Плоские политонтологии

Чем доступнее технологии производства образов, тем быстрее они двигаются и сильнее влияют на жизнь сообществ. В цифровых средах их власть непредсказуема и молниеносна. Подобно призракам, образы проходят сквозь барьеры сознания; они фасцинируют, обездвиживают, гипнотизируют, но при этом заставляют и действовать. Образы вызывают смех, страх, наслаждение, обиду, гнев — аффекты, способные как объединять, создавая ощущение причастности, так и разделять, перекраивая социальные связи. Образ — место встреч присутствия и отсутствия, близкого и далекого, идеи и тела.

Откуда приходят образы? Может быть, их исток — некая особая субстанция, образность? Обычно то, что предстает субстанцией со спекулятивных позиций, с критической точки зрения оказывается действием или процессом. Образность — способность воспринимать образы, симптом нейрокогнитивной мутации, в силу которой быть человеком означает чувствовать переносные смыслы. О том, что эта способность (воображение) миметична — знали еще древние греки. Сегодня, благодаря ей, обитатели глобальных коммуникационных сетей видят множество ярких и волнующих вселенных там, где сталкиваются и взаимодействуют технологии, языки, тела, социальные, психические и экономические системы.

Мимесис — это не только способность живых существ к подражанию, но и загадочная власть образов над реальностью, считавшаяся разновидностью волшебства уже в доисторических обществах. Изображение позволяет управлять изображаемым; образы хранят «королевскую дорогу» к душам своих референтов — в этом и есть их смысл с точки зрения анимизма и магии. В эпоху глобальных цифровых коммуникаций действуют не только архаические предрассудки, но и другие, более масштабные силы. Каждый образ создает своего зрителя посредством различных каналов на сознательном, эмоциональном и кинестетическом планах, имплантируя собственную модель реальности в тела потребителей. Как и архаическая магия, массовые идентификации и отчуждающее воображение черпают силу в бессознательном подражании; отличие нашего времени от архаики в том, что сегодня главным объектом подражания выступает машинное, техническое, абстрактное.

Образы обретают самостоятельность, превращаются в источники действия. Эволюция цифровой техники меняет форму реальности посредством потоков образов, чья мобильность, легкость и текучесть непрестанно растет. Локальные вычислительные сети, сжатие данных, беспроводные технологии и другие открытия конца прошлого века помогли создать открытую инклюзивную архитектуру сетевых коммуникаций, способствующую неограниченному производству идентичностей. Но как нередко бывает, цветение сложности становится легкой добычей иерархий и вертикалей. Вместе с новыми идентичностями в ХХI веке просыпаются и духи места, и древние чудовища. Их притягивает «темная материя» социального — вытесненные тревоги, неуверенность и резентмент. От присущей цифровым сетям фрактальной симметрии — как наверху, так и внизу — больше не ждут освобождения, как в эпоху постмодерна. Теперь локальные сети легко создают собственные нарративы, традиции, прошлое и другие культурно-политические инструменты. Невидимые стены растут уже не по указанию метрополий, а имманентно, в силу фрактального повторения глобальных моделей и «лучших практик».

Симметрия как ключевое свойство коммуникаций — вещь не совсем неизвестная. Обмен образами или коммуникацию можно представлять себе по-кантовски — как дело договорное и обеспеченное «золотым запасом» трансцендентального доверия. На практике более распространен диалектический фьючерс кожевской борьбы, порождаемой симметрией желаний. Сетевая эпоха не снизила накал противостояний, как могло показаться на ранних стадиях цифровой революции, а наоборот — принесла больше симметрии, больше повторения и напряжения, больше стратегий конфликта.

Симметрия — это и главное свойство микромира элементарных частиц, который описывает квантовая физика. Мир этот значительно ближе к повседневности, чем кажется на первый взгляд. Квантовая реальность, как и семиокапитализм, настолько сложна и подвижна, что микропроцессы, слабые сигналы, эфемерное, мимолетное и виртуальное способны производить внезапные и масштабные эффекты. Коммуникационными сетями, как и элементарными частицами, управляют силы условной природы: вероятностной, статистической, виртуальной. На глобальных аренах семиокапитализма сталкиваются и конфликтуют различные логики: либидинальная экономия и эволюция техники, производство знаний и борьба нарративов, пульсации ожиданий и переформатирование исторического опыта.

Квантовый мир пуст и в то же время наполнен виртуальными событиями. Противоположности не сдерживают, а только подстегивают друг друга: одновременно растут разнообразие и стандартизация, коммуникации и контроль. Развиваются связи и множатся разрывы: между машиной и человеком, вертикалями и горизонталями, образами и смыслами. Производство и циркуляция образов и нарративов неудержимо растут, но классическая публичная сфера при этом пустеет. В лучах массовых коммуникаций, в идеологических и технологических силовых полях индивидуумы утрачивают целостность, превращаясь в вероятностные облака субличностных ситуативных качеств и числовых абстракций — номеров, паролей, пин- и QR-кодов, личных данных и цифровых следов.

Эти субъективности — не индивидуумы, социальные атомы, а элементарные частицы, в которых страсть к Реальному сталкивается с коллективными фантазиями и пустотностью символических сущностей — профилей, аватаров, IP-адресов, юзерпиков. Квантовое — это слабые, обитающие в коллективном и массовом силы и феномены, которые действуют под, до или помимо личности. Мозаичная ризоматическая субъективность Делеза и Гваттари и есть портал в квантовый мир. Пластичность и текучесть, дискретность и распределенность сетевого интеллекта помогают его формациям, подобно колониям организмов, удерживать связь и адаптироваться к волнам кризисов.

Cемиокапитализм, как и квантовая реальность, не поддается полному и непротиворечивому описанию в рамках какой-либо общей теории. Мы лишь чувствуем тотальность миросистемы в разнообразии ее проявлений, в волнах разрушения и созидания, мозаичности и полифонии, но сама эта тотальность превосходит возможности воображения, оставаясь при этом невыразимой. Глобальные платформы структурируют множественность с помощью локальных сетей. Формы жизни огромного числа субъективностей, включенных в эго-коммуникации, питают либидинальной энергией технополитические системы, определяющие метрику и топологию социальных пространств. Производство идентичностей определяют медийные форматы, алгоритмы и протоколы. Как и в мире элементарных частиц, здесь господствует неопределенность, нелинейные темпоральности и роевое сознание, манифестируемое набором дискретных состояний, случайных, но предсказуемых, как набор фото в профиле в соцсети.

 

Этика и физика

Одна из влиятельных теорий квантовой реальности изложена Карен Барад в книге «Встреча с Вселенной на полпути» и более поздних статьях. Барад считает, что пришло время объединить онтологию, эпистемологию и этику в единую теорию. Разделять бытие, познание и поведение — значит ограничивать себя условными разделительными линиями, проведенными кантианской рациональностью в соответствии с представлениями, сложившимися еще в эпоху паровых машин. Барад — специалист по квантовой физике, дисциплине, из которой и возникла научная сверхидея ХХ века о построении «единой теории всего». Поэтому ее проект этико-онто-эпистемологии предлагает открыть границы между мирами субъективного и объективного. Агентский реализм Барад — это версия философии нового материализма, стремящейся преодолеть систему координат классических наук о природе с их субъект-объектными дистанциями, презумпцией нейтральности познания и рационалистическим принципом корреляции разума и мира.

Законы этики, познания и природы одни и те же. Это вытекает из принципов плоской онтологии, объединяющих самых разных представителей нового материализма. С другой стороны, примерно так думали и великие спекулятивные мыслители до-кантовского периода — например, Спиноза, считавший этику почти что разделом геометрии. Дух спекулятивной философии возвращается в ХХI веке, но не для того чтобы сковать просвещенный разум тьмой метафизических догм, а чтобы открыть для нашего времени новые инструменты и способы борьбы за освобождение, передний край которой сегодня находится в поле политик идентичности и культурного разнообразия.

Пустой расколдованный универсум Ньютона-Канта — консервативная фикция для Барад, чья позиция опирается на «Копенгагенскую интерпретацию» квантовой механики. Это научно-философское толкование экспериментов в квантовой физике, сделанное в свое время двумя ее крупнейшими представителями Бором и Гейзенбергом. Мир от «Копенгагенской интерпретации» больше не подчиняется классическим законам. В этой Вселенной точка зрения или присутствие наблюдателя оказывает на наблюдаемый объект решающее влияние. Более того, здесь даже нельзя сказать, что у вещей есть какие-либо собственные характеристики до или после вторжения наблюдателя. То, что мы узнаем о вещах в момент наблюдений, экспериментов и измерений — это свойства не самой Вселенной, а ситуации измерения.

Реальность оживает под нашим взглядом, наполняется теми сущностями и процессами, которые способна различить, сконструировать или спровоцировать оптика.

Это и есть «встреча с Вселенной на полпути»: познающий выходит в область абстрактных конструкций, чтобы встретить там не столько сам мир, сколько его проявления, возникающие в момент встречи, — экспериментальные данные. Материя, пространство и время утрачивают статус объективных параметров реальности и превращаются в бурлящий поток становления: space-time-mattering. Эту постоянную генеративную активность, связывающую природу и культуру, объективное и субъективное, точные науки и этические максимы, Барад называет интра-действием. Это и есть фундамент мироздания — неопределимые игры, столкновения и сопряжения гетерогенных импульсов, все еще принимаемые подчас за проявления фундаментальных законов природы.

Мир квантовой физики наполнен виртуальностями и пульсациями; здесь не просто отличать события от структур, сущности от процессов, источник действия от его эффектов. Space-time-mattering: за иллюзиями стабильности и непрерывности, замкнутыми контурами и четкими линиями перемигиваются вспененные виртуальности. Вероятностная дымка поглощает причинно-следственные связи. Больше нет ни субъектов, ни объектов; исток действия в терминологии Барад — это агентское сечение, ситуативное сочетание взаимодействий, сил и отношений, распознаваемое при наблюдении. «Агентское сечение» может быть мгновенным и подвижным, в любом случае оно неотделимо от гущи событий, от квантовой пены дней, в отличие от картезианского сечения, эвакуированного из материальности когито.

Этика вовлеченности — прямое следствие онтологии, заявляющей о себе в экспериментах с элементарными частицами. В самом сердце фундаментальной структуры материи действует принцип неопределенности: каждая элементарная частица — это в то же время и волна; любое более точное знание требует вмешательства наблюдателя. Сама же материя — непрестанное движение несвязной и несчетной множественности. Идентичности перформативны; в паутине интрадействий  индивидуальное и коллективное перемешиваются, публичное распыляется в частном, производство — в потреблении. Ты можешь чувствовать себя волной, частицей, античастицей или всеми ими вместе в зависимости от агентского сечения, проводимого той или иной ситуацией.

 

Котята Шредингера

В цифровых средах взгляд наблюдателя меняет предмет наблюдения. Поведение людей зависит от того, наблюдают за ними или нет. В 20-е годы прошлого века Эрвин Шредингер для иллюстрации законов квантовой механики предлагал представить кота, который и жив, и мертв одновременно. Открытия квантовой физики тех времен — основа цифровых техно логий, создавших сегодняшнее коммуникационное общество. Сетевые идентичности — узлы телеприсутствия, и живые и неживые обитатели дискурсивных формаций, чье поведение определяется законами социальной квантовой механики.

Два главных свойства квантовой реальности — прерывистость и неопределенность. Вещи меняются не плавно, как в мире больших количеств, а рывками. Не только малые группы, но и огромные массы способны мгновенно самоорганизовываться и резко менять общественные реалии. Скачкообразность изменений объясняется присущей числам дискретностью, прерывистостью числового ряда. Это не временный дефект сетевой реальности, который будет сглажен дальнейшим развитием, а сама природа чисел; она заявляет о себе в производстве и прогнозировании, в играх, ритуалах и конфликтах. Неопределенность тоже стала и привычной средой для жизни глобальных множеств, и средством управления сложными системами. Неопределенность и прерывистость — основные компоненты прекарности, характерной для семиокапитализма. Прекарность — это не просто неизвестность; дело здесь, скорее, в ожидаемости неожиданного, в полной зависимости от воли волн мирового политэкономического океана.

Обитатели нескончаемых лабиринтов глобальной сетевой деревни нередко оказываются в неоднозначных ситуациях: сады расходящихся нарративов, конфликты интерпретаций, квантовые скачки и спутанность, разбавленные надеждами кризисы, дезориентация и неопределенность. Темпоральности цифровых сетей отличаются и от модернистской линейности, и от постмодернистской цикличности, но включают их осколки и отголоски. Длительности и моменты, фазы и частоты, подъемы и спады — из них состоит машинное расширенное настоящее. В его полях темпоральные потоки способны неожиданно менять скорость и интенсивность, искривляя и распыляя тайм-лайны, взращивая кристаллы конца истории, впитывая фрагменты различных прошлых и будущих — реальных, воображаемых и условных.

Поэтому основной моделью темпоральности и становится время сериалов. Физик Ричард Файнман в свое время разгадал механизм, благодаря которому элементарные частицы со сверхкратким временем жизни могут «занимать у будущего» нужную им энергию. Такие живущие в кредит частицы он назвал виртуальными. Этой виртуализации времени на уровне микромира в культурной квантовой механике соответствуют пунктирность и телескопичность времени сериалов. Как и в микромире, оно может идти по-разному — смешиваться с другими потоками, перескакивать, менять направление. Смартфоны, беспроводной интернет, умные вещи, подобно слайсерам, нарезают потоки времени тонкими ломтиками, ослабляя хватку трансцендентальной апперцепции. Жить в таком обществе означает быть ежесекундно на связи с множеством людей и не-людей. Количество сетей, в которые включены обитающие в продолженном настоящем идентичности, увеличивается, все дальше уводя нас от представлений о линейном и непрерывном времени.

В темпоральных вихрях и омутах исчезает и постмодернистская привычка к сглаживанию бинарных оппозиций. В квантовой реальности напряжение между противоположностями нарастает; ее дискретный характер только способствует поляризации. Расширенное настоящее — медиализованное и квантифицированное время, арена взаимодействий, наслоений и конфликтов самых разных, подчас взаимоисключающих тенденций.

Коммуникации пересобирают социальную ткань, отделяя коммуникацию от присутствия, язык от тела, тем подрывая главное условие публичности: вовлеченное, открытое, настроенное на рациональную дискуссию присутствие. Вместе с традиционной публичной сферой сжимаются привычные дистанции и границы. Виртуальные сонмы котят Шредингера пульсируют темной энергией новых локализмов; сквозь сетевую архитектуру проступают силовые линии власти-знания.

Производство субъективности связано с переработкой времени, как промышленное производство с использованием электричества. Поэтому не только живые темпоральности, но и немалое количество образов другого времени — прошлого и будущего — работают в толще этого продолженного настоящего в качестве аттракторов.

Они создают ощущение цветущей сложно сти в культуре нескончаемого настоящего, обещая доступ к другим мирам, бегство или возвращение домой, в схематизм коллективных фантазий и безвременье архетипов.

Свет будущего, которым жил прошлый век, почти угас. Квантово-ориентированное будущее — это не спин-офф линейности или цикличности. Оно граничит с расширенным настоящим: грядущая эпоха тотальной автоматизации, биотехнологий и искусственного интеллекта. Ее отражения можно почувствовать в эпизодичности сериалов, каиротехнике видеоигр и скользящем взгляде семионавтов.

Подобно униформе и табели о рангах, классическое пространство Ньютона-Канта служило установлению дисциплины — как в жизни, так и в метафизике. Молекулярная революция, о которой говорил Феликс Гваттари, трансформировала молярные пространства дисциплины и стала началом перехода к квантовой реальности.

Молекулярные пространства различий, созданные потребительскими обществами к концу прошлого века, были ориентированы на текучую посткартезианскую субъективность с ее онтологией желания. С развитием сетевых коммуникаций, нейронаук и искусственного интеллекта появляются новые возможности для эксплуатации инфра-субъективных сил. Психическая система, она же душа, становится многофункциональным узлом в сетях семиокапитализма: сценой, фабрикой, интерфейсом, акционерным обществом.

 

Чего хотят документы?

Пластичная и подвижная память цифровых сетей несет с собой новую культуру документальности. С развитием индустрий субъективности растет и производство документов. Документальность — не просто область, к которой обращаются для подтверждения каких-либо фактов. Это материал и инструмент производства субъективности, мана и дримтайм расколдованного мира бюрократических машин. Пространство документальности состоит из пересечений памяти и политики. Документы не нейтральны, наоборот, это одно из самых употребимых средств управления действительностью. И оптика для наблюдения невидимого: следов ушедших событий, сигнатур отсутствия на поверхности вещей.

Каждое движение оставляет след. Цифровые сети записывают почти все, что происходит. Активированная документальность производит не только дискурсы и представления, но и факты и опыт — как «легкие», так и «плотные» слои реальности. Каждый документ — это клубок ассоциаций с теми или иными представлениями о человеке и обществе. Документы, как и живые существа, обитают в своих экосистемах, в которых обретают смысл, жизненную силу, устанавливают связи с другими.

В основе власти документов лежит фантазматическая уверенность в том, что если есть след, то есть и факт. Современность автоматически узнает в документе след факта; вера в факты означает и веру в фотографии, автографы, аудио и видео — в записи и отпечатки. Сфера документального эволюционирует, неудержимо расширяясь, задействуя все известные медиа и языки. Документальность — не только канал связи с прошлым, абстрактным и отсутствующим, но и среда общения людей и машин. Каждое из миллиардов ежедневно производимых фото, видео, сообщений — еще один документ. Они существуют по собственным законам, питаются постоянно растущими массивами данных, циркулируют, создавая, поддерживая и трансформируя окружающую их социокультурную среду. В поле документальности сегодня больше «безумия неожиданного», чем в стандартизованных мирах массового воображения.

Активированная документальность впрыскивает в повседневность возможное, вымышленное и даже фантастическое. Доверие к документам размывает границы фактов и вымысла. Это эпоха альтернативных историй и цифрового волюнтаризма образов. Ее черта — невиданная производительность знаков, слов и образов, создающих все новые и новые миры. Фантастика и действительность, эстетика и эпистемология переходят одна в другую незаметно, как стороны ленты Мебиуса. Устаревая, образы будущего теряют притягательность и глубину, а затем забываются. Потерянные альтернативы, несбыточные мечты, утраченные иллюзии, нереализованные сценарии, упущенные шансы, забытые ожидания — это огромное количество неизвестных возможных миров-притоков обыденной повседневности. Медиа помнят все; даже вышедшие из ротации «прошлые будущие» сохраняют призрачное присутствие в настоящем. Так сай-фай середины прошлого века стал источником сюжетов про зомбирование, чипирование и рептилоидов  для сегодняшних конспирологических теорий.

Квант коммуникации может выглядеть по-разному. Термин «мем» был придуман в 1970-е популяризатором науки Ричардом Докинзом для обозначения самораспространяющейся культурно значимой информации. Значение интернет-мемов наших дней в основном состоит в ретрансляции чувства принадлежности к сообществу. Этот формат — двусторонний: чтобы мгновенно узнаваться, вирусный образ должен быть общим местом. Другая сторона мема — специфичность: связь с определенным контекстом, знакомым целевой аудитории. Мем — образ, который действует очень быстро, посредством микропорции контекстного юмора на мгновение приоткрывая двери восприятия, оживляя замыленное скользящим взглядом внимание. Если считать, что каждый образ несет в себе модель пространства, то мем — это квант фонового излучения, исходящего от обломков классической публичной сферы.

Новые эры эволюции техники обычно наступают после открытий недоступной обыденному опыту реальности. Технологическая основа семиокапитализма складывалась по результатам продвижения вглубь микромира: молекулы, атомы, электромагнитные поля, субатомный и квантовый уровень. Когда открывается очередная версия иного мира, вырастают и новые ветви эволюции техники. Каждое поколение медиа переписывает форматы коммуникаций, производящих сюжеты, нарративы, образные системы и культурные ландшафты. Развитие техники напоминает эволюцию жизни, только во много раз быстрее; поэтому и последствия изменений бывают непредсказуемыми. Эта эволюция — комбинаторная: надо не ждать медленных генетических изменений, а конструировать. С развитием техники мир начинает меняться рывками, ломая классические представления о прогрессе.

 

Вещи после человека

Для плоских онтологий эпохи когнитивного капитализма нет решающей разницы между идеей и материей. Вслед за гаджетами и сама материальность стала умной; она пропитана знаниями, данными, дискурсами, вовлечена в сети взаимодействий с символическими и воображаемыми мирами. Сети контекстов открываются уже не только за явлениями культуры, а и вокруг вещей, материалов и процессов. Больше не бывает просто камней, металлов, пластиков или найденных объектов. Вещи уже не кажутся инертными, они рассказывают истории, играют роли, принимают решения и действуют.

Не только вещи, но и материальность оказывается культурно-природным ассамбляжем, связанным с историей, антропологией, практическим или научным знанием.

ХХI век — это мир мыслящих систем, в котором уже почти и не просматривается особое положение субъекта или индивидуума. Главные действующие лица в этом мире — вещи. Понимаются они не как единства, а как множества, ансамбли, сети, системы. Традиционно человек относился к вещам высокомерно; считалось, что они должны подчиняться желаниям людей. Кантовское различие субъекта и объекта стало аналогом ужесточения крепостного права в раннее Новое время. Провозглашенный Эдмундом Гуссерлем лозунг феноменологии «к самим вещам!» хоть поначалу трактовался в идеалистическом ключе, но с точки зрения самих вещей это был явный признак скорого конца империи гуманистического идеализма, с ее догмами автономии и суверенитета Разума.

Активизация вещей стала побочным эффектом освобождения людей от потребностей.

Каждое техническое достижение — это шаг прочь от данности, забот и тревог. Вещи и материальность — то, что в классической и даже постклассической традиции полагалось пассивным, лишенным актантности, — оказываются деятельным началом. Вещи становятся процессами. Ситуации обретают субъективность. Их цифровые души связаны в сети из тысяч кибер-анимистских плато. В доцифровую эпоху активизация вещей была явлением нечастым, случайным и маргинальным. Из времен «новой вещественности» до нас дошли сведения об Одрадеке из рассказа Кафки, сгустке пыли и мусора, говорящем непонятно что и ускользающем от общения.

Цифровая повседневность делает вещи более обходительными. Это дружелюбие не мешает техническим объектам подчинять себе людей. Мы автоматически реагируем на разнообразные машинные сигналы, наполняющие наш жизненный мир. Эти импульсы не замечают гештальтов разума или тела; они работают на уровне фрагментов, органов, локализаций. Техника — и планетарный паноптикон, и его вездесущий надзиратель, который видит не уникальные и целостные личности, не человека, субъекта или вот-бытие, а операции, серии и алгоритмы. Машины управляют движениями частей тела — пальцев, глаз, ног, рук, шеи. Их коллажное (умо)зрение различает лишь частичное в этой фрагментации телесных и психических контуров и заявляет о себе то, что Делез и Гваттари называют машинным порабощением.

Квантовая реальность — это мир мыслящих и чувствующих явлений и вещей.

Самовоспроизводящаяся множественность — главное действующее лицо «Пульсирующей материи» Джейн Беннет. Источниками действия, мысли, главными действующими лицами становятся самые разные объекты, паттерны и соположения вещей, сил, обстоятельств.

Субъект — категория молярная, трансцендентальный полтергейст в дисциплинарных интерьерах. Молекулярная революция превратила этого главного героя Нового времени в текучую и мозаичную ризому. Ее главные черты — не суверенность и изоляция, а включенность и способность к действию, к созданию собственных темпоральностей, а, значит, и миров; Беннетт называет это агентностью.

Вещь — это то общее, что есть у события и пространства. Каждая вещь — констелляция мировых сил, сопряжение противоположностей, памяти, коммуникаций, множества ситуаций, вместе производящих энергию само-стояния, гомеостаза, формообразующих порывов, конатуса (Беннет заимствует термин из метафизики Спинозы, чтобы именовать присущий вещам «инстинкт самосохранения»). Вещи хранят, ретранслируют и производят многочисленные сигналы, которыми наполнены социальные пространства. Вещей-в-себе больше нет; это доцифровые предрассудки. Вещи — это множества, сочетания, созвездия сил и сущностей, форм и систем, сети взаимосвязей и процессов, относящихся к различным полям, порядкам, регистрам, реальностям. Каждое микродвижение, атом, звено «великой цепи бытия» взаимодействует с другими, порождая при этом новые возможности для еще не известных взаимодействий, состояний, событий.

Механический балет мироздания, как он представлялся Новому времени, закончен. Реальность чистого разума или мирового Духа растворилась в цифровом тумане. 

Вещи — больше не «биллиардные шары» классической физики. Их очертания размыты и проницаемы; каждая вещь — это сеть, вписанная в другие сети тенденций и возможностей, открытая непредсказуемости изменчивого будущего. В миросистеме семиокапитализма объект и не может не превращаться в процесс, серию состояний, обусловленную влиянием множества других серий, далеких и близких. Да и понятия далекого и близкого в сетевых средах обретают другой смысл: ближе то, с чем интенсивнее обмен, а не то, что рядом.

По мере угасания просвещенного нарциссизма чистого разума вещи покидают привычную сцену эпистемологического спектакля, двигаясь навстречу публике. Для Беннетт актерами в сетевом действе, «способными к производству тонких драматических эффектов», могут быть самые разные — подчас сложные, условные и многоуровневые сущности: стволовые клетки и перепады напряжения в электрической сети, продукты питания и сплавы металлов, мусорные свалки и пыльца растений, следы от выстрелов и популяции червей. Чтобы быть актором, совсем не обязательно иметь четко определенные границы и центрированную структуру; можно надевать самые разные маски, костюмы и среды, пульсируя в циклах превращений и трансмутаций.

Вся материя по-своему живая, но в основе этой жизни — не единство организма или сознания, а аутопоэтические серии вибраций и различий, ассамбляжи — Беннет задействует термин из словаря Делеза и Гваттари. Ее идея распределенной агентности развивает делезианское понятие ризомы — вещи и мыслящей, и протяженной, клубка или вихря различий и отношений, в которых переплетено и обретает новые смыслы субъективное и объективное, активное и пассивное, изменчивое и постоянное, живое и мертвое. Вместо замкнутых контуров и неподвижных границ, фиксированных перспектив и территорий — слоистые, пластичные и фрагментированные, сжатые и распыленные силы, импульсы и процессы.

Единое не существует. Этот тезис, центральный для мысли ХХI века, приводит Беннетт к необычной трактовке понятия Абсолюта. Его среда — не всеединство, тотальность или соборность, как учила фалло-логоцентристская метафизика. Новая безусловность квантового Абсолюта заявляет о себе в единичном, неразличимом для правил, в неповторимости событийного. Не сила, а слабость: подражание Абсолюту означает распыление. Рассеянные актанты — множества связей, чьи переплетения и узлы могут в тот или иной момент казаться элементами или единицами. Но за их действиями нет рационального плана, умысла или интенции; нет субъекта или сущности, к которой сходились бы перспективные линии наблюдения. Вещь — это открытые границы, роение событийного, постоянное производство различий, обменов, ситуаций. Любое движение — это действие, а действие (акция), согласно Беннетт, — это всегда трансакция, результат множества предшествующих состояний дел, тенденций и изменений, порождающий новые возможности.