Одна из самых заигранных песен всех времен была написана диснеевскими «Имажинерами» как раз когда возросшая соединенность средствами связи, всемирные коммерческие путешествия и транснациональные хозяйственные зависимости стали (или были на грани становления) повсеместными. Песня «Мир тесен» впервые прозвучала в 1964 году на всемирной выставке в Нью-Йорке. Хотя можно с легкостью цинично отмахнуться от лирических упрощений этой навязчивой мелодии, она заслуживает более пристального внимания: в тексте заключены тлетворные и ограничивающие идеализмы, продолжающиеся и сегодня. Одноименное пошлое выражение, бездумно повторяемое сегодня на автоматизме, обычно описывает удачный момент взаимного узнавания в условиях, неясных или неизвестных в иных обстоятельствах; это выражение редко произносят с сожалением. Нет ничего дурного в приятном свойстве подобной встречи в этом «тесном мире» как таковом, но встают более общие вопросы о том, почему эмоции, передаваемые этим выражением, представляются желанными и почему они воспринимаются как утешительные? Что это выражение раскрывает о подходе к навигации по миру сегодня?

В этих бытовых словах ухватываются две связанные между собой проблемы. Во-первых, это выражение помечает удовольствие от подтверждения привычных координат, приручающих встречу с неизвестным или чуждым — будь то чужеземец, восприятие, идея или ситуация. Будучи движущей басней раннего распространения интернета в быту, подача «маленького мира» доходила до рекламного слогана упрощенного мира, легко податливого для человеческой чувствительности какова она нынче есть, «обещая» минимизацию громоздкого глобального в уютный, интимный масштаб деревни. Во-вторых, кажущееся безобидным выражение скрывает необоснованное предположение о том, что возросшая соединенность несет смежность и близость. Хотя сегодня появляется больше логистических, экологических, экономических и коммуникативных векторов, которые связывают людей и нечеловеков в глубокие цепочки отношений по сравнению с когда-либо существовавшими раньше, с точки зрения строения, это состояние указывает на нечто совершенно противоположное маленькому миру. Оно, скорее, указывает на увеличившуюся многомерность сосуществования, произведенную многократно умноженными векторами отношений. Что важнее, идеализированный миф о контролируемом малом масштабе сдерживает познавательные, этические и технологические возможности для более адекватной и справедливой навигации по миру в его нынешней энной многомерности. Распространение взаимоотношений и взаимозависимостей, хорошо это или плохо, открыло очень большой мир. Это мир, который требует более подходящих координат (пространственных, восприятия, языковых), чтобы построить ориентирование внутри и для его обширной многомерности.

«Планетарный масштаб» служит исходным, терминологическим индексом этого состояния большого мира с сосуществующей энной многомерностью. Планетарный масштаб, задействуемый особенно в последнее десятилетие в разговорах об изменении климата и повсеместном вычислении, в целом описывает последовательность величин (некоторой) технико-экономической деятельности человека (например, зависимости от ископаемого топлива и производных от него продуктов/внешних издержек) и слияние их связанных между собой воздействий, выходящих за земные границы (например, увеличение концентрации углекислого газа в атмосфере). Может ли этот термин, обозначающий «масштаб того, как сейчас все устроено», помимо диагностической значимости, использоваться в качестве новой измерительной рамки для общественных перемен? Может ли он служить осевым понятием, посредством которого можно практиковать иномиры — где «создание» всегда является переделкой подручного мира?^[1] Может ли это понятие «планетарного масштаба» работать в качестве основы для политического изобретения и солидарности, чтобы вывести нас за пределы упрощенного комфорта по мерке маленького мира? Сегодня эти удобства и эта мерка вместе работают как угроза, а не обещание, поскольку «глобальные деревни» мутируют в надтреснутые социальные пузыри, огороженные подтверждающими друг друга предвзятостями. Если планетарный масштаб возник как совокупный результат либеральных поощрений из XIX века для частного накопления богатства, могут ли существующая гиперсвязанность и эффект колеи, присущие планетарному сосуществованию, быть приведены в движение иным образом, прочь от идеалов, подлежавших материализации этого состояния? Очевидно, что одного лингвистического маркера недостаточно для того, чтобы дать ответ на столь сложные вопросы. Вместе с тем такое высказывание все же не является тривиальным упражнением при условии, что обозначения приобретают последовательность, а не просто являются знаками дисциплинарного жаргона. Когда язык представляется как подключение между человеком и миром для создания картины и корреляции с реальностью, полезно выяснить, как обозначение может преобразовывать данные системы отсчета, и, в свою очередь, как эти обновленные системы могут служить отправной точкой для гипотезирования навигационных следствий как на планетарном масштабе, так и для него.

Навигация как синтез

Прежде чем углубиться в навигацию в планетарном масштабе, стоит очертить краткий абрис того, что такое навигация. Навигация — это прежде всего синтетическое действие. Во-первых, это постоянное опосредование преднамеренности и обусловленности непредвиденных или случайных событий. Навигация не есть назначение, но она и не отделена от назначения совсем. Это движение отклонения, требующее ориентиров. Если навигация требует отклонения, чтобы придавать мобильности функциональную или аффективную валентность, политика навигации связана с требованиями построить точки вспомогательной ориентации, а также сделать их ощущаемыми, понятными и разделяемыми.

Во-вторых, навигация зависит от внелокальных, умственных схем пространства и времени, которые постоянно сопоставляются с определенной локализацией. Таким образом, навигация воплощает континуум между концептуальным и материальным; и именно благодаря этому переплетению навигаторы могут постоянно пересматривать и адаптировать свою хореографию и метки ориентации с течением времени. Как говорится, «карта — это не территория». Но блокирование этой мысли в ее чисто противопоставленном состоянии мешает сущностно важной синтетической динамике, в которой карта (понимаемая как концептуальный артефакт) частично формирует:

а) восприятие и воспринимаемость территории или системы,
б) представление о том, как территория или система существует вне непосредственной чувственной обратной связи (если она вообще ощущаема),
в) пространство возможностей ее воображаемой податливости, и
г) понимание причинно-следственных взаимосвязей, которые вносят свой вклад в образы дееспособности.

Карта, будь то рассказ, рисунок, чертеж, макет или математическая проекция, может быть отлична от территории или системы, на которую она ссылается, но она влияет на то, как ее понимают, отображают доступ к ней и воображают в качестве навигируемой сущности. Злоупотребления картографией происходят тогда, когда абстракция карты или умственная схематика остаются неизменными и не реагируют на ситуационную локализацию. Перенос европейских имен на существующие, обитаемые и локально названные места как способ использования картографической проекции для экстерриториальных претензий является лишь одним из таких примеров, когда злоупотребления абстракциями исторически использовались для отмены или игнорирования ситуативной реальности^[2].

Наконец, деятельность навигации предполагает наличие навигируемой вещи. Когда речь идет о сегодняшнем дне, насколько доступным навигации является современный мир в его сложной энной многомерности? Размышляя о политике навигации, важно изучить несколько связанных с ней вопросов: для кого или для чего оптимизируется навигируемость? Перед кем или чем закрывается сама возможность навигации, и посредством какой динамики власти эти возможности определены? Готовую навигацию нельзя принимать как данность; деятельность навигации неотделима от задания новых ориентиров и/или критической оценки координат для отображения условий, доступных для навигации первоначально. Так как планетарный масштаб обозначает настолько сложный «объект», что превосходит способности индивидуального, героического, человеческого интеллекта, он может быть частично доступным лишь на коллективном или децентрализованном уровне. Иными словами, планетарная способность к навигации может быть представлена только как столь же сложный коллективный проект. Геометрии, повествования, эпистемологии, образы и подключения (как в функциональной, так и в языковой форме), необходимые для придания этому планетарному масштабу доступности к навигации, похоже, едва зарождаются, если существуют вовсе. Это не разуверение от меры труда, которая ждет впереди, а нота оптимизма, разбавленная реалистической наклонностью.

Планетарные соображения

Рассуждая о преобразованиях «планетарного масштаба» из его нынешнего диагностического статуса в тот, что может представлять ценность для политического ориентирования, мы видим несколько факторов. Первым и наиболее очевидным фактором является ключевой вопрос о том, как совладать с масштабом как таковым. На протяжении истории амбиции масштабирования были приравнены к формам господства, соответствия и гомогенизации. Об этой корреляции свидетельствует текущая (хотя угасающая) версия так называемой глобализации — «односторонней глобализации», основанной, по словам Юка Хуэя, на «определенных эпистемологиях [из] регионального мировоззрения к предположительно глобальной метафизике»^[3], а также продолжающийся гнет колониального подчинения, включая его управленческие производные. Одним из многочисленных примеров подобных управленческих производных (деривативов) является обеспечение казначейством Франции франка КФА — валюты Центральной и Западной Африки, которое оспаривается, но продолжается и сегодня.

Еще один фактор в представлении возможности освободительного планетарного масштаба заключается в вопросе о том, как эта энная многомерная абстракция имеет обратное воздействие, преобразуя восприятие человеком самого себя? Планетарный масштаб — не просто внешнее условие, оно предоставляет концептуальную возможность переосмыслить место, занимаемое человеком в рамках этого масштаба, перемену положения, из которого будут следовать другие пути и логики навигации мира. Какие новые перспективы открываются тогда, когда человеческое само-отображение меняет свое положение, занимая место на уровне этой многомерности и меняя его внутри нее? Какие иные способы связи разворачиваются в результате перемены мест самоотображения? И как можно повествовать последствия этого перспективного сдвига одновременно гипотетически и конструктивно? Если существует необходимость в какой-либо справедливой политической навигации планетарного уровня (и в планетарном масштабе), нужно учитывать эти основные факторы как эпистемологически, так и этически. Упомянутые выше перспективы и способы могут также считаться связанными между собой концептуально-материальной деятельностью навигации.

Сохранение особости

Для того, чтобы приступить к воображению навигации в планетарном масштабе, но без превращения его в режим принудительного единообразия, это структурное условие энной многомерности нуждается в подходе, который бы присягнул сохранять локализованные отличия. Что есть политика места в планетарном масштабе? «Политика места» подчеркивает учет (и ответственность перед) особости для того, чтобы избежать тирании размывания различения мира, сводящей его в косную и упрощенную картину целокупности. Этот вопрос инициирует размещенный учет локализованных геоисторикоматериальных контекстов, исходя из которых говорят, мыслят, познают и действуют, — иными словами, сознательную деятельность позиционирования творцов знания. Как писала Донна Харауэй, настойчивость на «позиционировании» — не просто выявление предвзятости и научной ошибки. Это также развивает вид объективности, понимаемый как производительно частичный; и так как знание (как в предположительной, так и в материальной формах) возникает из этой частичной объективности, на нее влияют перспективные обусловленности определенного места. Важно отметить, что эти частичные, локализуемые знания не являются примерами вседозволяющего релятивизма, служащего лишь «зеркальным близнецом» для а-позиционной модели объективности (уловки божьего глаза), но, скорее, их следует понимать как проходы к «паутинам связей, которые называют солидарностью в политике и общими разговорами в эпистемологии»^[4]. Ценность этой «ситуативной настойчивости» заключается в том, что она сохраняет контекстуальную специфику и видит в этой структуре способы создания более качественных и надежных представлений о действительности. Меньше методологического руководства, однако, эта ситуативная настойчивость предлагает в достижении согласованности обобщенного, более качественного отчета — то есть, как все эти «разговоры» или связи между эпистемологическими локализациями согласуются взаимовлияющими, соучреждающими способами. Как может быть сформулирована ситуативность с учетом энной многоуровневой связанности, близкими и отдаленными отношениями, теми, что непосредственно воспринимаемы и теми, что нет? Одна из основных проблем, возникающих в связи с предложением политического ориентирования в планетарном масштабе, заключается в необходимости одновременно поддерживать многоуровневые масштабы связанности. Эта мереологическая проблема («от частного к целому», «от-одного-ко-множеству-и-от-множества-к-одному») столь же стара, как и философия. Однако ставки поиска путей сосуществования в этом понятии сегодня превращают его в срочный вопрос общественной прагматики.

Дискретное и непрерывное

В этой связи есть общий уклон, который уже присутствовал в работах Эдуара Глис-сана в конце XX века обо «всем мире» (tout monde). Весь мир Глиссана состоял из очень различных друг от друга миров, включая их изображения, что делало невозможным разговор о целом с единой позиции^[5]. Опосредование этой множественности происходит через задействование предложенной им идеи «мирового менталитета» (метаморфоз mondialisation в mondialité)^[6] — ментальности, противоположной уплощающим силам односторонней глобализации. Ее движущей причиной он описывал неместную или непозиционную ментальность. Одновременно он защищал картину неоднородной целокупности^[7]. Его фокус на связанность qua особости места сохраняет частность, при этом обращаясь к интегрированности этого места, поскольку какое-либо конкретное местоположение нельзя изъять из совокупности его связей, несмотря на его различаемую особость. Преумноженная и многоуровневая картина особости Глиссана не является вычитательной. Она представляет собой важный теоретический шаг, подрезающий основания редуктивных утверждений о связи особости с атомизированным индивидуализмом^[8].

В другой, довольно далекой от этого сфере, изобретательность вокруг подобных задач — от частного к целому — можно проследить в области математики. А точнее, во второй половине XX века было проработано то, что математик Рене Том назвал «основополагающей апорией математики», а именно: диалектика между дискретным (или частным) и непрерывным (или глобальным)^[9]. Александр Гротендик — математик, климатический активист и активный противник сциентизма, получивший заметность как один из основателей группы «Survivre et Vіvге» («Выживай и живи») — работал над решением этой задачи в области геометрии. Он пришел к так называемой «арифметической геометрии», где «арифметика» означала дискретность, а «геометрия» — непрерывность. В своей большой полуавтобиографической книге «Récoltes et Semailles» («Урожай и посев: жизнь математика, размышления и свидетельства») Гротендик подробно описывает (относительно) простым языком диапазон своего новаторства в области геометрии, историческое значение которого может сравниться с эвклидовой геометрией (в свое время), а также трансформацией общей концепции пространства и времени в теории относительности Эйнштейна: «Что касается геометрии, то можно сказать, что две тысячи лет существования этой науки в современном смысле этого слова она "колебалась" между этими двумя типами строения — "дискретным" и "непрерывным". Можно сказать, что эта новая геометрия — соединение этих двух миров, которые, являясь близкими соседями в тесной солидарности, рассматривались отдельно»^[10].

Смысл этого сравнительного обхода через Глиссана и Гротендика — подчеркнуть, что для обоих мыслителей из разных научных областей не существует противопоставления дискретного и непрерывного. Оба отказываются от этого ложного выбора и прилагают усилия, чтобы сочленять отношенческим клеем поддержание и дискретного и непрерывного масштабов одновременно^[11]. Каждый подход, конечно, дает свой собственный набор последствий и контекстов применения. Однако, мысля вместе с обоими авторами, мы извлекаем способ изменения пространственных отношений, а также отношений с пространственностью, которые дают важные находки для навигации в планетарном масштабе. Примечательно, что это результирует в картину ситуативности, дискретно расположенную, но также, что особенно важно, неотъемлемую от непрерывной и неоднородной целокупности.

Распределенная обнаруживаемость

Используя синтетическую оптику дискретного и непрерывного, можно сказать, что локации, или места не только существуют в связях и имеют связи с районами более широких контекстов, но и что эта связанность дает им обратную связь. Это означает, что места и ситуации соучреждаются внелокальными связями. Существует целый ряд контекстуальных условий, сопутствующих производству любого случая локализации. Сегодня это уже не сложная идея; она является частью повседневной жизни тех, кто подсоединен к интернету, даже если во многих случаях она не поддается непосредственному опыту. Бытие в сети навлекает связи как с локациями, которые служат местами материальной добычи для наших машин, так и с конкретными трудящимися, выполняющими работу; кроме того, вычислительный разбор наших запросов запускает цепные реакции (столбцы) поверх различно геодиспоцированных юрисдикций и сущностей одновременно, независимо от случайного физического местонахождения пользователя. С точки зрения функциональности, это современное условие означает, что люди размещены во множественных локациях — распределенную форму ситуативности. Это никоим образом не стирает конкретно различающийся опыт локального воплощения, но предлагает более полную, локальную / экстралокальную картину «бытия размещенным» с учетом эффектов колеи, формирующих планетарный масштаб. Место частично определяется особостью опыта, но не сводится к тому, что можно непосредственно испытать. Хотя это может показаться бесполезным академическим рассмотрением места, в упоминании такого понятия, как «системное угнетение», уже есть указание на оба масштаба места: причинно-следственные силы распределенных локализаций, сопутствующих производству конкретно локализованного (воплощенного, прожитого и известного) опыта угнетения.

Чтобы определить локацию — или определить что-то как «местное», требуется подразумеваемое сочленение геометрического порога. Это понятие обычно принимается как самоочевидное, но оно подразумевает определенные (и обусловленные) пространственные нормы, масштабы, перспективы и абстракции в действии — те, что редко делают явными, проводя границу между общей территорией и конкретной инстанцией. Понимание подразумеваемых пространственных абстракций в таком понятии, как «местное», дает полезный момент для изучения определенных предположений. Что есть пограничное условие местности, и на каком пороге местное перестает быть местным? С какой перспективной позиции протянуты эти пороги? Ответов множество, так как эти дилеммы местонахождения означают, что местоположение является прежде всего относительным, а не абсолютным пространственным понятием.

Каким образом такое многомерное понимание локализации — как континуума между конкретным и абстрактным — влияет на относительную перспективу, с которой ситуативность понимается в планетарном масштабе? Как мы должны понимать «позиционирование» в этих рамках, поскольку оно зависит от осознанного размещения метки знаний — когда обнаруживаемость теперь оформлена во вложенную друг в друга, неизвлекаемую, и в то же время перспективно различающуюся многомерность? Существует двунаправленный ответ: мы можем понимать позиционирование из положения конкретного человека по отношению к общему размещению человеческих понятийных самоотображений. Если положение человека в планетарном масштабе смещено из центра, то есть таково, что его больше нельзя считать героическим, моногуманистическим^[12], отделенным от мира и властно господствующим над ним, как это влияет на навигационный синтез концептуального и материального, на взаимовлияние абстрактного и конкретного? Проще говоря, каким образом смещенная из центра картина человечества имеет обратное воздействие на нас как форма схематической дееспособности, в пользу нашей попытки учесть ситуативность в энной многомерной системе координат, на которую влияет непосредственно конкретное, но которая не сводима к нему?

Борьба за человеческое

Есть те, кто отстаивают или делают все для того, чтобы усилить неустойчивость навигационных систем, вызванную этой смещенной из центра позицией человека в планетарном масштабе, инициируя напряженную борьбу за право на ориентиры. Такие тенденции процветают среди ряда технонеореакционеров, которые, отрицая абсолютно любую форму планетарной навигации из по-новому размещенной человеческой позиции, в итоге выступают за лишение когнитивных и политических сил человечества по преобразованию предзаданной системы координат. Парадоксально, но то, что часто воспринимается как форма техно-фетишистского футуризма, является не чем иным, как лишенным воображения консерватизмом, который прославляет сохранение существующих систем координат. Эти существующие системы защищают так, как если бы они являлись неизменным природным явлением, миром, «естественными» ориентирами которого являются навигационные системы XIX века, нынче дополненные искусственным интеллектом XXI века, умными городами и айфонами. В этом разрушительном отрицании возможностей можно найти неявную поддержку дегуманизации. Так происходит не потому, что подобная поддержка поверхностно спекулирует образами машинного превосходства, что часто является предметом критики, а потому, что она равнозначна отказу от способности утверждать искусственную природу самого человечества, сосуществующую вымышленную необходимость для построения меток коллективного ориентирования. В конце концов, упиваться хаотичным увековечиванием турбулентностей навигации в планетарном масштабе — не что иное, как безыскусное окаменение вымыслов статуса-кво в качестве данных и постоянных фактов. На данном этапе становится очевидным, что борьба за ориентиры в сосуществовании в энном многомерном пространстве требует вмешательства в эту искусственную плоскость с целью снятия натурализованных консерватизмов, часто маскируемых под мигающую будущность.

Сильвия Винтер выдвинула принципиально значимую теорию, в которой утверждалось, что ни одна историческая парадигма не существует без соответствующего понятия человека, которое бы подтверждало ее логику, способы обоснования определенных действий/решений и систем координат для «смыслопорождения». Будучи гибридными, био/мифологическими существами в ее описании (весьма похоже на «природокультуру» Харауэй), мы ничто из нашей социальной действительности могли бы делать возможным без понятийной инженерии определенного «жанра человеческого бытия». Этот жанр-понятие работает одновременно в качестве шаблона для идеализированной человеческой адаптации (устанавливая границы включения/исключения в процессе) и как средство, при помощи которого можно легитимировать определенные способы организации общественной жизни^[13]. Парадигматические эпистемные и политические перемены связаны с тем, как создаются жанры человеческого бытия, что означает, что фокус на человеческом не обязательно приводит к большему антропоцентричному нарциссизму, поскольку последствия преобразования человеческого самоотображения касаются не только самого человека при условии, что эта нерадиальная ситуативность служит осевой абстрактной точкой, из которой может начаться концептуальная перестройка. В ответ на тотализирующее воздействие односторонней глобализации, введенное логикой онтологизированного, моногуманистического человека и моделью homo economicus, которую она навязала далеко за пределы своего регионального изобретения, Винтер утверждает необходимость создания жанров человеческого бытия, «скроенных по мерке планетарного», как способа адекватного совладания с этой отныне полностью неразрывной, запутанной целокупностью^[14]. Каким образом это «достижение меры» человечества можно вообразить, чтобы оно одновременно учитывало энную многомерность сосуществования и в то же время было подотчетно обусловленному, локализованному различению?

Мы можем начать отвечать на этот вопрос отрицательно, поскольку нет стремления продолжать насильственный прецедент по созданию условий планетарного масштаба, доводя ту или иную частную, регионально-человеческую точку зрения до абсолюта. Такой прецедент фиксирует случаи доминирования, обусловленные отдельными условиями, расширяемыми до непрерывного масштаба, заставляя многоликость мира становиться упрощающим шаблоном. Подобное упрощение не обеспечивает какой-либо схемы ориентирования, соизмеримой с планетарной. Ответ на эту меру требует применения энно-мерных подходов, которые способны учесть и быть подотчетны различению, многогранности и системам взаимозависимости человеческого и нечеловеческого, без пагубных утешений упрощением и подтверждением уже знакомого. Не существует негомогенизирующего подхода к этому энному многомерному, планетарному состоянию с системами координат, применимыми лишь к масштабу малого мира.

На этом этапе необходимо провести принципиальное различие между возвеличиванием местного понятия до масштаба большого мира, с одной стороны, и с другой — помещением понятийного творения в перспективу большого мира. Перспектива малого мира может быть понята как вычитательная корреляция с действительностью, где границы позиционирования места «самоочевидно» проведены в подчинении привычным пропорциям подручного, непосредственного человеческого опыта — наподобие соразмерных границ чертежа Витрувианского человека. Перспектива большого мира никоим образом не отвергает локализацию малого мира; это необходимая исходная позиция, но она настаивает на недостаточности такого позиционирования самого по себе перед задачей обращения к планетарно масштабированному и ответственности перед ним. Позиционирование в большом мире требует учета местоположения как вложенного, где «место» больше не представляется самоочевидно огороженным, несмотря на его различающийся статус, а, скорее, воображается как синтез между непосредственным / конкретным окружением и размерностными векторами отношений, которые его соучреждают. Перспектива большого мира не обусловлена высокомерным стремлением к иллюзорному «совершенному» видению целокупности. Эти перспективы, как и любые другие, всегда частичны. Задача, скорее, состоит в том, чтобы привнести лучшее понимание преобразования пространственных начал и размерности в этом масштабе для того, чтобы избежать заблуждений масштаба, смешивающих частное с целым, развертывающих это ложное допущение в качестве определяющего навигационного пункта.

Безгоризонтная пространственность

С пространственной и геометрической точек зрения следует подчеркнуть, что классическая перспектива совпала с понятием моногуманистического человека — жанром человеческой центральности, где реальность понимается как оптимизируемая по имеющемуся привычному образу, а «знание» зачастую сводится к представлению мира как ресурса для человеческих проектов^[15]. Соответственно, в классической перспективе реконструкция человеческого зрения на двухмерной плоскости стала механической, воспроизводя образы, в которых внелокальное исчезает при переходе линии горизонта, а это именно — вычитательный способ отображения. Это направлено на укрепление узкого представления о том, что такое место, путем его извлечения из внелокальных связей и просто имитации ограничений биосенсорных зрительных систем человека, имеющих ограниченную глубину обзора, как правило, отдающих предпочтение непосредственной близости. Более того, как в обычном, так и в академическом языке «горизонт» (как и выражение «маленький мир») стал автоматизированным предпочитаемым словом, которое обычно относится к чувству обширности или способу в общих чертах указывать на неизвестное, становление, будущное явление. При сосуществовании на энном многомерном уровне, горизонт — это просто недостаточная корреляция с реальностью; с пространственной точки зрения, с точек зрения отображения и языка его не существует в действительности, он только может отражать масштабы маленького мира. Горизонт может быть полезен в повседневном механическом масштабе маленького мира, но в планетарном масштабе он представляет собой артефакт отображения моногуманистического человеческого мира.

Тем не менее, крайне важно извлечь из этого исторического примера взаимное влияние между нарождавшимся понятием жанра человеческого бытия (в то время) и системой отображения для придания ему пространственной формы, делавшей это понятие подлежащим как ощущениям, так и мышлению. Планетарный масштаб требует аналогичного изобразительного и опространствливающего подхода для нового жанра человеческого бытия, соизмеримого с планетарным масштабом для того, чтобы лучше учитывать эту многомерность в степени п. Без жизненных благ, воплощенных в относительной близости горизонта дискретного мира, восстановленного по нашему собственному подобию, большой мир требует перспектив с позиции распределенной локализации, состоящей из — но несводимой к — случайной личной геофизической локации. Для того, чтобы строить предположения о зрении, слухе, перемещении, связи и сообщении внутри большого мира, требуются эксперименты с техниками доступа к незнакомым, часто непрозрачным и вложенным друг в друга шкалам с целью сделать его пространственную совокупность в принципе подлежащей навигации. Одно дело назвать «смещенного из центра человека» и его ситуативность «планетарного масштаба», и совсем другое — научиться осмысленно сосуществовать в следствиях этих понятий с их материальными, эпистемными и общественными ответвлениями. Продуманная навигация в планетарном масштабе будет невозможна с инструментами, языком, понятиями и пространственными фигурами, принадлежащими только малому миру знакомого и дискретного. Если для этого состояния существует навигационный оптимизм, реалистический оптимизм, крайне необходимо будет задействовать существующие векторы энной многомерной связанности иначе в попытке бороться с теми эксплуататорскими стимулами, которые привели к их появлению. Этот стимул основан на самом губительном вымысле моногуманистического жанра человеческого бытия, мифе об атомизированной личности, чье представление о благосостоянии принадлежит лишь самому малому из возможных миров. Если существующие отношения должны быть катализированы по-другому, против раздутия эксплуатации малым миром (это хорошо передает мем об одном проценте), требуется не просто мировой менталитет, но также системы координат, созданные для большого мира, при помощи которых можно гипотезировать о возможностях нерадиального сосуществования в этом безгоризонтном энном измерении.

Перевод с английского Анны Ликальтер