Согласно информации Агентства сингулярных исследований, его сотрудниками (Анной Титовой и Станиславом Шурипой) было передано для публикации следующее описание основных методов и объектов исследования.

***

Основная задача, которую ставит перед собой Агентство, — наблюдение коммуникационных сред, особенно таких, где напряжение между фактическим и фиктивным способно влиять на обмен между прошлым и настоящим. Изучение возможностей изменения реальности и проявлений того, что некоторые называют «силой искусства», почти сразу выявило решающую роль категории документального. Еще недавно казалось, что область пересечения сингулярности и документальности пренебрежимо мала. Сингулярное это скрытое в пене фактичности единичное, то, что можно идентифицировать, но не повторить. Оно проявляется в следах нехватки языка, пропущенной встречи фактов и смыслов. Документ же — это продукт системных операций, его всегда можно скопировать. Однако эволюция глобальных сетей размывает привычные различия. Между фактичностью и вымыслом простирается «серая зона» коммуникаций, поглощающая культурные подсистемы. В ней все обратимо и взаимозаменяемо, неповторимое возникает из типичного и шаблонного, а универсальное — из бессмысленного.

Напряжение между оригиналом и копией угасает, но не исчезает; поэтому и устаревающие культурные институты — автор, произведение, публика — не растворяются окончательно в потоках данных. Двусмысленность и любопытство «молвы», пугавшие наблюдателей в прошлом веке, стали сегодня главным источником энергии коммуникаций. Бег по кругу от «пост-» до «нео-», от «прото-» до «транс-»: в наслоениях образов рождаются, мутируют и распадаются интерпретации, чтобы стать питательной средой для новых поколений образов. В глобальных сетях пульсируют потоки эмоций, всплесками сингулярностей на фоне растущей власти повторения (то есть очевидности и доксы) озаряя пространство, еще сохраняющее патриархально-иерархическую разметку. Еще не исчезли последние напоминания о дистанции, границах, субъектах и объектах, но между исчезающими полюсами истины и лжи разверзается «срединный мир» реконструкций и переизобретений.

Художественное действие способно менять характер реальности не в силу магических свойств эстетического опыта, а с помощью речевых актов, обозначающих нечто как что-то другое. Называние это прыжок переозначивания, метафора — мириады таких переносов смысла составляют реальность. Каждое из таких высказываний — момент в переозначивающих движениях, в переходах между материальным и нематериальным, формирующих действительность от социальных связей до глубин внутренних миров. Переозначивание пронизывает коммуникационные потоки, на тысячах уровней создавая климат для роста экосистем различий, в которых находится место для несамотождественного, непроявленного и непризнаваемого. Переозначивающие практики противостоят иерархиям и закрытым контурам посредством смещений и сгущений, подрыва и запутывания следов. Неограниченный семиозис соседствует с развитием систем наблюдения и контроля, ростом скоростей обработки данных, считывания и достраивания контуров.

Чем больше образов, тем большую роль играет документальность с ее свидетельствами о временных разрывах, то есть о фактах. Документы до сих пор считаются самыми надежными проводниками в нескончаемых лабиринтах образов. Факты бывают «случайными» или «теоретическими», происшествиями или следствиями закономерностей, узлами символических систем. Документы могут рассказывать о случайностях как субъекты; о системных фактах они свидетельствуют скорее как объекты, симптомы или улики. Индустрия образов наделяет документальность особым значением: сегодня память о каких угодно микрособытиях сохраняется автоматически, непроизвольное и незаметное каталогизируется, уничтожая оппозицию случая и системы. Фактичность отделяется от «таковости» вещей, обретая природу временной констелляции элементов, атмосферы или ситуации. Документальность — это ситуация, в которой образы, независимо от их назначения, начинают рассказывать о своих тайных намерениях.

Документ это запись плюс подтверждение ее подлинности, структура, сопрягающая след и смысл. Между ними — космическая пыль событийности: царапины, отметины, помехи, шумы, случайное и мимолетное. Эти отблески фактов на темной глади документального бессознательного выдают глубинную структуру документирования, подобно тому как нервный тик, пробегая по лицу, свидетельствует о незримом присутствии системы. Трактовка записей, даже случайных, определяется перспективой взгляда, привычками восприятия и горизонтом ожиданий читательницы, то есть профилем ее присутствия в ситуации документа. Прошлое пронизывает настоящее нитями документальности; факты разворачиваются коллажами обстоятельств, врастают в представления, перемешиваются с вымыслами, уплотняя климат эпохи до состояния экрана, по которому скользят потоки идеологической образности.

Документы несут в себе следы невидимого, транслируя не только власть системы, но и подтексты, фантазмы, невысказанные тревоги, затаенные мечты. Эти эфемерные силы действуют незаметно, создавая разрывы в исторической ткани, связывающей явления. Значительную часть режима документальности составляет невидимое, то, что остается за рамкой кадра и за краями листа: скрытые за неработающим линком, забытые, истлевшие, стертые, оборванные связи. Самое уверенное свидетельство любого документа — о пустоте, разделяющей сингулярное здесь-и-сейчас ситуации его предъявления и власть, наделившую его способностью означать. Невыразимое документальности, (отсутствующая) система власти, может представать как кафкианским замком, так и культурным институтом фотографии, включающим в себя не только камеры, принтеры и нажимающие на кнопку пальцы, но и неосознаваемую веру в то, что отпечаток электромагнитного луча, отраженного от поверхности объекта, — не обманет.

От фактов до фотографии — на всех фронтах вера вырезает свои объекты из многослойных метафор. Она определяет атмосферу, настроение и другие незаметные условия наблюдаемости явлений. Эта сила относится к числу слабых: документы и факты, видимое и невидимое связаны колебательным движением — от доверия к подозрению и обратно. Отсюда возникает ключевое свойство документов — убедительность, этот тихий голос воображаемого, управляющий вниманием наблюдателя. Обычно в подлинности документа убеждает достаточное количество хорошо читаемых деталей. Каждый документ является частью системы, элементом ряда или матрицы; рожденный в своей реальности, он зачастую обречен на исчезновение вместе с ней. Мало какому из них выпадает пережить свой мир, но пунктирность документального не тонет в медийном перепроизводстве улик. Наоборот, она неотступно заявляет о действенном присутствии неопознанных и нелокализованных исторических сил. Как только документ выпадает из своей функциональной сферы, становится заметно, что сразу за его полями начинается пустота.

За привычной прозрачностью настоящего — пульсации, вращения, всплески, разнообразие ритмов и течений, турбулентность. Превращение времени в пространство — это не просто побочный эффект победы машин, как считал прошлый век. Пружина пространственности разворачивается из встречи длительностей вместе с началом коммуникации. Рассказ, беседа, речевые акты — дискурсивные сети впитывают время всеми фибрами. В их толще оно умирает, оставляя после себя фигуры, похожие на кристаллические решетки и волновые пакеты, рябь и фракталы. Разнообразие форм прошлого и будущего с их непрожитыми историями, потерянными сюжетами и буйством духов времени нейтрализуется в настоящем кажущейся очевидностью интерсубъективного консенсуса. Она сглаживает напряжение между интенсивностью субъективного времени и безразличием систем, их программ и расписаний, планов и графиков. Полированная стена технологического настоящего лишь отчасти скрывает пространство, образуемое застывающим временем. Время индивидов, тех, кто своим постоянством способен поддерживать пружиноподобный тайлайн, распадается на микро-конволюты и сплетения эпизодов. Из них складывается закольцованное время систем, определяемое скриптами, протоколами, программами.

Организованное множество документов это архив; особая разметка символического пространства, структура из мест и их взаимосвязей. Если документ это образ реальности, то архив это строчки, столбцы, диагонали и ходы конем, системы представлений, сцены, где разыгрываются истории. Документальность это постоянная фиксация положения вещей, производство образов, высказываний, в которых смешиваются состояния реальности и субъекта. В прошлом веке архивы считались статичными пространствами, тяготеющими к централизации. Субъекты, институции, темы, функциональные сферы становились центрами иерархических единств, референтами «подлинных» образов прошлого. В эпоху цифровых сетей архивы превратились во фрагментированные пространства обмена и циркуляции. «Любые две сущности, встречаясь, начинают записывать сообщения друг на друге», — пишет Фридрих Киттлер.

Меняются трактовки, перспективы и смыслы; документы производятся сами собой. Архив — это процесс, а не только место для хранения оставшихся от прошлого предметов. Он охватывает слои реальности, лежащие между правилами и репертуарами «большого языка», задающими границы возможного, и речью, заполняющей системы коммуникаций. Превращаясь в элементы архива, документы регистрируются как образцовые высказывания, полезные для дальнейшего производства смыслов. Каждому архиву присуща своя система отбора, основные функции которой — производство карт для ориентирования в изменчивых символических пейзажах и конструирование этих пейзажей. В архивном пространстве переходов между возможным и действительным сюжеты оседают в ожидании новых реинкарнаций. Учтенные элементы архива подвергаются стандартным процедурам: консервации, классификации, хранению. Так конструируется разделение на регионы, секции, места; архивы становятся фабриками историй.

Каждый документ в архиве, как утверждает Мишель Фуко, — это высказывание, суть которого не в грамматической правильности, а в осмысленном соположении знаков. В «Археологии знания» примером такого высказывания служит azert — набор букв на клавишах пишущей машинки; но не сам по себе, а напечатанный на листе бумаги. Это сочетание букв документирует те свойства «большого языка», включающего грамматику и лексику, которые определяют вероятность соседства знаков в коммуникации, а значит и на клавиатуре. Высказывания свидетельствуют об исторических обстоятельствах, как образы сновидений документируют бессознательные процессы: в каждом случае они могли бы быть другими, но оказались именно этими. Смысл документа включает в себя условия, благодаря которым он сохранился в архиве, и возможность их переосмысления. Традиционный архив выдает свои методы классификации за объективное состояние вещей, утаивая неполноту собственных систем координат. В цифровых средах скрывать условность классификации сложнее: чем больше архивов, тем более они локальны и ситуативно зависимы.

Сегодня факты, образы и ощущения постоянно документируются, оседая массивами данных; архивы цифровой эпохи — постоянно в действии. Необратимо растущие с каждой секундой, они становятся более доступными, более демократичными — и более фрагментированными. Вместе с тем они пропитываются временем, меняются в соответствии с ним, осознавая свою неисправимую недостаточность. Врастая в ткань социального пространства, архивы работают и как политические инструменты, и как источники сырья для строительства мировоззрений. Энергия архивирования пронизывает и сети коммуникаций, и миры внутреннего опыта. Таковы свойства цифровой реальности: неограниченная повторяемость, легкость трансляции, ослабление связи знаков и значений, присутствие пустоты. Напряжение между различными инстанциями документальности, правилами чтения и интерпретации, классифицирующими структурами и классифицируемыми событиями становится ресурсом производства и постоянного переопределения различий и трафика смыслов.

Эволюция: растут базы данных, скорость чтения и обработки, все более заметна необъективность свидетельств, искусственность следов, «субъективность» архивов. Документы преломляют реальность, деформируют ее в соответствии с силовыми линиями власти, превращают в идеологический ребус. На уровне первичных смыслов они образуют нечто вроде сознания архива, в котором интенциональную структуру заменяют системы отбора данных и распределения значений, определяемые интересами составителей архива. За пределами этой области, подсвеченной фонариками исторических конъюнктур и привычек восприятия, начинается пространство размытых и эластичных смыслов, архивное бессознательное. Здесь противоречия смещаются и слипаются, распадаются и снова затягиваются в узлы; в переходах между уровнями меняются ролями фрагмент и целое, интенсивность и объем, ожидания и опыт.

Документальное бессознательное невидимой грибницей заполняет пространство между элементами архива; за видимостью порядка и корпоративной лояльностью скрываются конфликты и несовпадения, разночтения и политическая борьба. Оцифрованные пространства архивов похожи на лабиринты с движущимися стенами из видеоигр и фантастических фильмов. Концепция «архивной лихорадки» Жака Деррида описывает их посредством анализа колебаний между расходящимися функциями первоначала и власти. Следующий шаг в диагностике делает Хэл Фостер: для него «архивный импульс» питается энергией примордиальной паранойи разума, мечта которого об архивировании всего сущего в эпоху «больших данных» близка к исполнению как никогда. Если исток власти документов — это психоз, то ее агент — это идентификация. Элементарное действие архивирующих машин заключается в засчитывании документа за единицу хранения. Признанное единицей подлежит учету как «еще один» элемент. Главное условие признания — это самотождественность, или идентичность. Поэтому обычно критерием подлинности считается стабильность значения.

Реальность всегда беднее, чем сумма ее описаний. Документов в архиве всегда меньше, чем возможных взаимосвязей между ними. Чем обширнее архивы, тем меньше поддается измерению количественное превосходство интерпретаций над фактами, и тем труднее предсказать, где архивирующие машины собьются со счета.

Так проявляется блуждающее присутствие неуловимого избытка; вытесненный классифицирующим напором архивного сознания, он дает о себе знать в флуктуациях фонового излучения, проникающего в зазоры между пикселями, кадрами, словами. Фантомный архивариус сквозняком неучтенных возможностей скользит в массивах данных, переворачивая идеологические установки. Эта бледная тень маячит в случайных сочетаниях вторичных и неучтенных значений, в сбоях оптики, проблесках несвязности, тайно обживающих закоулки хрустальных дворцов архивной паранойи. Если за сознанием архива — система классификации, ее правила включения и исключения, чтения и контекстуализации, то избыточность интерпретаций создает неуловимый источник сопротивления. В результате архив приобретает достоинства и недостатки живого свидетеля: собственный неповторимый способ видения, характерные интонации.

Его внутренний мир простирается в промежутках между рассказом и свидетельством, между сюжетом и системой. Архивное бессознательное соткано из обмена сигналами между блуждающим избытком смыслов и психозом тотального архивирования. Некогда тихое пристанище вечности превратилось в портал, в хаб для стыковки все новых и новых нарративов и представлений. Сверхмедленная, тектоническая темпоральность, казалось бы, естественно присущая архивным пространствам, ускоряется. Поверхностные слои настоящего приходят в движение, давят на фиксированные смыслы, на устоявшиеся образы прошлого, открывая в них трещины, пустоты и глубинные течения. Коммуникации способны неожиданно менять ход коллективного времени, а вместе с ним и смысл документов. Они записывают движение исторического времени в колебаниях и отклонениях смысла. Ситуация экспонирования проявляет природу документальности как пропущенной встречи взглядов: реликтовые интенции инициаторов архива, устремляясь в неизвестное им настоящее, проскальзывают мимо направленного в прошлое взгляда интерпретатора.

Интернет читает мысли, угадывает желания, отвечает на еще не заданные вопросы. Документальность становится сложнее, ей уже никогда не вернуться в неподвижные берега архивов прошлого. Их монументальное спокойствие оберегали прозрачные стены доверия к документу. Они напоминают о другой могучей иллюзии — изобразительной плоскости в традиционной живописи. За ней простирался мир образов, застывшее прошлое, обладавшее загадочной властью над настоящим. Доверие к документу продержалось на сто лет дольше изобразительной плоскости. Его также разрушили коммуникации, но уже не фото, кино и пресса, а Photoshop, Instagram и YouTube; каждый снимок в плохом качестве или неразборчивая записка способны раскрывать неожиданные тайны. В суете покинутых смыслами знаков просыпается память шумов, сквозь пену визуального поблескивает мировоззренческий deep dream. Открытый архив впрыскивает в настоящее представления прошлого, документальность становится ресурсом и инструментом реконструкций и переизобретений. Прошлое как планета возвращается в сериях ракурсов, оказывая влияние на волны медийного воображаемого, определяя социокультурную топологию, связи между близким и далеким, явным и скрытым, динамикой и тектоникой.

Свидетельства — это всегда указания на границу между пустотой и присутствием, системой и субъектом. Архивные пространства связывают прошлое и настоящее, референт и смысл в темпорализованные узлы, где, как в пространстве инсталляции, пересекаются различные регистры реальности: вещи, образы и нарративы. Высказывания — это созвездия разнородных элементов, принадлежащих разным уровням и темпоральностям. Включаясь в пространство архива, они обрывают связи со своими контекстами и помещаются в таблицу примеров, чтобы представлять самих себя. Между тем смысл их будет зависеть скорее от условий видимости в тот или иной исторический момент с его надеждами и страхами, одержимостью и апатией, борьбой сил контроля и освобождения, выраженной в связи между воображаемым и документальным. Неуловимое время эмоций, ураганы массовых идентификаций, геологическое время ментальностей, линейные тайм-лайны и пузыри вечного настоящего, непрерывность традиций и пунктиры надежд. Архивные высказывания — синтетические; они содержат указание на субъект, на затерянные миры тех, кто смотрел в видоискатель, наклеивал фото на страницу альбома, подписывал открытки, получал справки с печатью.

Здесь важна не первичность и не оригинальность, а «только закономерность высказывания: не среднее арифметическое, а кривая» (Фуко). Архивная матрица переводит время в пространство, перестраивая темпоральные серии; становятся видны следы альтернативных историй, течение времени превращается в трафик. Время не замерзает и движется в разных направлениях, меняя ритм, скорость и плотность, выстраивает цепочки, решетки и калейдоскопические узоры мгновений. Обратимость и прерывистость времени усиливается внутри высказывания: сжатия и растяжения, скачки, осцилляции и паузы. Удвоение, разворачивание, вращение, распад нарративов порождает области недоозначенного, покрытые туманом поля нереализованных возможностей. Архивное невыразимое ведет на изнанку памяти. Документ — это способ присутствия в нескольких реальностях, сохраняющий следы скрытого непонимания, несвязности, желания, слабости, хитрости, ностальгии и нетерпения. Сигналы, обращенные к ушедшим временам, к ограниченным собственным настоящим документа представлениям о прошлом, которое он разделяет с наблюдателем.

Тайную жизнь архивов определяют технологии. Чем интенсивнее коммуникации, тем быстрее происходит идентификация, считывание и достраивание контуров. Намеки на неявную связь вещей мерцают в складках перепроизводства данных, тайное знание возникает не от недостатка сведений, а от избытка, как эффект открытости, поливалентности, взаимообратимости — цифровых расширений все тех же любопытства и двусмысленности. Представления, убеждения, иллюзии, фантазмы из возникающих и исчезающих миров заполняют сцену настоящего; за ними проглядывает театральная машинерия эпистем и парадигм, легко забываемых допущений и предпосылок. С точки зрения машин время обратимо и управляемо, потому что на самом деле является пространством. Это нечто вроде пересечения спиралевидного движения современности с решеткой вечного настоящего. В таком пространстве легко меняются местами прогресс и традиция, пассеизм и футуризм, авангард и консерватизм. Взаимные отражения рядов и матриц разворачивают орнаменты различий между копией и оригиналом, политическим и эстетическим, истиной и ложью.

Первичное расщепление времени определено природой архива, каждый элемент которого включает связь собственного времени, отраженного документом как субъектом, и времени наблюдателя, включающего документ как объект. Эта двойственность активируется, когда архивное пространство становится публичным, частью настоящего, вступая в контакт не с самим прошлым, а с его нереализованными возможностями, неопробованными моделями, память о которых задействует режим документальности. Напряжения и противоречия между различными видами забвения, искажений, манипуляций, заблуждений выходят на поверхность, увеличивая потенциал для соединений с другими элементами и конструирования смыслов. Фрагментированность воспоминаний не исчезает с развитием архивирующих практик. Соседство с пустотой, окружающей каждый изъятый из контекста документ, допускает колебания между разновидностями прошлого и будущего. Архив собирает те редкие предметы, которым удается избежать поглощения прошлым, и отправляет их в одинокие путешествия в историю будущего, к еще не существующим контекстам.

Каждое мгновение порождает новые документы: фото, видео, аудио. Архивы растут лавинообразно; их элементы, перемещенные из прошлого в настоящее, проникаются воображаемым, той силой, которая населяет мир образами. Воображаемое больше не укладывается в проверенные временем схемы, его образования все быстрее передвигаются по планете, вдыхая убедительность в документальные свидетельства, заряжая разнообразные мировоззренческие аккумуляторы. Документальность — это особый режим воображаемого, нуждающийся в верификации наблюдателем или публикой, а значит, в доверии к архиву, в маскировке несвязности исторического времени, отсутствия, которое собирает из уцелевших свидетельств ассамбляжи, чтобы использовать их как инструменты исследования пределов настоящего.