Если представить себе антропоцен не длительной геологической эпохой, населенной стаями приматов, с маниакальным упорством добывавших древний углерод и чертивших петли на картах, а мимолетным геополитическим мгновением, тогда то, что приходит ему «на смену», будет задано не тем же антропосом, а, будь это к лучшему или к худшему, чем-то буквально пост-, анти-, не-«человеческим»^[1]. Это же имеет отношение и к городу.

Если антропогенез — это наука о происхождении человека, то антрополиз может означать процесс становления его чем-то иным^[2]. Оба они — homo sapiens и то, что пришло ему на смену — определяются не только геномными порогами, но и тем, каким образом они идентифицируют себя, в том числе руководствуясь, например, прямолинейной установкой определять человеческое не через полифонию всеобщего, а в соответствии с тем, что принято за образец (подпитываемой в немалой степени глубоко укоренившейся способностью — даже необходимостью — придавать онтологический характер связующим нарративам)^[3].

Мы же, напротив, можем рассматривать «человека» как изменчивую и вневременную фигуру, не только способную к метаморфозам, но неизбежно их претерпевающую^[4]. Антрополитический поворот, если можно так выразиться, был бы одновременно прометеевской (с п строчной) демистификацией и коперниковской травмой: кулинарными интервенциями в нерегулярные ландшафты, осуществляемые гоминидами, изгнанными с пьедестала наследственных иллюзий. К их числу относится тщеславие, определяющее «интеллект» скорее нашим собственным суждением, нежели внезапно возникающей компетенцией любой соответственно упорядоченной материи (включая то, что называют искусственным интеллектом).

Пока мы учимся измерять то, частью чего всегда являлись, но что до настоящего времени не осознавали, мы одновременно определяем вещи еще не сформировавшиеся, но уже имеющие имя, и те, что сформировались, но оказались неверно артикулированными или же так и не получили наименования. Таковы проявления, которые нам важно отследить.

Сюда же мы относим и функциональный разум, наделенный такими возможностями, как ощущение и воздействие, наблюдение и моделирование, правление и выражение и т. д. Они отражают слишком-человеческие способности своих создателей, но могут и превосходить их язык в целом, превращая окружающий привычный мир в до жути чужеродный.

Все эти вышеприведенные проявления могут оказаться не столько первыми симптомами того, что возникает, сколько уже наглядно наличным. Тем не менее, не следует редуктивно совмещать оптимизм с пессимизмом, утопию с антиутопией. Каждое из этих проявлений, с одной стороны, является откровением, а с другой, катастрофой. Это никогда не есть что-то либо одно, либо другое, а всегда и то, и другое.

Ландшафты, думающие о ландшафтах

С помощью технологий, основанных на использовании полезных ископаемых, которые мы называем «искусственным интеллектом», ландшафты осмысляют и составляют сами себя. Они могут поступать так в полном соответствии с идеальными моделями и/или возникающими ассамбляжами, стабильными или хрупкими: телос до тех пор, пока его нет. Этот двойной потенциал синтетических экологий — действовать как тени правящих симуляций и/или подрывать и, в итоге, разрушать их своими собственными сорными силами — является их постоянным свойством.

Ящики, говорящие с ящиками, которые говорят с людьми, говорящими с ящиками

Все эти разговоры могут вестись в тишине или в оглушающем грохоте (который сам суть род тишины). Пикающими звуками или пугающими своей естественностью человеческими голосами. Такие разговорные интерфейсы, особенно в форме персонифицированных ботов, могут быть использованы для активного программирования комплексных систем и — по мере перехода к моделям машинного обучения — заменять текстовые и графические интерфейсы. Это может привести к двойному эффекту — стиранию различий между использованием системы и программированием, расширенному доступу к управлению, но также к запутыванию слоев используемого стека, выглядящего в буквальном смысле этого слова как говорящий черный ящик/металлическая труба.

Интернет вещей, обрабатывающих естественные языки (ИВОЕИ)

С повсеместным проникновением в повседневность недорогих чипов для машинного обучения, язык-как-интерфейс также может распространиться и на межмашинное взаимодействие. В пределе закона Мура отточенная обработка естественного языка (ОЕЯ) рассеивает крошечные дешевые транзисторы, способные говорить и понимать английскую или китайскую речь, на нижние уровни. Автомобиль может попросить гараж открыть двери, сказав буквально следующее: «Гараж, я автомобиль, открой ворота!» Интернет вещей, обрабатывающих естественные языки, означает ощущающий пейзаж, где сигналы становятся семантикой, активно накладывающейся на физическое пространство. Здесь системы подтверждения уровней идентичности пересекаются с границами отдельных, множественных и комбинированных пользователей: животных, растений и/или минералов.

Сельхоз-статистики

Такой разговор может опосредоваться крупными облачными платформами, но далеко не обязательно только так. Тем не менее, объединение множественных потоков разговора в производные макромодели, в которых любой может видеть закономерности и действовать в соответствии с ними, требует создания своих особых городов. Такие серверные «фермы» находятся там, где это сельское хозяйство статистики взращивается облачными ландшафтами километр на километр, растущими по мере расширения широкополосных каналов. В масштабе континентов геополитическое разделение на многополярные полушарные стеки — GAFA (Google, Apple, Facebook, Amazon), BAT (Baidu, Alibaba, Tencent) и тому подобные — усиливает программы правления посредством образцов, почерпнутых из суверенных вместилищ данных. Образцы живут в постскучной протяженности укрепленных энергопоглотителей: городов-теней, полных частичных одноразовых аватаров вас, меня и климатического пояса, в котором мы едем.

Машинное животноводство: риск против рискованности

В перспективе автоматизация производства и логистики включает в себя не только разговоры между машинами, но и создание одной машины другой. Если Тиндер — это то, как ИИ размножает людей, то автоматизированное производство — это то, как он размножает машины. По мере того как автоматизация ключевых экономических интерфейсов вроде портов отгрузки, становится более активной и разносторонней, она привлекает к ним политическое внимание. Автоматизация несет с собой риски как просчитываемые, так и те, что невозможно просчитать, но понимание этого в обществе может быть недостаточным. Совокупная выгода от использования автоматизированных транспортных средств (АВТ), включая автомобили без водителя, — сотни тысяч спасенных жизней в год, но одновременно с этим каждая связанная с ними авария будет служить доказательством преступной халатности. Мерещащийся риск неизвестного, как правило, кажется больше риска статус-кво, даже если последний — постоянная резня. Более того, наиболее значимые следствия проектирования обычно носят косвенный характер; они больше похожи на трофические каскады в экоцепочке, нежели на простую причинно-следственную связь. Например, на моделирование рисков страховыми компаниями влияет автомобильное проектирование, благодаря чему передвижные машины становятся более легкими, энергоэффективными и устойчивыми к столкновению, так как в промышленности расчетные модели будущего управляют ее настоящим (на самом деле, наши представления о прошлом формируют наше представление о будущем, которое определяет границы настоящего).

Пищевые цепочки и притча о городах со свиными органами

Однако, как напоминает мне мой десятилетний сын Люсьен: если нам удастся спасти жизни всех людей в автокатастрофах, где мы найдем органы для трансплантации? Смерть в результате ДТП является основным ресурсом для трансплантации органов. Таким образом, должны ли мы озаботиться выращиванием новых органов, возможно, прибегая к использованию генетических модифицированных свиней? Как оказывается, оснащение машин современными датчиками и средствами управления может произвести каскадный эффект, став причиной стремительной либерализации регулирования технологии генного редактирования CRISPR и выделения земель для свиноферм. В ближайшей перспективе, дизайн автономных транспортных средств будет регулироваться страховыми требованиями, что, в свою очередь, приведет к изменению облика городов. Их площадь может вырасти в результате исчезновения парковок, ставших ненужными для индивидуальных транспортных средств в состоянии ожидания. Определение «улиц», вероятно, изменится, поскольку автономные транспортные средства и прогуливающиеся люди, раньше известные как «пешеходы», будут держаться на безопасном расстоянии друг от друга. В таком мире зоны, предназначенные для людей, могут больше напоминать парк, а улицы заберут роботы.

Учиться жить с зонами человеческого исключения (но не в них самих)

Сегодня самая комфортная среда для автоматики находится в пределах заводского мирка, в котором люди защищены от представляющих потенциальную опасность роботов, а робототехника — от вандализма и традиционных представлений, как проектировать зоны труда. Автоматизация в городских масштабах может означать, что фабрика откроет свои двери и будет шире распространять свои средовые мотивы. Внедрение автоматизированной заводской логики в городе — значит научиться жить с зонами исключения человека (если не в них самих). К ним относятся упомянутые выше коридоры для автоматических транспортных средств; но даже если некоторые «заводские» протоколы проникают в ежедневное взаимодействие и смешение человека и роботов, в региональном масштабе границы могут быть ужесточены. То есть проводится более четкое разграничение между городским ядром как зоной авансцены для человеческого проживания и досуга и «сельскими» периферийными зонами для автоматизированного сельского хозяйства, промпроизводства, логистики и добычи энергии.

Автоматизация становится средой

Хотя барьеры между зонами обитания человека и запретными зонами были усилены, они не то же самое, что четкая граница между городом и «сельской местностью», а больше территориальные типологии. Это все «город» различных оттенков и полос и относительной плотности. Простирающиеся на границе, откуда поступают продукты питания и энергия, закулисные городские мегавнутренности могут больше походить на геоинженерию в чашке Петри, чем на архитектуру. Наш язык недостаточно богат для того, чтобы релевантно описать эти явления, потому что, несмотря на то, что так называемая «промышленная архитектура», возможно, и является тем местом, где сейчас сосредоточены многие наиболее интересные технологические и интеллектуальные дисциплинарные проблемы, она не считается престижной. Востребованы теоретически насыщенные и богато иллюстрированные альбомы лучших в своем классе автоматизированных электростанций, складов, мегаферм и тому подобного.

Между тем, если в одном сегменте будет происходить смешение людей и повседневной робототехники, то в другом — вытеснение, например, из помещений для розничной торговли. Бескассовая розничная торговля избавляет нас от некоторых более старых театральных форм клиентского опыта, сводя цепочку поставок к единому интерфейсу или обустраивая шоурумы с сенсорным управлением. Оформление услуг становится сценическим искусством, с помощью которого автоматизация превращается в средовое окружение с собственным эстетическим диапазоном.

Защита планеты и ее управления

Предел зон человеческого исключения поддерживается через отведение половины земной поверхности под восстановление, возрождение дикой природы, рекультивацию почвы, ремонтно-восстановительные работы и возвращение к другим механизмам давления на эволюционный отбор^[5]. Последующая концентрация занятых человеком территорий в более плотные городские аппараты, включающие собственные узко определяемые зоны исключения, будет удерживать нас в синтетическом саду, окруженном автоматизированными ландшафтами, а на большем удалении — другими экологиями с их собственными траекториями. Эту возможность следует рассматривать не как некое метафизическое отделение культуры от природы, а, скорее, как принудительное разделение, технологию гетерогенности^[6]. Возможно, это применение к Земле некоторых передовых методов, разработанных в НАСА Управлением по охране планеты для Марса^[7].

Геокино, симуляция и как они видят нас, смотрящих сквозь них

Для подобных пересортировок люди одновременно удерживаются в нашей среде обитания и живут вместе и среди роботов настолько плотно, что мы не удосуживаемся на деле называть их «роботами». Их административные своды написаны для образцовых симуляций/образцовыми симуляциями особых миров, которые они способны ощущать и понимать. «Видимое существует в глазах смотрящего» (как сказала Сенди Александр на симпозиуме Массачусетского технологического института «Бытие материальным» в апреле 2017 года)^[8], и поэтому социально-перцептивная функция машинного зрения может быть различной в разных зонах расширенного города. Ландшафты, способные преобразовывать свет в информацию — ощущение в семантику, — находят различные цели для описания, прогнозирования и предписания того, что они видят от имени различных моделей. В любой сложной экосистеме есть причины прятаться, сканировать, маскироваться, показывать себя и обманывать мир, чтобы он видел вещи не такими, какие они есть, а какими они могут или должны быть. Тем не менее, хотя машинное зрение может быть решающим вводным для образцовых симуляций, при помощи которых ландшафты управляют собой, статус «репрезентации» в том, как обучаются системы глубокого обучения, остается сам по себе не определенным.

В планетарном масштабе мы видим формирование огромного геокинематического аппарата, состоящего из блуждающих спутников, камер слежения, геосенсорных матриц, миллиардов мобильных телефонов и так далее, создающего не одно основное изображение, а множественные возможные комбинированные изображения, каждое из которых перекрывает границы восприятия. Нам еще предстоит открыть, какие роды кино мы можем изобрести с этим уже существующим аппаратом — какой хронометраж, какие перспективы, какие искажения повествования, распределение «экранов» возможны; но эти ответы определят изобразительную культуру — архив неопределенного обширного будущего-настоящего и для него. Весь исходный материал чрезмерно огромен. Он подается слишком стремительно для того, чтобы постичь его за один раз, поэтому вторичные суммирующие изображения просчитываются в интерактивные схемы, которые помогают преобразовывать шокирующий шум всех-изображений-за-раз в доступную для понимания форму. Общественный охват данных такого масштаба заключается не только в паноптическом полицейском контроле, но и в глубокой рекурсии между симуляцией природы и проектированием. Поскольку проективные модели будущего проникают в настоящее, симуляция сама начинает направлять проектирование, потому что для симуляции прошлое, настоящее и будущее — это лишь разные состояния внутри одной и той же модели. Могут ли они тем самым замедлить наши системы правления до темпа экологических закономерностей, требующих от нас самого серьезного внимания и творческого подхода?

Пояснение

Это лишь несколько из релевантных проявлений. Другие, столь же сущностные, имеют мало общего с тем, что мы распознаем как «технологическое», но в различных сочетаниях, они указывают на другую космотехнику (термин, заимствованный у Юка Хуэя) — смещение и связи между исторически укоренившейся социальной онтологией и технической системой в масштабах общества. Одни и те же инструменты могут восприниматься как совершенно разные явления, которые ведут к совершенно разным раскрытиям. То есть новые технологии не только создают новые возможности, но и эволюционируют в связи со смешением функций и контрфункций, а также могут, по мере своего возникновения, раскрывать явления, существовавшие все это время, но которые без них воспринимать было сложно или невозможно. Можем ли мы предвидеть космотехнику, имеющую дело с этими очертаниями, чтобы раскрыть пути к устойчивости, выживанию, неоднородности и демистификации, и если да, то какой ценой?

Подобная перспектива должна противостоять тенденции сводить сложность самой системы до уровня сложности системы управления, которую мы используем для ее осмысления, составления и управления. Для этого опытно-конструкторская работа должна учитывать, что глубокое время идет в обоих направлениях, не только в сторону геологического прошлого, но и в заданном и незаданном будущем, против и по часовой стрелке. Если сохранится господствующее ныне рулевое направление — словно овеществленный субъективный опыт более реален, чем реальное — то постантропоцен, создаваемый «нами», может больше напоминать плутоцен, биохимическую катастрофу, уничтожающую все живое. Человеческий разум есть функция его ситуативного возникновения в особом биохимическом планетарном устройстве, от которого он не может бежать, не став чем-то иным. Это становление может произойти в любом случае, с бегством или без него, но для того, чтобы оно обрело направление, нужна новая приверженность разверстой ране нашего геологического положения.