Гонконг наполнен апокалиптической чувственностью: от декадентских настроений, возвещающих «конец Гонконга, каким мы его знали», до радикального мессианства локалистов, полных решимости уничтожить старый мир, чтобы построить на его обломках новый. Эти и другие социально-эсхатологические позиции, которые борются за судьбу великого города-государства и выглядят противоположными друг другу, на самом деле представляют разные стороны единого апокалиптического комплекса. Обратимся вначале к общей характеристике этого комплекса, а затем опишем его специфику в Гонконге.

 

Апокалиптический комплекс трансформации мира

Традиционный апокалиптический комплекс — это мотив радикальной трансформации мира: он предполагает не только закат и разрушение этого мира, но и приход ему на смену мира нового, лучшего. Эта схема повторяется во всех важнейших эсхатологиях. Например, индуистская утверждает, что мы живем в конце очередной Кали-юги, четвертой и наихудшей из всех эпох, в конце которой придет мессия Калки и уничтожит погрязший в мерзости мир, после чего вновь наступит первая эпоха — «золотой век» Сатья-юга.

Иудейская апокалиптика межзаветного периода противопоставляет «мир, который придет» (olam hab-ba), в котором будут господствовать правда, мир и радость, богоборческому «миру, который есть» (olam haz-zeh). Христианская апокалиптика ожидает радикальной трансформации мира в лучшую сторону после второго пришествия Мессии. Особое место в христианской традиции занимают различные версии хилиазма, добавляющие в схему преображения мира тысячелетнее царство — «период торжества правды Божьей на земле», который предшествует Страшному Суду и наступление которого можно ускорить. Также эпоха перехода часто содержит период Великой Скорби, отмеченный возрастанием в мире зла и различных стихийных бедствий.

Детали и последовательность событий в многоступенчатой эпохе трансформации разнятся и достигают порой, например, у хилиастов, высокой степени сложности, однако все варианты сводятся к следующей схеме: этот мир (секулярный век, падшее состояние) — трансформация — новый мир (лучший и более справедливый). Собственно раскрытию перипетий эпохи трансформации и посвящена последняя книга Нового Завета — «Откровение Иоанна Богослова», или просто Апокалипсис (от др.-греч. áποκáλυψις — раскрытие, откровение).

Апокалиптический миф основан на конституирующем для человека и теории фикций «ощущении конца», как показал Фрэнк Кермоуд в своей влиятельной одноименной работе «Ощущение конца: исследования в теории литературных фикций». Так как человеческая жизнь ограничена и конечна, а мир безбрежен и неохватен, то, чтобы не сойти с ума и продолжать жить, человек создает модели или фикции, которые адаптируют нечеловеческий мир под человеческий масштаб.

Фикции увязывают начала, середины и концы в некоторую логическую систему, причем связи и смыслы становятся видны только в точках конца. Именно поэтому так важна фигура человека на смертном одре, когда в последний момент он должен собрать воедино все, что происходило с ним ранее, в связную последовательность. Или Апокалипсис, когда в результате Откровения открываются смыслы мира. Как утверждает Кермоуд, воображение всегда находится в конце эпохи — в точке, где все смыслы собираются в единую перспективу.

Так как человек смертен (по крайней мере, пока), конец неизбежен. Однако с течением времени ощущение конца постепенно пронизывало каждую минуту нашей жизни: «уже в Евангелии Св. Павла и св. Иоанна была тенденция воспринимать Конец как то, что происходит каждую минуту; это момент, когда родилось современное понятие кризиса»^[1]. Это значит, что человек должен в любой момент быть готов к концу мира и собственной жизни, а также к подведению итогов. Кризис здесь выступает как некий локальный апокалипсис: смена исторических эпох или этапов в личной биографии человека, когда старое перестает существовать, а на смену ему приходит новая эра и/или перерожденный человек. Таким образом, за любым личным кризисом или  fin de sie’cle (конец эпохи) виден призрак апокалипсиса — архетип радикальной трансформации.

Так апокалиптическая чувственность проникала во все сферы нашей жизни. Капитализм только усилил эту тенденцию, сконструировав модерность как череду кризисов и катастроф. Но любой революционный проект также содержит апокалиптическую и мессианскую чувственность. Если мир полон присутствия дьявола (средневековая точка зрения), либо он устроен в корне неправильно и развивается посредством цепи капиталистических кризисов, тогда мы должны подтолкнуть его к настоящему концу для того, чтобы потом построить более справедливый мир.

Позднесредневековый миф Иоахима Флорского (т.н. иоахимитский миф) лежит в основе многих революционных проектов Нового Времени^[2]. Он разделяет историю на три периода: царство Отца, царство Сына и царство Святого Духа. Мы находимся во второй эпохе, когда человечество сталкивается одновременно с присутствием в мире и Бога, и дьявола. Но этот период должен быть преодолен через трансформацию. Последняя отмечена длительным хаосом и борьбой Добра со Злом, многое в которой зависит от человека, после чего будет установлено царство Святого Духа, то есть мир без дьявола. Основываясь на этой идее, многие социорелигиозные  группы стремились к радикальной трансформации общества, после которой все проблемы мира будут устранены.

По мере того как производимые капитализмом радикальные перемены ускорялись вплоть до наших дней, апокалиптические настроения симметрично росли, поскольку эти перемены воспринимались как признаки переходного периода. Однако в последние 30 лет мы наблюдаем новую волну этих настроений, частью чего является, например, теория гиперверий (hyperstitions), сформировавшаяся в среде философа Ника Лэнда в 1990-е годы. Согласно ей, гиперверия — это мощные фикции, которые способны трансформировать физическую реальность. Гиперверии кажутся приходящими из будущего, потому что они действуют как самосбывающиеся пророчества, подталкивая мир к радикальной разрушительной трансформации или «растоплению» (meltdown), которое кажется неизбежным и после которого, как считается, возникнет совершенно другое, постчеловеческое, состояние мира.

Здесь апокалипсис функционирует как место радикальной возможности. В результате, по утверждению исследователя Дельфи Карстенса, формируется гиперверная чувственность эпохи апокалиптического постмодерна как «аффективная тональность страха... настроение, среда или атмосфера... в которой каждая пора прислушивается к будущему»^[3].

Теория гиперверий, как и вся деятельность акселерационистов, к правому крылу которых принадлежит Ник Лэнд, вместе с рядом других теорий трактуют современность как спекулятивную^[4]. Это означает, что наше поведение определяется из другого времени (главным образом, из будущего) и другого пространства. Схожая логика задействована в инструментах финансовой спекуляции — финансовых деривативах, когда мы пытаемся предугадать будущее и принять решение на основе этого прогноза, то есть мы как бы формируем настоящее из будущего и одновременно страхуем последнее.

Таким образом, мы видим, что апокалиптический комплекс — это сложносоставная конструкция, которая содержит не только гибель этого мира, но и непременную надежду на возникновение нового, лучшего мира. Апокалиптические настроения являются разновидностью «ощущения конца», которое необходимо человеку в процессе создания оперативных фикций, помогающих осмыслить этот мир и свою жизнь в нем. На протяжении последних двух тысяч лет апокалиптическая чувственность только нарастала, реализуясь через различные эсхатологические мифы, революционные проекты и переформатирование мира капитализмом в качестве мира-как-катастрофы, пока не выразилась с новой силой в различных механиках спекулятивной современности в наши дни. Обратимся теперь к Гонконгу, который сегодня можно назвать географическим гиперверием (geo-stition) —  настолько в нем сильна апокалиптическая чувственность

 

Гонконг как географическое гиперверие (geo-hyperstition или geo-stition)

Апокалиптическая чувственность в современном Гонконге объясняется сочетанием ряда факторов. Во-первых, Гонконг на протяжении 152 лет (1841–1941 и 1945–1997) был британской колонией, и не просто колонией, а островом-колонией. Связка между островом, колонией и империей здесь имеет принципиальное значение, потому что существует диалектика острова/империи, тесно связанная с мессианскими и апокалиптическими паттернами.

Дело в том, что остров часто служил образом идеальной колонии как некая ограниченная и относительно изолированная локация — идеальный объект для колониального владения^[5]. Киприотский исследователь Антонис Баласопулос  утверждает, что колониализм в Новое Время невозможно отделить от инсуляризма (от англ. insular — «островной»)^[6]. Как известно, основными владельцами колоний в Новое Время были империи. Но сама идея империи также базируется на вариациях несологического (nesological), то есть островного воображения. Все империи: от Римской и Китайской до современной Американской, включая Британскую и Российскую, — считали себя благословенной землей в центре падшего/варварского мира. Не говоря уже про архетипическую Атлантиду Платона — благословенную империю-остров.

Остров/Империя — это некое геополитическое единство, которое не только отличается от окружающего мира, но и способно изменить его по своему образцу, являясь колыбелью или «куколкой» общего будущего. Но если остров/империя провалит свою миссию и падет, мы станем свидетелями катастрофы. Как заметил Фрэнк Кермоуд, мифологии империи и апокалипсиса очень тесно связаны. Поэтому неудивительно, что эпоха наибольшего расцвета национальных империй (вторая половина XIX века –1914) была наводнена взаимными имперскими страхами и фикциями о падении родной благословенной империи под натиском врагов, что, в частности, проявилось в расцвете такого литературного жанра, как фикция будущей войны (future war fiction).

Предшественниками жанра стали англо-французские взаимные страхи, возникшие сразу после Великой Французской революции. Патриоты и алармисты Британской империи начали фантазировать о вторжении революционно настроенных французов через тоннель под Ла-Маншем или по воздуху на воздушных шарах. Однако расцвет жанра пришелся на вторую половину XIX века, когда появилась массовая печать и стало возможным стимулировать общественный невроз путем публикации фикций будущей войны и тем самым формировать общественное мнение и влиять на правительство. В авангарде процесса была Британия: именно здесь в 1871 была опубликована крайне резонансная «Битва при Доркинге» — повесть капитана Королевских инженерных войск Джорджа Чесни, крайне правдоподобно живописующая вторжение некоего германоговорящего противника в Британию и ее последующее падение.

Возвращаясь к Гонконгу. В 1897 году в местной анлоязычной газете «China Mail» была опубликована псевдодокументальная повесть «Задняя дверь», в которой описывается падение Гонконга под натиском французских и русских войск. В то время происходило франко-российское сближение, и подобный союз выглядел вполне правдоподобным. Анонимное повествование наполнено реальной биографической, топографической и военной фактурой тех лет и патриотическим викторианским пафосом. Враг, как это водится в жанре фикции будущей войны, изображается вероломным и беспринципным, а собственные солдаты  — исполненными доблести, чести и патриотизма. Несмотря на такие достоинства, Гонконг повержен в результате вторжения врага через «заднюю дверь» — неукрепленное южное побережье острова. Падение Гонконга становится началом краха всей Британской империи, что по законам жанра приравнивается к концу света. Выживший протагонист, от лица которого ведется повествование, с горечью констатирует, что жизнь в мире, где больше нет родной благословенной Империи, не имеет смысла. Он — фрустрированный индивид, который просто доживает свои дни.

Публикация повести была приурочена к очередным ежегодным учениям волонтеров и оказала на гонконгское общество и чиновников тот эффект, на который, по всей видимости, и рассчитывал автор. Копия повести попала на стол руководителей колониального офиса в Лондоне, а в прессе Гонконга развернулись серьезные обсуждения вопросов обороны колонии, которая уже через год была существенно усилена путем строительства ряда новых фортов, в том числе и на южном побережье острова. В 2001 году «Задняя дверь» была переиздана исследовательницей Джиллиан Бикли с сопроводительными текстами, анализирующими повесть и ее последствия в контексте истории Гонконга и специфики жанра будущей войны^[7].

Название переиздания «Захваченный Гонконг: кошмар ‘97 года» было явной спекуляцией на факте передачи Гонконга Китаю в 1997 году: в связи с этим в обществе Гонконга поднялись алармистские и апокалиптические настроения, только на этот раз захватчиками выступали не французские и русские войска, а материковый Китай. Передача 1997 года воспринималась в том числе и как конец Британской Империи. Принц Чарльз, отправляясь на церемонию, записал в дневнике: «таков конец Империи...»^[8].

 Запутанность ситуации состоит в том, что факт передачи Китаю не был воспринят как деколонизация. Специфика Гонконга была во многом  сформирована Британской Империей: например, с 1960-х годов колониальная администрация проводила политику формирования местной идентичности для того, чтобы купировать левые движения, призывающие к единению с Китаем времен культурной революции. В итоге передача 1997 года была воспринята либо как смена колониального мастера, либо как наступление еще более жесткого колониального периода: прозападно настроенная часть Гонконга самоидентифицировалась с прежним сувереном — англо-саксонским миром. Фантомные боли по утраченной империи сочетаются с эффектом переноса: теперь Гонконг, уже как наследник, а не часть Британской Империи, сталкивается с захватом со стороны тоталитарного Китая.

Противостояние Гонконг-Китай описывается не только противоборством Британии и Китая, но и неоднородностью китайского общества. Южный Китай, и Гонконг в частности, всегда был центром патриотической антицинской  оппозиции и синкретичного хилиазма. Многие из числа религиозных народных сект, сражавшиеся с «иностранной» Цинской династией, такие, как Белый Лотос, базировались в Южном Китае^[9]. Здесь также можно упомянуть Небесное королевство Тайпин, которое, сформировавшись в Южном Китае во второй половине XIX века и синтезировав синкретическую мессианскую религию из христианства и народных китайских верований, в какой-то период завоевало практически весь Китай.

Во время поздней Цин Южный Китай и Гонконг выполнили роль революционного рычага. Именно здесь Сунь Ят-Сен, восхищавшийся Тайпинским восстанием, и Енг Ку-Ван сформулировали свой мессианский проект переустройства материкового Китая. Исследователи указывают на связь между христианским мессианством и революционными планами в свете крещения Сунь Ят-Сена, но все несколько сложней: христианский мессианизм и западный революционный арсенал соединился в Гонконге с патриотическим китайским хилиазмом и его традиционным оружием — кунг-фу.

После того как Китай стал коммунистическим (1949), многие националистически и патриотически настроенные интеллектуалы мигрировали в Гонконг вместе с традиционной китайской культурой, в частности, с практиками каллиграфии и кунг-фу. Расцвет индустрии боевых единоборств в Гонконге был обусловлен именно этой причиной. Так, например, Ип Ман — учитель Брюса Ли — перебрался в Гонконг из Южного Китая после начала Японской оккупации в конце 1930-х. Здесь он открыл первую коммерческую школу кунг-фу, что способствовало распространению китайских боевых искусств по всему миру. Сегодня Китай, соединивший социалистические принципы маоизма с национальным патриотизмом и рыночной экономикой, снимает кинематографическую сагу про Ип Мана, где последний борется с различными злодеями, олицетворяющими геополитических врагов китайской нации, такими, как японский генерал или британский боксер. В этих фильмах становится явным национал-патриотический фон кунг-фу, но ничего не говорится о том, что реальный Ип Ман был противником коммунистического Китая.

 Многие из антикоммунистически/патриотически настроенных китайцев, оказавшихся в Гонконге после 1949, подобно Сунь Ят-Сену сохраняли надежду трансформировать материковый Китай с помощью «другого Китая» — свободного и капиталистического Гонконга. Большое количество людей верило и все еще верит в особую роль Гонконга как колыбели или «куколки» для трансформации всего Китая по собственному образцу. Интересно, что Дэн Сяопин, предлагая модель «одна страна – две системы» для сосуществования Гонконга и Китая, отметил, что особый режим необходим Гонконгу до 2047 года, а дальше... он не понадобится. Конечно, идеолог либерализации Китая не имел в виду, что Гонконг будет поглощен тоталитарным обществом, скорее подразумевалось, что к тому времени весь Китай изменится до состояния Гонконга 1980-х годов. В этом смысле роль, которая отводилась Гонконгу, была уникальна, и, надо сказать, его миссия в каком-то смысле оказалась выполнена: достаточно посетить выросший за последние 30 лет на границе с Гонконгом мегаполис Шеньчжень — китайскую «силиконовую долину».

Однако роль мессианского острова — «куколки» грядущей трансформации, сопровождается образом потенциально проваленной миссии и соответствующими нервозностью и страхами. Что, если тоталитарный Китай захватит/растворит благословенный остров прежде, чем тот сможет оказать свое спасительное действие? Эти страхи существовали в британском Гонконге, но они многократно усилились после передачи его Китаю в 1997-м. Здесь возникает удивительная параллель с романом Василия Аксенова «Остров Крым», написанным в 1979-м.

В романе Крым является островом, а не полуостровом — именно поэтому большевики не смогли завоевать его в 1920-х годах. К 1970-му Крым представляет собой «другую Россию», выстроенную под руководством белой армии, — процветающую и капиталистическую. При этом местные влиятельные силы в лице консервативных либералов вырабатывают план объединения с коммунистической Россией. Они хотят трансформировать материковую Россию путем крымского примера, то есть видят свой остров в качестве мессианской колыбели для будущей общей судьбы. Им противостоят их дети, местные локалисты, которые говорят о крымской нации и даже пытаются выработать особый крымский язык, полный американизмов. Консервативные либералы выигрывают выборы и начинают процесс объединения. В конце романа на остров вторгаются коммунистические войска. Местные либералы — пан-русские патриоты, больше не нужны, их судьба печальна. Протагонист понимает, что совершил непоправимую ошибку и они все потеряли свой благословенный остров Крым.

Описания Крыма у Аксенова поразительным образом напоминают Тайвань 1970-х или Гонконг 1990–2000-х: кажется, он не только предсказал аннексию Крыма Россией, но и ситуацию в Гонконге в наши дни. Ведь на протяжении последних 150 лет китайские патриоты, собирающиеся в Гонконге, лелеют надежду изменить Китай по образцу свободного острова. Последние десятилетия им наследуют центристские демократические силы. В этом вопросе к ним примыкают «старые» левые, поддерживающие универсальные демократические идеалы 1960-х годов. Им всем противостоят их дети и внуки — локалисты, которые не верят в успех миссии Гонконга на ниве общей китайской судьбы.

Позицию тех, кто верит в демократическую миссию Гонконга, ослабляет динамика экономических процессов в Восточной Азии на протяжении последних 30 лет, а именно — переход лидерства, который сопровождается переносом дистопичного воображения. На первом этапе, в первой половине 1980-х годов, образы будущих дистопий были созданы американским киберпанком на основе японских мегаполисов, так как в то время казалось, что японская экономика обгоняет американскую. Потом, в 1980–1990-х годах, Япония утратила свое лидерство в Восточной Азии благодаря укреплению йены и подъему «Азиатских Тигров»: Тайваня, Гонконга, Южной Кореи и Сингапура. Вместе с этим Япония перехватила киберпанковское дистопичное воображение и спроецировала его на Гонконг как на новый образ будущего, которое приходит под флагом чужого экономического доминирования.

Сегодня Гонконг полон дистопичного воображения, и в каком-то смысле это аналог японской ситуации 30-летней давности: ведь роль Гонконга в общекитайском ВВП упала с 27 % в 1993 году до 2,9 % в 2017-м. Гонконг больше не значит для Китая так много в экономическом смысле — вот горькая реальность, порождающая дистопическое видение и апокалиптическую уверенность в том, что будущее этой территории никогда не будет таким ярким, как было его прошлое. Этот процесс передающегося в рамках киберпанка дистопического воображения между США, Японией и Гонконгом исследует базирующийся в Гонконге коллектив Zheng Mahler в своем проекте «Nostalgia Machines».

В экономическом смысле Гонконг рискует раствориться в Китае. Эта динамика, вместе с постоянным ожиданием знаковых дат (1997 — после китайско-британской декларации 1984 года, 2047 — после 1997), переводит Гонконг в спекулятивный режим существования. Никогда не заканчивающееся ожидание неизбежного дистопичного будущего стимулирует чувство призрачности настоящего^[10].

Все эти факты (диалектика острова/империи, традиции синкретичного христианско-китайского хилиазма, потеря экономического доминирования, факт передачи в состав Китая) приводят к тому, что Гонконг наполнен апокалиптической чувственностью. Можно сказать, что Гонконг сам превратился в образ географического гиперверия — стал geo-stition. Но, как мы стремились показать, апокалиптический комплекс содержит несколько очень разных позиций: от декаданса и отчаяния по поводу разрушения привычного мира до воинственных настроений защитить уходящую реальность и мессианской решимости разрушить старое, чтобы построить новое. Все эти позиции существуют в современном Гонконге.

Одну из них, заключающуюся в мессианстве Гонконга в отношении того, чтобы сделать весь Китай демократичным, мы уже упоминали. Можно обобщить, что речь идет обо всех тех, кому небезразличны события на площади Тянаньмэй в Пекине в 1989 году — с тех пор Гонконг ежегодно проводит крупнейшую акцию памяти. Эта позиция укоренена в южнокитайском и синкретичном христиански-гонконгском хилиазме. Апокалиптическая установка здесь как бы «спрятана» за декларациями позитивной трансформации общекитайского пространства.

Ситуация переворачивается в многочисленных примерах декадентской, пессимистической позиции, упивающейся бессильным апокалиптическим воображением. Например, нашумевший фильм «Десять лет» (2015) демонстрирует целый спектр различных оттенков ностальгии и отчаяния. Критики описывают фильм как «изображение худших страхов Гонконга»^[11]. Им вторит многочисленная социополитическая аналитика, которая регулярно порождает формулы наподобие: «реквием по Гонконгу»  или «это может быть конец Гонконга, каким мы его знаем»^[12].

Другие пытаются использовать фикции как средство для желаемых перемен. Художник Анжела Сью в рамках проекта «Темная жидкость» опубликовала ряд научно-фантастических произведений, изображающих дистопическое будущее Гонконга. Вот как Сью описывает мотивацию участников проекта: «эти люди делают вклад в формирование нашего будущего, или, скорее, они спекулируют на множественных будущих через свои акции и ежедневные практики»^[13]. Дистопичные фикции здесь работают как инструмент активиста.

Все перечисленные позиции критикуются локалистским движением, возникшим после 2014 года и демонстрирующим наиболее витальную апокалиптическую установку. Самые радикальные декларируют цель создания нового, независимого Гонконга на руинах старого. Например, так называемый блок выжженной земли (scorched-earth bloc) пытается ускорить политическое вырождение города, чтобы все больше и больше местных жителей «просыпалось» и поднималось против Пекина. Некоторые готовы умереть, чтобы воплотить свой демиургический проект. Эта позиция созвучна радикальным протестантским и реформистским установкам — вот почему среди активных участников локалистского и нативистского  движения можно обнаружить новые горизонтальные церкви наподобие Slow Church, чьим девизом является «ре-ре-формация». У гонконгского нативизма есть свои яркие идеологи, такие, как Гораций Чин Ван-кан  — «крестный отец локализма», который разработал довольно убедительную теорию гонконгской нации и города-государства.

Любой локализм — это образец апокалиптического воображения, географическое гиперверие (geo-stition), которое воплощает себя через дискурс и политическую борьбу, которую оно вдохновляет. Локализм запускает магию трансфигурации мира и, как любое радикальное преобразование, сопровождается сильной религиозной и апокалиптической чувственностью. Эта одержимость преобразованием мира питает геополитическое творчество посредством слияния политики, воображения и теологии. «Нео-Китай прибывает из будущего» — заметил однажды Ник Лэнд по поводу гиперверий. Эта фраза может считаться формулой любого локализма, воплощающего себя с помощью географического гиперверия. Новый Гонконг прибывает из будущего через активность местных локалистов. Именно так происходило рождение наций-государств на протяжении Нового Времени.

Локалистское движение — это самая пассионарная и энергичная часть гонконгской апокалиптики и протестов последних лет. Локалисты критикуют и умеренных демократов, и старых «новых левых», и активистов движений оккупай, презрительно называя их «левачками» или, точнее, leftards — неологизмом, составленным из слов «левый» и «ублюдок». Все это прекраснодушие, на их взгляд, как минимум, не работает. В то же время, они пытаются дистанцировать себя от старых националистических движений, учесть их изъяны, утверждая, что в эпоху неолиберального глобализма локализм переопределяется и судить об этих новых явлениях с помощью старой левой критики в адрес национализма — неадекватно.

Тем не менее, кажется, что в пылу нативистской одержимости достаточно легко забыть о том, что мир взаимосвязан и невозможно честно и надолго обеспечить процветание одной его части, отгородившись от остальных. Чтобы сделать это возможным, нужно менять весь мир. И это другая позиция преобразования мира, которую художник и активист Ли Чун Фунг  демонстрирует в своем фильме «Границы». Фильм представляет из себя фикцию альтернативной истории, в которой Гонконг разделен стеной на две части: северная находится под управлением Пекина, а южная — Великобритании. Южный Гонконг переживает серьезный кризис, а северный, наоборот, процветает, в результате чего люди начинают бежать в коммунистический Китай. Жители обеих частей воспринимают друг друга в качестве главных врагов, в то время как и те, и другие управляются олигархическими элитами. Ли Чун Фунг заканчивает фильм цитатой Ву Жонг Сианя  — политического активиста и троцкиста 1970-х годов: «Почему бы не подняться и не попытаться построить идеальное общество?»

Это классическая левая политическая позиция, которая использует марксистский классовый анализ, чтобы показать, что элиты везде одинаковы и преследуют, прежде всего, собственный интерес. В целях сохранения власти они создают искусственные границы, в том числе на уровне идентичностей, чтобы расколоть людей и заставить их бороться друг с другом, вместо того, чтобы объединиться и забрать власть у элит. Действительно, мировые элиты сегодня не так сильно отличаются друг от друга, как они стремятся показать. Россия хочет выглядеть более капиталистической, Китай более социалистическим, а США — менее тоталитарными, чем они есть на самом деле. Но все они идут в одном направлении — в сторону совмещения тоталитарной механики с высокими технологиями и неолиберальной экономикой. Может быть, Нео-Китай, который в режиме гиперверия прибывает из будущего согласно формуле Ника Лэнда, — это не локальный кошмар гонконгцев, транслируемый из Пекина, а новое грядущее мироустройство?

Кажется, что в мире все еще достаточно места для критической универсалистской позиции, хотя она и не очень популярна в современном Гонконге. Или, возможно, новые локализмы инкорпорируют в себя эту критическую позицию, но в отличие от «старых» левых методов, «снимают» ее и уводят на второй план, предлагая в новых условиях глобального неолиберализма единственно действенное средство сохранения прогрессивного разнообразия? Как бы то ни было, все эти установки работают в интенсивном спекулятивном режиме, представляя из себя различные стороны апокалиптического комплекса трансфигурации мира.

Примечания

1. ^ Kermode F. The Sense of an Ending: Studies in the Theory of Fiction with a New Epilogue. Oxford University Press, 1967. Р. 25.
2. ^ Подробней смотри Cohn N. The Pursuit of the Millennium: Revolutionary Millenarians and Mystical Anarchists of the Middle Ages. Taubes, Yakob. Occidental Eschatology.
3. ^ Carstens D. Uncovering the Apocalypse: Narratives of Collapse and Transformation in the 21st Century Fin de Siècle. Dissertation presented for the degree of Doctor of Literature in the Faculty of English at Stellenbosch. Р. 163.
4. ^ Например, теории спекулятивной современности и спекулятивного режима постсовременности Питера Осборна и Армена Аванесяна соответственно, или концепция социальной логики дериватива Рэнди Мартина. См. Martin R. Knowledge LTD: Toward a Social Logic of the Derivative. Temple University Press, 2015.
5. ^ Edmond R., Smith V. (eds), Islands in History and Representation, London: Routledge, 2003.
6. ^ Balasopoulos А. Nesologies: island form and postcolonial geopoetics. Postcolonial Studies, Vol. 11, No. 1, 2008. Р. 9–26.
7. ^ Bickley G. Hong Kong Invaded! A ‘97 Nightmare. Hong Kong University Press, 2001.
8. ^ Редактированные выдержки из дневника Принца Чарльза // The Telegraph, 23 Feb 2006. Доступно по https://www.telegraph.co.uk/news/uknews/1511203/ Edited-extracts-from-Prince-Charless-travel-journal.html.
9. ^ Как известно, последняя династия имперского Китая, правившая страной с 1644 по 1912 год, была маньчжурского происхождения. Этот период был связан с унижением национальной гордости «настоящих» китайцев-хань, которые прежде создали такие великие традиционные китайские империи, как Хань (206 до н.э.–220 н.э), Тан (618–907) и Мин (1368–1644).
10. ^ Abbas А. Hong Kong: Culture and the Politics of Disappearance. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997.
11. ^ Tong Е. Ten Years: A film that speaks to Hong Kong’s worst fears // HKFP, 7 February 2016. Доступно по https://www.hongkongfp.com/2016/02/07/ten-years-film-speaks-hong-kongs-worst-fears/.
12. ^ Bush R. С. A requiem for the city of Hong Kong // Brookings, 18 November, 2019. Доступно по https://www.brookings.edu/blog/order-from-chaos/2019/11/18/a-requiem-for-the-city-of-hong-kong/. Bush R. С. Commentary: This may be the end of Hong Kong as we know it // CNA, 20 November, 2019. Доступно по https://www.channelnewsasia.com/ news/commentary/hong-kong-protests-one-country-two-systems-fail-inequality-12105978.
13. ^ Fluid D. Hong Kong: Angela SU, Things That Can Happen, 2017. Р. 17–18.