I

В своем известном эссе «Атомная угроза: радикальные соображения», опубликованном в 1981 году, немецкий писатель Гюнтер Андерс ввел понятие «инвертированных утопистов», обозначающее нашу неспособность в полной мере осознать значение и результаты «того, что мы создали», то есть далеко идущих последствий технологических новшеств и тех перемен, которые они влекут за собой в социальном, политическом, культурном и экологическом плане. Согласно Гюнтеру Андерсу, в отличие от утопистов, которые воображают вещи, которые они не в состоянии создать, «инвертированные утописты» создают вещи, которые они не могут ни вообразить, ни толком понять, к чему последние могут привести^[1].

Сегодня, почти через сорок лет после первой публикации текста Андерса, проблема «инвертированных утопистов» достигла совершенно иного масштаба. Дело даже не в том, что мы не в состоянии осознать последствия современных технологических новшеств для общества и для самой «человеческой природы», по крайней мере, той «человеческой природы», какой мы ее знали. Проблема в том, что большинство этих «новшеств» устаревают и замещаются еще более новыми «новшествами» еще до того, как они широко внедряются, осмысляются и успевают оставить в нашем восприятии хоть какой-то след.

Мы больше не создаем наше будущее и не воображаем его. Мы даже не в состоянии сделать нашу рефлексию по поводу происходящего сколько-нибудь значимой для самого происходящего. Мы просто поставлены перед фактом неких предуготовленных нам другими образов нашего будущего, создание которых монополизировано крупными корпорациями, технократически ориентированными правительственными структурами, экспертно-аналитическими центрами и разного рода «мыслефабриками» (think-tanks), отрабатывающими заказы лоббистов.

Основной парадокс данной ситуации состоит в том, что по причине усиливающейся «алгоритмизации процессов управления» даже структурно отвечающие за это и номинально все еще представленные вполне конкретными людьми инстанции принятия решений подвергаются активной десубъективации, а их компетенции замещаются автоматизированными процессами принятия решений, основанными на обработке и анализе больших массивов данных (т.н. big data), а также другой квантифицируемой информации.

Десубъективацию и минимизацию роли человека в процессах принятия решений и планирования, возникающую вследствие делегирования последних машине, мы можем сегодня наблюдать не только в бизнесе, промышленности или государственном управлении. Это стало тенденцией даже в сфере эстетического производства, от создания архитектурных проектов до так называемого  «генеративного», то есть автоматически создаваемого компьютерными программами дизайна различных объектов, интерфейсов и процессов. Современное искусство и гуманитарные науки пытаются, по крайней мере, пока, реагировать на происходящее в своем привычном режиме «критической рефлексии». Но, похоже, тот момент, когда техники десубъективации заполонят и эти сферы производства, совсем не за горами. С помощью искусственного интеллекта и других форм машинного обучения уже создаются художественные произведения и пишутся философские и теоретические тексты, хотя последнее, пока все еще, скорее, в порядке стёба.

В контексте всех этих тенденций мы наблюдаем явный недостаток настоящего утопического сознания и воображения, особенно в отношении позитивных образов справедливого и благополучного общества на фоне непрестанной демонизации любых, даже самых очевидных положительных примеров из «коммунистического» прошлого. То, что мы видим в этом плане сегодня, можно обозначить скорее как новые эманации классической технократической идеологии под маской техно-утопии.

Прояснить это противопоставление идеологии и утопии можно, обратившись к наследию известного немецкого социолога Карла Мангейма. В своей работе «Идеология и утопия», опубликованной в 1929 году, Мангейм утверждает, что идеологии репрезентируют сознание и способ мышления правящих классов, в то время как утопии выражают нужды и чаяния угнетаемых и незащищенных социальных групп. Иными словами, утопия представляет собой интеллектуальную установку, целью которой является преодоление реальности и изменение существующего социального порядка. Идеология же, в свою очередь, стремится сохранить статус-кво и нацелена на упрочение политического и экономического режима и воспроизводство властных отношений^[2].

Таким образом, современное положение дел может быть определено, используя терминологию Мангейма, как кризис «утопического сознания». В культурной продукции последних двух десятилетий, как в массовом ее сегменте, так и в продуктах так называемой  «высокой культуры», в фильмах, сериалах, художественной литературе, театре и изобразительном искусстве мы находим множество весьма убедительных, крайне реалистичных и проработанных антиутопий, дистопий и наихудших сценариев развития будущего. Вспомним, к примеру, такие недавние сериалы, как «Черное зеркало», «Мир Дикого Запада» и многие другие. 

В то же время мы едва ли можем встретить позитивные образы будущего, которые мы могли бы воспринимать всерьез. Последние примеры такого рода можно обнаружить разве что в 1960–1970-х годах, главным образом, в советской научной фантастике у авторов вроде Ивана Ефремова, Кира Булычева и ряда других, которые очень детально и порой даже совершенно искренне описывали мир коммунистического будущего, построенного на социальной справедливости, равенстве и возможности творческой реализации каждого отдельного человека. К сожалению, эти примеры практически не известны на Западе, поскольку и в этом случае идеология господствующего политического и экономического режима строится, помимо прочего, на тотальной элиминации следов любых позитивных достижений поверженного идеологического противника.

Общий кризис утопического воображения выражается, с одной стороны, в реализации кибернетических утопий недавнего прошлого: мир вокруг нас становится все больше похож на мрачное воплощение параноидальных фантазий Филиппа К. Дика с их атмосферой тотального контроля и чувства полного бессилия перед всемогуществом глобальных корпораций.

С другой стороны, этот кризис является результатом непрерывной «колонизации будущего»^[3], если использовать формулировку известного американского литературоведа и теоретика культуры Фредерика Джеймисона. Эта «колонизация» — следствие присвоения планирования и «дизайна» будущего господствующей капиталистической идеологией и ее институтами. Обращаясь к другому известному высказыванию Джеймисона, сегодня нам проще представить себе конец света, чем конец капитализма.

В этом смысле роль художников, интеллектуалов и прочих вовлеченных в культурное производство уже давно, даже в теории, не является ролью провидцев и визионеров, указывающих человечеству путь в светлое будущее, хотя по привычке мы все еще любим тешить себя этой мыслью. Подобно иным общественным группам мы вынуждены оставаться просто-напросто свидетелями и социальным материалом для реализации планов и представлений о будущем, созданных не нами, не для нас, и зачастую даже без учета нашего мнения и интересов.

Именно поэтому одной из важнейших целей современного искусства и гуманитарных наук — пусть даже и весьма утопичной — должна стать «деколонизация» и «экспроприация экспроприированного» у нас будущего. А цель эта подразумевает, помимо прочего, развитие наших собственных сценариев будущего, которые могли бы противостоять спущенной нам сверху, под видом прекраснодушной техно-утопии, по сути своей крайне фашистоидной идеологии Силиконовой долины, а также репрезентирующих и навязывающих нам ее корпораций и вполне конкретных их представителей. Ведь большая часть этих планов и представлений о будущем, если проанализировать их подоплеку и долгосрочные последствия, на поверку оказываются новой тоталитарной идеологией с совершенно немыслимым прежде уровнем контроля над индивидами и подчинения последних совершенно чуждым им целям и интересам.

II

В данной ситуации давно пора задаться вопросом, как можно противостоять описанному выше «реактивному» модусу, то есть такому положению дел, в котором как единственную возможность нам предъявляют некие странные планы и представления о будущем, которые созданы не нами и не для нас. Ведь, как известно, то, что представляется утопией для одних социальных, профессиональных и прочих групп, часто оказывается антиутопией для других. В настоящее время наша роль по сути сведена к роли свидетелей и инструментов реализации чужих планов. Эта проблема становится все более релевантной для нашего профессионального выживания в контексте определенных институциональных рамок и структур. Поскольку именно в сфере художественной и академической деятельности мы, как нигде,  оказываемся зависимы от  чужих планов и вынуждены реагировать на изменения и решения, принятые кем-то другим на уровне культурной, научной и образовательной политики.

Устоявшееся сегодня институциональное разделение труда в отношении планирования и «дизайна» будущего не предоставляет художникам никакой реальной возможности про-активно влиять на процессы принятия решений в этой сфере. Именно поэтому к идее «экспроприации экспроприированного» у нас будущего нам следует отнестись со всей серьезностью.

Для работы над этой проблемой несколько лет назад, в 2016 году, группа художников, кураторов и философов основала в Берлине новый независимый исследовательский центр: Институт Культурного Пессимизма и Критической Футорологии (Kulturpessimismus pur — Institute for Critical Futures Studies). Изначально деятельность Института была сфокусирована на проблемах и перспективах искусства и художественной деятельности, которые во многом были обусловлены ростом так называемой «технологической безработицы» на глобальном рынке труда. Сотрудники института намеревались исследовать процессы слияния рабочего и свободного времени, то есть времени труда и досуга, в контексте цифровой культуры, а также изучить растущую само-прекаризацию в сфере культурного производства. Все это рассматривалось как симптом более глубоких структурных проблем общественного производства, маркирующих парадигматический переход от труда, понимаемого в марксистских категориях как «наемного труда», к деятельности как неоплачиваемому непосредственно процессу структурирования и заполнения некой активностью времени индивидуальной человеческой жизни.

Результаты этих исследований были неоднократно представлены сотрудниками Института на различных конференциях, симпозиумах и конгрессах. В последнее время исследовательские интересы Института распространились и на некоторые смежные феномены и практики. Недавно при Институте был открыт Департамент Спекулятивной Культурной Политики и инициирован новый исследовательский проект под названием «Отвоеванное прогнозирование» (Foresight Recaptured).

Основной целью проекта является исследование перемен в способах функционирования, производства и восприятия современного искусства, дизайна и других креативных практик, обусловленных внедрением новых технологий и влиянием этих технологий на культуру и общество в целом. Основываясь на результатах этих исследований, Институт стал разрабатывать сценарии дальнейшего развития событий в данных сферах деятельности. При этом речь идет не только о разработке сценариев наиболее вероятного и «реалистичного» развития событий, но также, в качестве альтернативы, и сценариев наиболее предпочтительного развития событий. Предпочтительного прежде всего для тех, кто эти сферы деятельности действительно представляет. Активное участие в процессе разработки подобного рода сценариев самими вовлеченными в культурное производство художниками, дизайнерами, кураторами и теоретиками принципиально отличает деятельность Института от других подобного рода исследовательских структур и центров «стратегического планирования». Их участие позволяет учитывать инсайдерскую перспективу, а также опасения, надежды и чаяния референтных групп в прогнозах и предлагаемых Институтом способах решения возникающих проблем.

Проект «Отвоеванное прогнозирование» предлагает альтернативу усиливающимся в последние годы тенденциям «монополизации» планирования будущего специализированными аналитическими центрами и так называемыми  «мыслефабриками» (think-tanks), за которыми в большинстве случаев стоят вполне определенные политические и бизнес-круги с их явными или завуалированными целями и интересами. «Отвоеванное прогнозирование» — это уникальный пример своего рода инициированной снизу «мыслефабрики» (grassroots think-tank), целью которой является борьба за право самим принимать решения о своем собственном будущем, а не просто реагировать на спущенные сверху стратегии развития и задачи, разработанные в интересах других игроков. «Отвоеванное прогнозирование» — это попытка самих художников вернуть себе участие в процессе проектирования собственного будущего, а также будущего искусства и художественной деятельности в целом.

III

В контексте описанной выше программы проекта одной из первоочередных задач Департамента Спекулятивной Культурной Политики при ИКПКФ^[4] является анализ проблем и вызовов художественной деятельности, возникших в связи с повсеместным внедрением в различных сферах производства, включая культуру, новых технологий, применяющих искусственный интеллект и другие методы машинного обучения. 

Распространение этих технологий постепенно ведет общество к состоянию  «алгоритмизированного управления» (algorithmic governance), в котором важнейшие политические, экономические, социальные и другие решения принимаются алгоритмически регулируемыми системами, которые в перспективе должны заменить собой человеческое экспертное знание.

Данный процесс мы все чаще наблюдаем не только в схемах принятия решений, ориентированных на прибыль и оптимизацию бизнес-корпораций, но и в системе государственного управления. Возможные последствия внедрения «алгоритмизированного управления» в сфере культурной и образовательной политики еще не были в полной мере проанализированы, но наблюдаемые тенденции развития уже позволяют нам строить разного рода прогнозы о будущем этих видов деятельности и обеспечивающих их институтов.

Количественные критерии (например, число поступающих на различные факультеты вузов, количество посетителей тех или иных культурных заведений, число принимающих участие в тех или иных мероприятиях и т.д.) становятся основанием для принятия решений, какие университеты и дисциплины, какие музеи, галереи, театры и пр. будут финансироваться в будущем, а какие можно закрыть и сократить. В каком-то смысле «алгоритмизация управления» является всего лишь продолжением начатых задолго до возникновения этих технологий тенденций «квантификации» любых критериев оценки различных форм и видов деятельности. Тем самым, абсолютным приоритетом окончательно становится критерий экономической эффективности, который применятся ко всем аспектам человеческой жизни.

Помимо совершенно очевидных бюрократических издержек, наиболее релевантным для всех нас последствием этих процессов является активно обсуждаемая проблема так называемого  «конца работы», часто маскируемая терминологическим камуфляжем понятий вроде «цифрового труда», «креативной индустрии», «четвертой промышленной революции» и т.п. Эти тенденции заставляют нас по-настоящему задуматься о стратегиях, которые могли бы помочь нам пережить, я имею в виду пережить в профессиональном плане, будь то в художественной сфере или же в области гуманитарных наук, данный, упомянутый выше, переход от «работы» (work) в качестве «наемного труда» к «деятельности» (activity) как к неоплачиваемой форме организации и структурирования нашего с вами времени жизни в контексте  «общества после конца труда» («post-work-society»).

Разговоры об «обществе после конца труда» слышны сегодня повсюду: от бизнес-форумов и академических конференций до газетных статей, популярных телевизионных шоу и дискуссий в Фейсбуке^[5]. В течение следующих двух десятилетий искусственный интеллект, роботы и алгоритмы во многом заменят человеческий труд. Согласно различным оценкам это коснется от 50 до 80 процентов существующих сегодня видов деятельности. Прогнозируемая экспертами «автоматизация интеллекта»^[6] повлечет за собой сходные результаты и в дорогой нашему сердцу «креативной индустрии».

Хорошо знакомая по классической русской литературе ХIX века проблема «лишнего человека» обрела в наше время совершенно иные формы. «Лишний человек» сегодня — это больше не излишне рефлексирующий потомок дворянского рода из романов Гончарова или Тургенева, который не находит себе места в капиталистических отношениях. Вместе с новыми количественными масштабами проблема «лишнего человека» перешла теперь в новое качество, а проанализированный Марксом «относительный избыток рабочей силы»^[7] в ближайшие годы окончательно потеряет свой «относительный» характер.

Многочисленные исследования по социологии досуга и праздности, проведенные в XIX и XX веках, такие, как, например, «Теория праздного класса» Торстейна Веблена, уже не релевантны для понимания сегодняшней ситуации. Досуг и праздность сами по себе больше не являются социальной привилегией правящих классов. В своей навязанной и безальтернативной форме они грозят стать настоящей проблемой для социальных низов и среднего класса.

Вместо того, чтобы подготовить население к грядущим на рынке труда переменам, ригидная социальная система и устаревший идеологический аппарат уже на уровне структур организации трудовых отношений изо всех сил пытаются впихнуть современные условия производства и новые виды занятости в административные рамки индустриальной эпохи. Никто пока не спешит воспользоваться уникальной возможностью концептуально и идеологически отделить труд сам по себе от понятия «наемного труда» и переосмыслить труд как «свободною деятельность».

Вместо того чтобы сделать этот простой и социально-психологически полезный шаг, создаются новые бесчисленные, потенциально монетаризируемые, но по сути своей совершенно бессмысленные профессии и виды деятельности, продаваемые как «нематериальный труд» для «цифровой экономики» и «креативной индустрии», как «производство знания» и т.д. Таким образом, возникают десятки видов  «бесполезных работ» («bullshit jobs»), которым посвятил свое известное эссе американский антрополог Дэвид Грэбер: «... в нашем обществе действует глобальный закон: чем более явно выражена польза от работы какого-либо человека для других людей, тем меньше ему за это платят. Позволю повториться, трудно оценить объективный масштаб проблемы, но есть смысл поставить вопрос: «что произойдет, если весь этот класс просто исчезнет»? Вы можете говорить что угодно о медсестрах, мусорщиках или механиках, но очевидно, что если они растворятся, как дымка в воздухе, результаты проявятся немедленно и будут катастрофичными. Мир без учителей или докеров, скорее всего, окажется в беде, а без писателей-фантастов или ска-музыкантов, возможно, будет менее приятным. Совершенно не ясно, как пострадает человечество, если исчезнут все председатели правления, пиарщики, лоббисты, специалисты по страховым расчетам и телефонным продажам, судебные приставы или юрисконсульты (список можно существенно увеличить). Если не рассматривать небольшое количество высококлассных специалистов (например, докторов), этот закон работает удивительно хорошо»^[8].

В мире, в котором остается все меньше имеющей хоть какой-то смысл работы, существует одно замечательное решение проблемы занятости: нужно просто взять и заменить описанные выше «бесполезные работы» различными видами художественной деятельности. И это должно стать стратегическим решением сверху, принятым на самом высоком государственном уровне. Известное высказывание Йозефа Бойса: «Каждый человек — художник!» — должно, в слегка измененном виде, стать официальной программой завтрашних центров занятости и бирж труда: «Каждый должен стать художником!» Ну, или хотя бы арт-критиком, куратором или искусствоведом. Потому что именно художники, арт-критики, кураторы и искусствоведы — это те люди, которым всегда есть и будет чем заняться. Уже сегодня они представляют собой своего рода живые машины по созданию работы для самих себя и своих окружающих. Так что, если этому проекту когда-нибудь суждено будет реализоваться, то проблема занятости в обществе растущей технологически обусловленной безработицы будет решена навсегда. Разве это не спасительная утопия? Или все же полный кошмар? Порой действительно сложно понять, в чем между ними разница.