Выпуск: №95 2015

Рефлексии
Документ1 Агентство сингулярных исследований

Рубрика: Без рубрики

Сила бессильных в новые «темные времена»

Сила бессильных в новые «темные времена»

Материал проиллюстрирован работами Йоханны Биллинг разных лет

Илья Будрайтскис. Родился в 1981 году в Москве. Историк, художник.
 Член редакционного совета «ХЖ». Живет в Москве.

События, которые взорвали привычный порядок вещей на постсоветском пространстве и до сих пор продолжают драматическую работу переопределения границ и ценностей, радикально по-новому поставили и вопрос о стратегии художника. Этот вопрос не имеет прямого отношения к этическим ультиматумам и страстным декларациям верности, на которые многие из художников оказались способны ровно в той же степени, что и большинство российского и украинского обществ. Более того, безоговорочное принятие позиции, совпадающей с пределами национального суверенитета, практически лишает возможности самоопределения, осознания своего положения в меняющихся обстоятельствах.

Можно сказать, что определяющей чертой общественного настроения в России последнего года стал радикальный разрыв между политикой и личным опытом, между бесконечно повторяемыми утверждениями и их связью с актуальным местом, в котором находится говорящий. Общепринятая риторика приобрела такой градус радикализма, что любое приобщение к ней придает какое-то невероятное ощущение легкости, невесомости в той системе координат, где совсем недавно действовали привычные законы тяготения. Идея войны — не реальной войны на Донбассе, но большой, вечной и неизбежной войны между мирами и цивилизациями — превентивно освобождает восприятие. Все локальное, непостоянное, личное и ветхое становится недостоверным, теряет черты реального перед новой «подлинной» реальностью России и мира.

Бенедикт Андерсон считал, что главной составляющей «воображаемого сообщества» — единого тела национального коллектива — является изменение представления о времени, которое вдруг становится как бы «пустым»[1]. В этом новом переживании времени, создаваемом при помощи литературного текста, всякое действие, всякая минута отныне принадлежат огромному и невидимому пространству нации, которое не постижимо на уровне опыта взаимодействия с соседями, друзьями или деревенской общиной. В моменты, подобные сегодняшнему, кажется, что пустота времени национального государства становится звенящей, притупляя все остальные звуки, создавая постоянный и неизменный шумовой фон.

Наш слух безнадежно искажен, и результатом этого искажения является ощущение жизни в «исторические времена», в которых ничто, включая нас самих, уже никогда не будет прежним. Декларированное «возращение России в историю» означает, что каждый из нас не просто лишается права на собственную историю, но и должен воспринимать большую, коллективную историю как метафору рока, от которого не скрыться.

Можно сказать, что существует два радикально противоположных типа «возвращения в историю»: авангардистский, основанный на прямой причастности к событиям, и свидетельский. Первый тип означает, что события лишаются ауры «судьбы», отметается само понятие неизменных обстоятельств, ставится под вопрос власть предшествующей, старой истории, над смыслом происходящего здесь и сейчас.

some text

Свидетель, напротив, зачарован собственным бессилием. Более того, только в этом бессилии он может понять историческое значение проходящего перед ним калейдоскопа событий, чье настоящее обусловлено прошлым. Но позиция свидетеля не является позицией наблюдателя, бесстрастного по отношению к своему времени.

Дистанция, отделяющая свидетеля от непосредственного участника, условна. Свидетель зависает где-то между участием и не-участием, принимая все трагические минусы обеих позиций.

Полгода назад украинский художник Никита Кадан, выступая в Москве, говорил об этом бремени свидетельства, когда события происходят слишком быстро, чтобы найти в них свое место. Каждая однозначная декларация моментально начинает казаться неполной и фальшивой, однако стремительность событий не дает возможности для сомнения и рефлексии, оставляя растерянного свидетеля наедине со своим временем.

Французский историк Филипп Арьес, обращаясь к феномену письменного свидетельства, проходящего через всю интеллектуальную традицию первой половины двадцатого столетия, отмечал его принципиальное отличие от любого рода воспоминаний или мемуаров. Такой текст не содержит свидетельства, если «не позиционирует себя как показательный, особый случай человеческого существования в определенный момент истории и только в этот момент».

Как пишет Арьес, в свидетельстве «нет ни изложения мотивов, ни оправдания, ни аналитического объяснения политической или общественной деятельности. Нет — вот таков я и вот так я живу. Оправдание содержится в моем бытии и моей жизни, поскольку я существую и живу в этой истории, которая есть и моя драма, в ней я люблю, страдаю, убиваю и умираю»[2]. Свидетель лишается протяженности своей личной истории, опорных точек прошлого и будущего, ощущает «обязанность жить даже на грани существования», которая и может в чрезвычайных обстоятельствах дать «понимание моей собственной судьбы как человека в сегодняшней истории».

Рассказывая о себе посредством текста, свидетель проговаривает и утверждает новые отношения с реальностью. Момент свидетельства обращен в вечность, за пределы творящейся здесь и сейчас истории. Только там, за этими пределами, возможен взгляд на уже произошедшее с высоты птичьего полета, а значит, поиск смысла и вынесение вердикта.

Свидетель обречен оказываться под властью политиков в настоящем и историков в будущем. Его высказывание лишь удостоверяет момент его собственного существования, которое по-настоящему ему не принадлежит. Для Арьеса свидетельство — это явление, принадлежащее исключительно XX веку, когда войны, репрессии и революции лишают европейца ощущения твердых границ между приватным и политическим. Речь идет о периоде, который Ханна Арендт называла «темными временами». Их «темнота» заключается не только в избытке пессимизма и огромном количестве жертв, но и в буквальном смысле — потере света, который делает политику видимой и позволяет действовать, опираясь на ясные и работающие принципы.

В «темные времена» каждый обречен передвигаться в сумерках, изредка щипая себя за руку: жив ли я до сих пор на самом деле? Свет публичной сферы, при котором мы видны друг другу, «гасит “кризис доверия“ и “закулисное правительство“, речь, не раскрывающая, а заметающая под ковер то, что есть»[3]. Свидетельство в этих условиях является способом существования (или, точнее, выживания), но не может быть стратегией. Более того, оно противоположно стратегии — поскольку противоположно осознанному действию.

«Люди в темные времена», о которых пишет Арендт, — это те, кто силой своего разума, таланта, дружбы создавал вокруг себя круг света. Герои очерков Арендт — Лессинг, Брехт или Роза Люксембург — замещали силой своей личности драматичное отсутствие политики. Несмотря на то, что с ее выводом — необходимостью рассматривать каждого из них не-политически (или, точнее, лишь в связи с их индивидуальной, автономной политикой) — сложно согласиться, само объяснение выглядит как попытка предложить стратегию, преодолевающую тупик завороженного свидетельства.

В ситуации поражения, когда каждому в поисках оснований для критики и надежды остается полагаться лишь на собственные силы, само понятие стратегии теряет всякие черты универсального. Речь идет о личной стратегии, которая в то же время несла бы в себе напоминание о возможности другого положения вещей.

Однако «темные времена», как мы сказали, погружают в сумрак не только пространство публичности, они делают невидимой границу, разделяющую этику и политику. В такие моменты политика теряет коллективное измерение и сводится лишь к одному: праву сохранять верность самому себе. Способность сопротивляться лжи и всеобщему безумию на личном уровне создавала «силу бессильных», на которую претендовало диссидентское движение 70-х. В своем знаменитом эссе Вацлав Гавел описывает этот безупречный рецепт разрушения власти, построенной на гибком сочетании «общества потребления с обществом контроля»[4]. Органический конформизм и лояльность способно взорвать слово правды. Личная неготовность к соучастию в воспроизводстве лжи становится единственно возможной политикой, разрушающей консенсус. Армия «бессильных», не желающих врать, растет на глазах и в какой-то момент превращается в большинство. Механизмы власти, которые еще вчера работали безупречно, вдруг перестают действовать. Осознав свою персональную этическую ответственность, люди освобождают сами себя.

Обратной стороной этой амбициозной утопии, однако, является скромность амбиций на уровне каждого отдельного человека: речь идет о требованиях, предъявляемых только к самому себе, а подлинность «правды» удостоверяется лишь ее личным измерением.

«Темные времена», которые мы переживаем сегодня, требуют переоценки «силы бессильных», принадлежащей художнику. Осознание слабости позиции свидетеля и критическое восприятие собственной неизбежно частной позиции должно одновременно служить постоянным напоминанием о потенциально возможном другом месте искусства и другом месте человека в их взаимодействии с историей. Напоминанием о жизнестроительной стратегии, в которой приватное превращается из этического убежища в исходную точку политической силы сопричастности. 

В основу текста статьи легло выступление автора на конференции «Где черта между нами? Поучительные истории, рассказанные сегодня», 21.03.2015, Музей современного искусства «Гараж», Москва.

Примечания

  1. ^ Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2001. 
  2. ^ Арьес Ф. Время истории. М.: ОГИ, 2011. С. 57–59. 
  3. ^ Арендт Х. Люди в темные времена. М.: Московская школа политических исследований, 2003. С. 8. 
  4. ^ См.: Гавел В. Сила бессильных // Капустин Б. (ред.) Мораль в политике. Хрестоматия. М.: МГУ, 2004. 
Поделиться

Статьи из других выпусков

Продолжить чтение