Мне пришлось остановить машину: на пустой трассе на разделительной полосе стоял человек в шерстяном берете. Он попеременно, не сгибая в колене, поднимал то правую, то левую ногу; разворачивал перед грудью параллельные друг другу ладони в сторону лобового стекла. Он подошел к двери, энергично открыл ее и сел на пустое пассажирское сиденье. Салон наполнился плотным присутствием. Машина моя была разбита после попытки вернуться в Москву. Я в аварии.

Вблизи человек оказался худеньким, небольшого роста, совершенно белым старичком. Утирая кулаком слезы от ветра, он словно что-то сообщил в сторону двери. И стал бойко приговаривать, как ему хорошо и славно. Я завела двигатель, и мы медленно и неуверенно двинулись вперед. Асфальтовая дорога бежала то ухая вниз, то взлетая над долиной.

— А кто я такой? А?! Ну-ка!
— Кто вы?
— А ты кто такая?

Яркие осенние пейзажи, словно из моего прошлого, проносятся слева и справа от нас — это не значит почти ничего. Поля молчат. Он говорит, что он знаменитый художник. Через тридцать шесть километров мне сворачивать с трассы. Завезти его в лес? Оставлять его снова на трассе уже невозможно… Попутчик подробно рассказывает мне свою историю соперничества с братьями Ткачевыми, о теплой дружбе с Фурцевой и о полднике с Кагановичем.

— А как я здесь оказался?! Останавливается передо мною белый джип с затемнением. На обочине, за пять метров. Опускается стекло, а оттуда:

«Эй, Интеллект! Иди сюда!»
Откуда вы меня знаете?

Но мне нечем подтвердить собеседнику, что и я, если не существую, то хотя бы присутствую перед ним. Что-то вроде полуденного ужаса уже растряслось по салону. Я не узнаю ни одной фамилии, которые он перечисляет с нарастающим волнением. Его речь не прерывается, она становится громче и яростней. «А Бакшеев? А? Кто такой?! Ну как же!» Белоснежное облако с пурпурным брюхом режет солнечный луч. Заморосил дождь. Он резко срывает мою правую руку с руля и сжимает ее с неистовой силой до щелчка.

— Я боксер!
— Отпустите меня.
— Я устрою твою карьеру. Привози через неделю свои работы на ВЫСТАВКОМ.

Попутчик не возвращает мою руку, он держит ее с той же силой. Перехватывает её выше, за предплечье, затем впивается в нее губами и плачет.

***

Поздним утром в субботу мы с Аленой позавтракали и зашли в мастерскую, откуда спустя некоторое время разговор наш вывел нас на улицу, а вернее — в лес, куда и смотрели окна.

В лесу части мира находились в особом соотношении. Другой раз к этим отношениям применили бы выражения «жрать» или «война видов». Но ни на что похожее я указать не могла.

Я заметила, как высокие тонкие иглы мха, покрытые голубым инеем, не могут восстановиться под моим грубым сапогом. Как несообразно здесь раскаяние... Глубиною раскаяния, что ли, познавать те категории, то постоянство, ту гибкость связей? Раскаянием здесь уж ничего не избыть. Вот, от явления остался лишь живой ход. Оно показывает нам свой нос, не причастный ни к лирике, ни к трагедии. Оно проповедует запрет на плач. Зачем ходить далеко? Словно в жертвенном культе: слезы «безусловно оскорбляли жертвоприношение», умаляя его, но в действительности комкали причастность. И тем самым ручей смысла, казалось, мог быть перекрыт…

Находясь там, в лесу, можно было собирать взглядом идеи, можно было посвятить себя крепкому пониманию — но это означало впасть в напраслину прелести. Итак, было соотношение, сообщавшее: смысл как таковой неукоснителен, не прекращаем. И оттого — ужасен.

Total indifference of the woods — сложилось в моей голове, как вдруг я увидела, что становлюсь моим возлюбленным, бредущим по лесу. Надо сказать, что и одежда на мне была мужская, единственная теплая одежда в окрестной культуре, — меховая шапка и сапоги. Я попал на тропы, описанные мною в давнем письме. Лес был ломаный, разнородный. Но я видела, как я шел. И казалось, узнавала пути его разочарований и радостей.

К темноте мы с Аленой вышли к реке. Звуки ноябрьского Подмосковья раздавались из-под земли. Визг пилы за лесом, собачий лай, треснувшая лампочка — стоял тропический гомон вечной мерзлоты. Что-то колоссальное ударило в речной лед с оборотной стороны. Раздался глухой треск. Дикий и чужой. Алена прыснула.

Смех изжил вечер.

Зачем она так?

Страшево, 2013–2015