Колотушка тук-тук-тук…
Н. Заболоцкий

В этой заметке я буду исходить лишь из одной неолиберальной идеологемы: представления об индивиде как о собственнике-предпринимателе, обладающем определенным количеством атрибутов, объектов и возможностей, и, соответственно, представления об интеракции между индивидами как о сделке, где происходит обмен чем-либо, чем они владеют. Я буду говорить о том, какой ракурс на несостоятельность этой идеологемы может дать психоанализ, и в этом же ракурсе прокомментирую работу Анастасии Рябовой «Случай “стука по чужому столу”», ставящую под вопрос, во-первых, концепцию социальной интеракции как обмена тем, чем владеешь, во-вторых, коррелирующую с неолиберализмом экономику событий.

Также я буду говорить о любви.

 

Обмен и вне его

Психоаналитические отношения — пример отношений, не вписывающихся в неолиберальную модель человеческих интеракций как торговой сделки, хотя со стороны они могут выглядеть именно так. Ведь рамка психоаналитической встречи напоминает рамку платной услуги: двое встречаются, что-то происходит, затем один из них отдает деньги другому, и они расстаются. Теми же словами можно было бы описать визит к врачу, к секс-работнику, к наркодилеру. Но какую же тогда услугу, какой объект предоставляет аналитик посещающему его анализанту? И почему эта встреча нередко повторяется вновь и вновь сообразно некоему ритму, некому биению?

Когда приходят к врачу, секс-работнику или наркодилеру — знают, зачем пришли: тут их избавят от той или иной боли, предоставят ту или иную секс-услугу, выдадут то или иное психоактивное вещество. Визит же к аналитику не гарантирует получение именно того, что требуется. Более того, анализ делает ставку на своего рода чудо:  возможно, происходящее в кабинете как-то коснется того, что потребовать напрямую не получается — например, того, что касается вопроса о желании. Недаром ответ аналитика иногда производит действие, напоминающее эффект от реплики, венчающей тот или иной анекдот и приводящей к парадоксальному, но закономерному исходу из тяжбы требования. (— У вас эклеры свежие? — Я бы не советовала… — А кексы? — Возьмите лучше эклеры…)

Аналитик занимает место того объекта, который оказывается в остатке от любого адресованного Другому требования: объект, который Лакан назвал объектом а, объектом-причиной желания. Здесь важно, что этот объект а, который и приводит человека на анализ, — это не наличное сущее, которое можно было бы пустить в обмен, но то, что обмену не подлежит: например, неустранимое ощущение избытка, присутствия инородного объекта в теле, или же другое — не избыток, но обнаруживаемая в отношениях с Другим нехватка-к-бытию — лакановское выражение manque à être можно было бы перевести на русский именно так по-хайдеггериански. В любом случае, речь о том, что, являясь остатком первоначального аутоэротизма в диалектике отношений субъекта с Другим^[1], касается отношения этого субъекта к его телу — но также и к Другому. Объект а — портативная форма присутствия Другого как бытия по ту сторону возобновляющегося требования: например, в форме орального или анального объекта, взгляда или голоса.

Но чтобы этот особый объект а обнаружился в психоаналитических отношениях, необходимо очертить место, отделенное от предуготованной цепи обмена, цепи отсылок, цепи сплетенных в смыслы языковых единиц. Например, это место может быть очерчено ценой перебоя, ценой разрыва в этой цепи — такой разрыв может возникнуть как запинка и оговорка в речи анализанта. Но если аналитик хочет именно на этом месте произвести такой разрез в речи, который был бы способен очертить искомый, не подлежащий обмену объект а, то аналитик сам должен выступить своего рода распоркой, которая не дала бы открывшемуся разрыву сразу же быть зашитым (как обычно мы сразу же зашиваем свою оговорку, поправившись и уяснив себе ее возможный смысл): например, остановить сеанс, очертив заявившую о себе нехватку-к-бытию как не редуцируемую, не зашиваемую дыру.

Здесь не место уходить в подробности психоаналитической практики — отмечу лишь, что объект а — не единственная вещь, не подлежащая в ней обмену: есть также травматическая отметина языка, в своей материальности не сводимая к языковой единице как месту в системе языковых значимостей^[2].

Но из сказанного уже видно, что проходящего психоанализ субъекта невозможно описать подобно фигуре индивидуального предпринимателя, владеющего теми или иными ресурсами, наделенного теми или иными атрибутами. Анализ метит, скорее, во что-то, чем данный конкретный субъект не владеет, даже если это что-то всегда при нем, — метит в то, с чем субъект не совладал. Это «не совладал» есть проклятие каждого, его симптом, его, говоря словами Лакана, версия «изгнания из сексуальных отношений»^[3]. Анализ обнаруживает в этом проклятии субъекта шанс излечения — ценой осведомленности субъекта об этом проклятии как о неизлечимости своего человеческого бытия — ценой трансформации симптома до состояния, где в нем уже невозможно видеть подлежащий починке изъян, исправимое стечение обстоятельств или недостаток ресурсов.

Все это имеет прямое отношение к любви. Что-что, а представление о любви как об обмене чем-то, чем обладает каждый из партнеров (например, обмене заботой), совершенно неадекватно: одна из формулировок Лакана касательно любви звучит как давать не то, что имеешь, но то, чего не имеешь. И то, с чем встречается любящий в своем партнере — это, в конечном счете, те отметины, которые оставило на каждом пресловутое «изгнание из сексуальных отношений», которое любовь отчаянно претендует восполнить.

Денежная оплата как завершение психоаналитической встречи выполняет важную роль рубежа между не включаемым в обмен и обмениваемым, между уклоняющимся от эквивалентности и подчиненным ей: деньги, универсальный эквивалент, — объект, не просто включенный в сеть отсылок, в цепочку обменов, но основанный на ней и в каком-то смысле сам ею являющийся. Деньги в анализе существуют на этом пограничье: есть мир обмена, но мир этот выстроен вокруг того, что обмену не подлежит; или иначе: то, что не подлежит обмену, кадрировано тем, что можно обменять, обрамлено тем, чем можно уплатить^[4].

 

Стук

Стук. Что это? «Может, сердца, а может, стук в дверь»? Симптом любви, просьба о допуске, извещение о присутствии, суеверное упреждение опасности?

Стук — связан с предчувствием Другого, но это Другой, замерший на пороге, еще не вполне находящийся тут: стук сердца при приближении любимого, стук, защищающий от вторжения злого духа.

Стук — элементарная форма ритма, форма повторения единичного элемента — напоминающая повторение вопрошания в том или ином длинном анекдоте, оттягивающая итоговую развязку. Повторение требования люб­ви, повторение аналитического сеанса, повторение, оставляющее что-то в резерве: место объекту а в остатке этого длящегося ритма. Если ему и есть место, то в паузе между ударами: не прокрадется ли действительно в этой тишине властный Другой — Другой в обличье голоса?

Эта связь стука с вопросом о Другом может быть переведена в форму мучительной зависимости субъекта от конструируемого им Другого — я говорю о «Случае “стука по чужому столу”» Рябовой: речь и о не-владении пресловутым столом, и о попытке превращении стука как события в объект, который можно было бы передать в собственность Московского музея современного искусства, и о драматической коллизии, приведшей к саморазрушительному изъятию работы автором с уже открывшейся выставки.

В статье Александры Новоженовой «Дар бедняка»^[5] подробно комментируется работа Рябовой. Я с сокращениями приведу цитату из этого текста. «В своей … работе «Случай “стука по чужому столу”», сделанной в 2016 году для Московского музея современного искусства, Анастасия Рябова пытается осуществить то, что сама она называет ”неудобным даром”. Специально для передачи в дар музею Рябова сконструировала (в ее терминах) ”проблематичный артефакт”, которым является стук по чужому столу. … На самой выставке была представлена документация юридически продуманного реэнактмента передачи стука по чужому столу в присутствии нотариуса и свидетелей … и проведен “Экспресс-конгресс” с участием музейных сотрудников, юристов и теоретиков. По итогам конгресса музей, как предполагалось, должен был расшифровать и выставить в том же помещении документацию, на основании которой Рябова собиралась вынести резолюцию. Эта резолюция, в свою очередь, должна была лечь в основу совместно составленных Рябовой и музеем рекомендаций для Министерства культуры по изменению принятой инструкции музейного хранения. Эти шаги сделали бы возможным запуск передачи в дар музею “Стука по чужому столу”. Реэнактмент и документация были выставлены, конгресс проведен, но дальнейшие шаги музей совершать не торопился. Он был готов выставить временный и как будто партиципаторный ”проект” и, конечно, организовать в его связи яркое событие (“Экспресс-конгресс”), но этот проект интересовал его лишь как видимость, то есть буквально как артефакт — но не как проблематичный артефакт. Музей не готов был начать работать над своим законом. Расшифровка конференции и видеодокументация запаздывали — у музея были другие дела, а ”работа” уже была выставлена. “Халатность” музея в отношении ее неудобного дара — вероятно, музей тогда не понял еще, что непринятие дара равносильно объявлению войны, — заставила Рябову совершить непозволительный с точки зрения деловых отношений художника и институции акт. Она лично сняла работу из экспозиции. Есть обидчивые любовники, которые после разрыва забирают все, что они дарили».

Такая попытка очертить «то, чего не имеешь» и вручить это Другому, который об этом и не просил, как отмечает Новоженова^[6], — конструкция отчаянной любовной драмы. Драма эта, однако, адресована партнеру, не наделенному отдельным телом. «Случай “стука по чужому столу”» — попытка сборки конструкции из нескольких тел и бестелесных элементов, связующим звеном среди которых выступает сам стук. Реализацию проекта сопровождало производство и распространение Рябовой бумажек с бесчисленно повторяющимися буквами «тук тук тук», часть из которых имела форму вырезанных цветочков и сердечек — ключевых символов любовного дара — множественных аватаров объекта а.

Производство событий, точнее, ивентов, и хранение наследия — две функции современного музея, противопоставляемые друг другу, как тяготеющие к логике неолиберальной и, соответственно, к логике социального государства^[7]. Первая логика — скольжение множества постоянно возобновляемых уникальных интеракций, вторая — идея стабильного всеобщего депозитария. В первой логике другой предстает как равный тебе, с которым вы производите обмен чем-то, чем вы уже владеете или что способны генерировать, во второй — Другой есть сокровищница. Работа Рябовой направлена поперек этого противопоставления — не просто потому, что она пытается переплести две указанные функции музея, но и потому, что она подрывает их обе: во-первых, тут конструируется тот объект, которым сама Рябова не владеет, и, во-вторых, этот объект нацелен на место в Другом, которое этому объекту заранее не предусмотрено.

Неолиберальная концептуализация субъекта в его отношении к Другому ложна как минимум там, где ставится вопрос о любви. Именно это позволило мне объединить в одном тексте психоаналитические отношения и работу Рябовой с ее вызовом Другому. Ведь одна из движущих сил психоанализа — любовь в переносе.

А бьющееся «тук тук тук» сердце, почитаемое за орган любви (в рисунках Рябовой есть и иные органы любви), — не есть ли оно то, чем ты сам не вполне владеешь?

Примечания

1. ^ Лакан Ж. Семинары. Книга 10. Тревога (1962–1963). М.: Гнозис/Логос, 2011. С. 284.
2. ^ Здесь я говорю в терминах Фердинанда де Соссюра.
3. ^ Лакан Ж. Семинары. Книга 20. Еще (1964). М.: Гнозис/Логос, 2011. С. 172.
4. ^ Подробнее о функции денег в анализе можно прочесть в статье Бассольс М. Деньги, время и не-все // Международный психоаналитический журнал № 9 (в печати).
5. ^ Новоженова А. Дар бедняка. // Разногласия № 10. Доступно по https://www.colta.ru/articles/raznoglasiya/13222-dar-bednyaka.
6. ^ Там же.
7. ^ См. Бикбов А., Напреенко Г. Из энциклопедии музей превращается в презентационную площадку // Разногласия № 2. Доступно по https://www.colta.ru/articles/raznoglasiya/10484-iz-entsiklopedii-muzey-prevraschaetsya-v-prezentatsionnuyu-ploschadku.