинным играм в лаборатории, а один ученый на дискуссии тактично признал за художниками приоритет в «вопросах эстетики».
14. ^ Elkins J. Aesthetics and the Two Cultures. Why Art and Science Should Be Allowed to Go Their Separate Ways // Rediscovering Aesthetics. Stanford University Press, 2009. P. 34.
15. ^ Bakker S. On the Death of Meaning // New Directions in Philosophy and Literature. Edinburgh University Press, 2019. P. 164
16. ^ Courtwright D. The Age of Addiction. Harvard University Press, 2019. P. 6.
17. ^ Nadelhoffer T. The threat of shrinking agency and free will disillusionism // Conscious will and responsibility: A tribute to Benjamin Libet. Oxford University Press, 2011. P. 173–188. 
18. ^ Fodor J. Making Mind Matter More. // A Theory of Content and Other Essays. MIT Press, 1990. P. 137–159.